Избранное
Шрифт:
В этом трамвае неожиданно и закончилась карьера карманщика Ежака.
Было, это в июне. Служилая Москва уже разъезжалась по домам и вокзалам, когда Ежак влез в вагон.
Выставив вперед портфель, набитый тряпьем и бумагами, он стал пробиваться к выходу. Полы его пиджачка были распахнуты. Равнодушно бормоча извинения, Ежак расталкивал пассажиров, между тем как рука его с привычной быстротой скользила по карманам соседей.
Он быстро нашел жертву. Стоя спиной к проходу, пассажир читал газету. Судя по штанам, заправленным в сапоги, и часовому ремешку, доверчиво выпущенному наружу, это был командированный и простак, каких мало.
Ежак
Пассажир кашлянул.
— Не беспокойтесь… Скоро шесть, — сказал он неожиданно.
Ежак взглянул в лицо простака и попятился. Сосед вовсе не читал газеты. Скосив глаза, придержав дыхание, он с любопытством наблюдал за манипуляцией над своим карманом. Но неожиданное было даже не в этом.
Жертвой оказался сам Григорий Давыдыч, он же «папа», человек, знавший немного гравировку, немного автогенное дело, немного ювелирное искусство, а по совокупности заработавший за свои многогранные таланты — расстрел. Удивительно было, что «папа», исчезнувший три года назад, жив, выглядит свежо и спокойно наблюдает за работой своего ученика.
— Извиняюсь! — сказал Ежак, опешив.
— Ничего, бывает, — просто ответил «папа». Движением брови он указал Ежаку на площадку. Они слезли с трамвая и пошли по бульварам.
День был весенний, богатый, полный пестрых теней и запахов. Григорий Давыдыч шел, полузакрыв глаза, и наслаждался. Ежак молчал, с беспокойством поглядывая на соседа. «Папа» никогда не любил дурацких шуток.
Маленькой, жесткой рукой он бесцеремонно пощупал портфель Ежака.
— Все то же, — заметил «папа» иронически… — Трамваи, мелкая ширма… Проездные талоны курьерши… Анализ мочи… Квитанция прачечной… и тебе еще не скучно?
Ежак поспешил изменить разговор.
— А что, разве кончился срок?
— Нет, детка, сижу…
Ежак понял, что шуткам не будет конца. Он покосился, но промолчал.
— Я теперь лаборант, — сказал неожиданно «папа», — лаборант по бетону… Приехал консультироваться. Пал жертвой рассеянности… Обкраден в трамвае.
Странные вещи рассказывал Григорий Давыдыч:
— Волгоканал величиной в несколько Беломоров. Ночью на сто верст освещен, как Петровка. Вольные и шпана работают по соседству… Много ростовских… Есть и киевские и тифлисские. Никитушка строит на Перерве плотину. Святой кончился. За бандитизм расстрелян. Лида Гусак — десятник на выемке грунта… Вышла замуж… Ждет сына… Сам «папа» (тут Ежак вовсе перестал понимать собеседника) ходит на курсы… Волынка? Сопротивление материалов — да… Остальное — нисколько. Игру с «медвежатами» оставил совсем… Отсидка кончается в августе, а уезжать неохота…
Ежак, недоумевая, смотрел на крепкую фигуру лаборанта, на его насмешливое, рябое лицо. Как всегда, ничего нельзя было понять в цыганских глазах собеседника.
Они распрощались возле какого-то института.
— Рано-поздно — все равно завалишься, — сказал грубовато «папа». — Ну, что ты сейчас? Падаль… шпана…
Ежак озлился.
— Легавый! — сказал он, отстраняясь.
Выше этого оскорбления не было. Лицо «папы» передернулось и посерело.
— Что-о? — спросил он тлеющим голосом. Ежак не слышал. Он бежал. Он боялся почувствовать на локте жесткие пальцы Григория Давыдыча.
Искренность «папы» казалась ему подозрительной.
И все-таки он приехал на Волгоканал. Приехал не кланяться, а взглянуть: наврал ли Григорий Давыдыч хотя бы наполовину.
Он завидовал уверенности учителя, его портфелю, набитому настоящими бумагами, небрежным разговорам о каком-то «сопромате», даже равнодушию, с которым «папа» проходил мимо милиции. Ему хотелось так же спокойно толкнуть дубовую дверь института и пройти, не оглядываясь на швейцара. О большем Ежак пока не мечтал.
…Он слез с автобуса прямо в грязь и остановился, пораженный могуществом машин и людей.
Земля здесь походила на море. Высокие волны мокрой глины тянулись до самого горизонта. Между ними сновали машины, шли поезда, раскачивались губастые железные ковши.
Верхние слои земли были сорваны. Образовались обрывы. Стало видно белесое дно бывшего моря. Открылись пласты, по которым еще никогда не ходил человек, землекопы месили теперь сапогами древнюю черную глину.
Сам канал походил на корыто. Тысячи людей в зеленых рубахах покрывали его откосы. Шла борьба с водой и землей. Глину резали лопатами, грызли экскаваторами, увозили на тачках, машинах и поездах. Она выскальзывала, растекалась, покрывала жирными брызгами сапоги, лица, кузова машин.
Там, где в борьбе с землей были бессильны железо и руки, приходила на помощь вода. Возле торфяною участка, выстроенные в ряд, торчали короткие, черные трубы. Эта артиллерия со страшной силой выбрасывала толстые струи воды. Вода сверлила, рассекала, отбрасывала торф. Черные, густые потоки сползали в канавы.
Ежак брел вдоль канала, обходя часовых. Он хотел видеть конец глиняного моря. Конца не было.
Он выбрался к берегу будущего озера. Здесь шло переселение деревень. На платформах и грузовиках лежали избы. Стойкий запах нескольких человеческих поколений — запах прели, дыма, кожи, кислой капусты — жил в темных бревнах. Странно было видеть вереницы машин, груженных балконами, рамами, граммофонами, расписными сундуками, фикусами и мешками с морковью. Переселенцы спешили вывезти все, вплоть до скворешников. Если бы можно было, они вывезли бы и постную подмосковную глину, уставшую от частых родов. Но глина должна была уйти под воду.
Ежак стоял и смотрел на верхушки берез. Трудно было поверить, что караси будут плавать там, где сидит сейчас дрозд, а вместо облаков проплывут над поляной корабельные днища…
…Когда он возвращался к автобусу, мимо него провезли термосы с горячим борщом. Ежак вспомнил, что деньги вышли еще вчера. Нужно было снова идти на промысел.
Запах борща рассеял его колебания. Он решил, подобно Григорию Давыдычу, получить настоящую специальность.
В этот день в лагерь Ежак не пошел. Чтобы избежать беседы в угрозыске, он решил схитрить. На Ярославском рынке Ежак отыскал зеленую ватную куртку и штаны. Он достал также матерчатую шапку — какие носят лагерники — и в следующую же ночь прополз под проволокой, отделяющей лагерь от дороги.
Когда он вошел в барак, наполненный сонным бормотаньем и вздохами, его остановили у входа. Кто-то волосатый, похожий на дьякона, сидя на табурете, читал книгу.
— Кто такой? — спросил он негромко. Ежак вспомнил рассказ Григория Давыдыча. Он решил играть до конца.
— Перервинский… Лаборант по бетону… Запутался тут у вас…
Один из топчанов был свободен. Ежаку разрешили переночевать.
— Почему же вас выгнали? — спросил журналист, когда рассказ был окончен. — Вы что же, плохо работали?