Избранное
Шрифт:
Сами впечатления оцениваются в обеих системах совершенно по-разному: то, что было исключительно важно для второй системы, а именно причина и следствие, в первой оставалось вообще вне поля зрения; то, что было исключительно важно для первой системы, осталось вовсе незамеченным во второй. Обе системы несовместимы, более того, одна в глазах другой выглядит бессмыслицей; это вода и огонь.
Первая система, развиваясь, не находила на своем пути никаких препон; вторая натолкнулась на первую, то есть на сопротивление. История становления второй системы являет собою поэтому многовековую борьбу. Эту борьбу не нужно представлять только так, что сторонники старой системы борются против сторонников новой; это был и медленный процесс замещения в сознании, причем новое воспринималось как омоложение.
Первая система выходит за рамки мира, подвластного человеческому восприятию. Поскольку вторая система этими сферами не интересуется, то она стала касаться их лишь в самое последнее время.
Но это еще не все.
До сих пор мы принимали во внимание только разум человека, мы ничего не говорили о его чувствах. Если рассматривать обе системы со стороны эмоциональной, то бросается в глаза чрезвычайно странное психологическое явление, которое мы можем наблюдать непосредственно на себе. Идеи первой системы приводят в действие не только наш разум, но и наши чувства; идеи второй системы наших чувств не тревожат. Если, сталкиваясь с цифрой «три», каждый раз хотя бы отдаленно вспоминают о святой троице, то одновременно всплывает целый ряд неясных представлений, будоражащих душевные силы. Поэты и писатели сообщают нам о своих эмоциях, преимущественно используя именно такие образы. Отсюда ясно, что воздействие такого образа на чувства не бывает различно у разных людей, но, если не считать незначительных оттенков, остается постоянным; оно является свойством образа. Каждая идея из первой системы имеет не только разумное, но и чувственное содержание. Система мира, построенная из таких идей, даст человеческому чувству столько пищи, что оно будет насыщено более чем достаточно и человек не будет испытывать потребности в других источниках эмоций. Отсюда вытекает факт величайшего значения: во время господства первой системы жизнь человеческого чувства привязана к устойчивым и общезначимым понятиям, следовательно, она сама общезначима. Помимо того что первая система поднимается над впечатлениями этого мира, от второй она отличается еще и тем, что организует не только деятельность разума, но и чувств. Само собой разумеется, что, если эмоциональная жизнь организована, могут иметь место невиданные вне эмоциональной сферы по широте и мощи проявления сил.
Из вышесказанного следует, что с утверждением второй системы мира одновременно происходит упразднение эмоциональной жизни; она передается отныне в руки самих индивидов, и если они хотят ее сохранить, то должны искать себе другие источники эмоций. А они хотят ее сохранить, ибо люди, однажды привыкшие жить чувствами, имеющие как бы некий орган для этого, испытывают большую потребность в эмоции — настолько, что многие воспринимают содержание жизни как переживание эмоций. Для тех, кто не питает особой склонности бурить новые источники эмоций, утверждение второй системы мира означает упразднение их эмоциональной жизни, чему они будут, конечно, сопротивляться руками и ногами; потому они остаются верны первой системе мира — исключительно ради ее эмоциональной ценности. По этой причине вспыхивает второй конфликт между обеими системами, совершенно иного характера, чем ранее упомянутый, — лютая борьба между индивидами, в которой одна сторона видит угрозу тому, что для нее составляет плоть и кровь жизни, и ведет оборонительную войну; другая сторона воплощает в себе прогресс культуры и ведет войну наступательную. При этом возникает бесчисленное множество оттенков, ибо так же, враздробь, как протекал процесс замещения, враздробь протекает и процесс высвобождения эмоциональной жизни. Эмоциональная жизнь высвобождается, становится индивидуальной. Отсюда возникает, с одной стороны, возможность особенного и еще невиданного развертывания таланта, но, с другой стороны, рвется самая интимная связь между людьми, ибо людей сплачивают не столько идеи разума, сколько общие чувства.
Кроме того, теперь становится возможной полная или частичная атрофия человека. Можно сказать, в каждом индивиде происходит расщепление личности.
Попробуем теперь отыскать вышеприведенную схему в действительности.
На первом этапе всякой культуры мы видим зарождение картины мира, которая затем в течение многих столетий развивается и совершенствуется; это был религиозный этап культуры, у нас — христианство. Мир как творение божие, добро и зло, смерть как переход души в иное место из тела, этого мешка праха, в котором она обитает; дьявольское, земное и плотское в противоположность божественному, небесному и духовному — все эти краеугольные камни веры не имеют ничего общего с законом причины и следствия, они суть возникшие по аналогии образы.
