Избранное
Шрифт:
Дальше часть пути со мной шел человек в вышитой рубашке; когда он сворачивал на развилке, то снял свою черную шапочку и произнес: «С богом, друг!» Люди здесь очень приветливы, женщины встречали меня иногда Целой молитвой, а один раз, когда я отдыхал, стоя под навесом, ко мне подошел крестьянин, поздоровался и Поцеловал мне руку, будто папе римскому. Небывалое впечатление!
Из Любине, где я останавливался в одной небольшой семье, сдававшей комнатки, я поехал в старом открытом автомобиле, до отказа набитом немецкими туристами, в Требине, где есть маленькая мечеть. Эти молельни настолько изящны и праздничны, что хочется, не теряя времени, перейти в мусульманскую веру.
Разные картины проходят сейчас у меня перед глазами. Я вижу турецкие надгробия, косо стоящие в земле, не подряд одно возле другого, как на наших кладбищах, а каждый крестьянин в своем уголке кормившей его землицы. Я вижу застигнутых врасплох мусульманок, которые бегут, прикрыв ладонями лицо, и девушек под покрывалами, рассмеявшихся, когда я тоже прикрыл лицо рукой. На пасху — а здесь опять была пасха, православная пасха, — я видел крестьянских парней и девушек — у тех, кто побогаче, половина их состояния в золотых нагрудных украшениях, — без устали танцующих коло, хороводный танец, которому нет конца. В пасхальную ночь я спал в доме одного крестьянина и слышал, как нервно бегали туда-сюда по бревнам черные жуки. В полночь я вдруг проснулся от громкого благовеста. Крестьянин со всей семьей были на ногах, одетые идти в церковь, отец семейства стоял посередине комнаты с непокрытой головой и, красный от волнения, читал вслух молитвенник, время от времени прикладываясь к нему губами по три-четыре раза кряду.
Чаще всего я спал ночью за три цента в кафане [67] на деревянной скамейке, кормился у любых религиозных сект чудесным сладковатым и свежим кукурузным хлебом, пробирался через ущелья, прорытые бешеными потоками, а впереди мне грозили высокие черные горы. Половину пути меня сопровождало цветение сливы, мы поднимались в горы вдвоем с весной. Главной пищей мне служили вареные яйца, четыре штуки за три цента, и ключевая вода.
А потом я увидел Мостар, белый от минаретов, на его улицах чувствуешь себя точно в антракте костюмированного бала.
67
Кафе, трактир (сербскохорв.).
Как-то вечером я проходил мимо одинокого домика, откуда меня очень запанибрата зазвал к себе по-немецки мусульманин с длинной, крашенной хною бородой. Я спросил, не пустит ли он меня переночевать, и тут же прибавил, что денег у меня нет. «О да, пожалуйста». Я присел рядом на деревянную лавочку; он жевал сухой хлеб, сначала дал мне кусок хлеба, потом одни корки. «У меня плохие зубы, — сказал он, — а ты еще молодой». Когда я вытащил свой ножик нарезать корки, он прямо набросился на меня, предлагая меняться на память — мой ножик на свою рыночную дребедень из куска жести. Я поскорее спрятал ножик подальше. После этого старый меняла захотел купить у меня плащ, а когда я улегся на скамейке спать — мое пуховое одеяло. Я не отрываясь изучал его лицо, чтобы на всю жизнь запомнить, какая бывает рожа у настоящего барышника, и позволил себе заснуть не раньше, чем он захрапел. Наутро он стал требовать с меня деньги за ночлег. «Zwei Dinar muss zahlen!» [68] «Но у меня нет денег», — ответил я смеясь.
68
Плати два динара, два! (нем.).
«Kein Messer tauschen, kein Geld zahlen, das ist eine Schweinerei». [69] Когда я уходил, он долго еще брюзжал мне вслед.