Мы видим, что в такую же систему приведены все явления природы, жизни и человеческой души — о хаосе речь больше не идет — и что система эта простирается до самых небес. Мы видим, что эта система воздвигнута между 400 и 1400 годами после рождества Христова светлейшими головами Европы, отцами католической церкви. Соборы, на которые они собирались, чтобы выработать догматы, [73] можно смело сравнить с сольвейскими конгрессами [74] , на которые современные естествоиспытатели собираются для обсуждения картины мира. Если многие пункты повестки дня этих соборов кажутся нам теперь бессмысленными, так единственно по той причине, что исчезло аналогизирующее мышление, которым тогда пользовались. Впрочем, трудно допустить, чтобы целые толпы зрелых мужей занимались путаной бессмыслицей. Если мы примем старое мышление, то христианско-католическая картина мира, какой она была в XIV веке, покажется нам таким же импозантным, с тем же глубокомыслием и столь же логически построенным сооружением, как и наша современная научная картина мира. В этой могучей системе Христос и Библия играют второстепенную роль, лишь благодаря особенному стечению обстоятельств они явились поводом для зарождения этой системы; Библию вскоре вообще запрещено было читать. Религия не была абсурдна, и «credo quia absurdum» [75] есть поэтому заблуждение.
73
Вероятно, имеются в виду Никейский — первый вселенский собор (325), утвердивший «символ веры», Лаодикейский (364), канонизировавший 59 книг из текста Библии, или Константинопольский (381), на котором был уточнен Никейский «символ веры».
74
По имени, меценатствующей компании «Сольве», крупнейшей бельгийской корпорации, объединяющей химические предприятия И банки; названа в честь ее основателя Эрнеста Сольве (1838–1922).
75
«Верую, ибо абсурдно» (лат.) — тезис Тертуллиана (около 160 — после 220), сторонника концепции «чистой веры», не нуждающейся в рациональных доказательствах.
Возрождение открывает собою период, когда знание фактов продвигается так далеко, что новая система теперь может пробить себе дорогу; для развития и совершенствования ей тоже надобны целые столетия; она тоже упорядочивает все воспринимаемые явления, но этим и ограничивается; неподвластное восприятию становится метафизикой. Мы видим, что и этой картиной мира были заняты светлейшие головы своего времени. Прорыв новой системы, перевод всей деятельности мышления на новые пути и есть Возрождение. У тех, кто стоял тогда в первых рядах, было такое чувство, что весь мир омолаживается. «Es ist eine Lust zu leben!» [76] — ликовал Ульрих фон Гуттен.
76
Какая радость — жить! (нем.).
Каждая вещь обретает новый смысл, и этот смысл ощущается как единственно правильный. Смысл, который вещи имели в старой системе, становится символическим; то, что мы теперь называем символическим значением, было до Возрождения действительным и единственным значением вещей. Чем дальше проникало новое, тем мрачнее должно было казаться людям средневековье; однако же когда входишь в готический собор, то сразу понимаешь, что в средние века должна была существовать какая-то неведомая ныне ясность. Преследование нарождающейся науки происходило не от светобоязни, а от жажды защитить собственный свет. Яростное кипение этой борьбы мы наблюдаем с 1400 года до наших дней. Перейдя на оборонительные рубежи, вера пядь за пядью отступает. Нельзя сказать, что мужи науки сознательно направляли свои атаки против веры, нет, однако они использовали на свой собственный манер ту же самую территорию и поэтому неизбежно приходили в столкновение с тем, что никак не уживалось с их результатами, и очень часто это огорчало их самих.
Научная картина мира сводится к воспринимаемому, религиозная — нет; не воспринимаемое человеком, неземное в ней даже намного важнее земного, и символический смысл всякого земного факта важнее самого факта. В эпоху Возрождения впервые снова увидели голый земной факт таким, как он является, — свободным от всего. Это становится очевидным, если сравнить средневековые хроники, когда изо дня в день велась запись всего происходящего — все было равно важно, ибо рукой летописца водил сам господь, — и родившуюся с Ренессансом современную историческую науку.
Не случайно именно в итальянских городах в эпоху Возрождения впервые начинают вести бухгалтерский и статистический учет.
Благодаря этому глазам человечества тогда же впервые могло открыться искусство античности. К великому удивлению, были обнаружены следы народа, о котором думали, что им до конца пройден тот самый путь, на который ныне ступили сами люди Ренессанса. В течение нескольких веков древнегреческие памятники считались непревзойденным идеалом всякого искусства. Не имеет значения, что папы тоже собирали греческое искусство и покровительствовали наукам; папы были детьми своего времени, и борьба шла отнюдь не между враждебными станами, а между несоединимыми элементами в одной и той же голове.
Не было недостатка и в попытках соединить оба элемента. То и дело в самый разгар борьбы является некто и предпринимает почти сверхчеловеческую попытку объединить в одну большую, собственную систему то, что еще сохраняется из старой, приходящей в упадок системы, с тем, что уже достигнуто в системе становящейся. Это были великие философы, типическое явление переходных столетий, столетий распавшейся картины мира. Само собой разумеется, что такую попытку в состоянии были предпринять лишь величайшие умы, способные объять всю духовную жизнь своего времени.