Ни разу в жизни я не ночевал так роскошно и так дешево, как в Сараеве в ночлежке для рабочих. Это был целый зал, где собрались беднейшие из бедных, ведущие двойную жизнь: днем они работали как каторжные, ночью на казенный счет жили как господа. Едва сбросив рабочие лохмотья, они сбрасывали и свои заботы, после душа они веселели, а когда надевали казенные пижамы и совали ноги в деревянные башмаки, то вообще чувствовали себя господами, поэтому, как господа, имели право целую ночь лежать между безупречно чистых простынь.
69
Ни ножик обменять, ни деньги заплатить, вот свинство (нем.).
Я чувствовал себя райским небожителем, вымытый с головы до пят, лежа в архисвежих, я бы сказал даже — богатых витаминами простынях на пружинящей койке, в то время как государство стерегло мои пожитки.
Утром в шесть часов нас всех выгнали из сказки вон, в жесткие лапы дня. Еще десять минут тому назад господа в пижамах, теперь они снова разбредались в разные стороны в своих залатанных обносках.
Я присоединился к четырем немецким музыкантам; через бывшее турецкое кладбище, ныне превращенное в парк, мы пошли в кофейню, которую держала русская женщина, — там ребята каждое утро играли свою музыку, за что бесплатно получали кофе. Я нарисовал портрет хозяйки и получил кофе.
Сараево тоже состоит из старого и нового города. В старом городе очень живописная уличная жизнь. Все лавки и ремесленные мастерские здесь открыты в сторону улицы, это улица не домов, а комнат. Некоторые ремесла облюбовали себе целые улицы, как раньше было и у нас; есть, например, улица златокузнецов, улица медников. На улице медников каждый дом — кузня, где выбивают котлы; можно себе представить, какой там стоит оглушительный грохот.
Здешние жители тоже любят красивые цвета. Я бы с удовольствием остался в этом таинственном городе хоть на целый месяц, но меня звали дальше весна и пенистая Босна.
Иногда я часами сидел на добела отмытом горной водой камне, молча поражаясь тому, что все вокруг меня существует. Почти что по очереди принимали меня то христианская, то мусульманская деревня, иногда я замечал поодаль цыганский табор из летучих, изодранных шатров.
Изредка мне навстречу попадались стайки молодых цыганок, умеющих по-королевски одеваться в те случайные тряпки, что дают им люди, с величайшей непосредственностью и прямодушием берущих на абордаж любого прохожего. Как они отличаются от женщин ислама, которые чуть ли не весь свой век проводят на женской половине дома за окнами, забранными решеткой из деревянных планок, делающей их невидимыми с улицы.
В каждой деревне здесь одеваются иначе; население еще укоренено в своей местности, это придает людям что-то растительное.
В Броде все вдруг неожиданно кончилось: и горы, и Босна, и кафаны. Здесь начинается Славония, равнинная страна с великолепными лошадьми. Напоследок я заночевал в бедном крестьянском доме; жили в нем три брата, один был паралитик и слаб головой, он всю ночь сидел в углу комнаты, лицом к стене. Двое других просто улеглись на глиняном полу не раздеваясь; кроватей и в помине не было. Оттого, что я разделся, натянул пижаму и укрылся одеялом, они приняли меня за барина.
С чехом-коммивояжером я доехал до Осиека; там я впервые снова увидел теннисные корты. Вечером я попал в швабскую деревню, где остановился на ночлег в семье гончара. На территории бывшей Австро-Венгрии рассыпано множество подобных швабских колоний, сотни лет сохраняющих свой язык в полной уверенности, что это ценное достояние.
«Ich sagte zu dem Ungar, — сказал мне однажды такой швабский крестьянин, — wenn das Ungarische verschwindet, so kann ich wenigstens noch Deutsch, aber du musst bellen wie ein Hund: wau, wau, wau!» [70]
70
Я сказал венгерцу, если венгерский язык пропадет, то я на худой конец еще смогу говорить по-немецки, а тебе придется лаять по-собачьи: гав, гав, гав! (нем.).