Избранное

Вихерс Херман Питер Шенфелд

Мы ужинали в рефрактории за отдельным столом; подавал слуга господень. Входящие в трапезу пол-литра вина навеяли мне разные глубокие мысли здесь, на этой горе веры, втором Синае, но все мысли испарились вместе с вином. По своему естеству я не принадлежу к Моисеевым натурам, и если уж придется танцевать, то лучше, на мой взгляд, вокруг золотого тельца, нежели вокруг ревущего быка.

Беседа за столом текла довольно вяло. Молодые музыканты были в ссоре, они выгнали из своей компании гитару, которая назавтра должна была отправиться пытать счастья в одиночку, так что сегодня они собрались вместе в последний раз. Собственно говоря, поэтому наша трапеза и была такой минорной. Когда долго живешь на чужбине, то само собой приходит чувство: о, если бы снова оказаться в той маленькой стране, где все говорят на моем языке, как я начну тогда вдвойне интересоваться всем, что там есть, каким доброжелательным буду с людьми, ибо только на этом маленьком лоскутке земли все люди такие же, как и я. В сношениях с чужестранцами сразу же чувствуешь непреодолимую бездну. Так давайте же всегда смотреть на существующие меж нами различия в свете гораздо больших существующих меж нами совпадений, в свете особенной позиции, которую мы с нашей горсткой людей занимаем на этой обширной планете: ведь мы все вместе одно племя, почти что одна большая семья, и поэтому всякая ненависть, вражда и презрение к ближнему нам не к лицу вдвойне. С таким настроением мечтал я вернуться домой, с таким и вернулся, но не прожил в Нидерландах и трех дней, как все пошло по-старому.

С караваем черного хлеба в рюкзаке спускались мы на следующее утро вниз. Когда мы выходили из ворот, я увидел возле них путешественника-одиночку из Борне, [48] который был вместе со мною в Риме; он и его товарищ пришли вчера к монастырю после семи вечера и не то что стучали, а дубасили в ворота огромным камнем, так что эхо разносилось окрест по горам; но ворота не отворились. Им пришлось, как диким зверям, ночевать в какой-то кошаре. Укрыться было абсолютно нечем, и они едва не околели от холода. Сейчас они явились позавтракать. Много лет тому назад я решил однажды переночевать на скамейке в амстердамском парке В он дела, чтобы узнать, каково приходится бездомным. Я внушал себе, что я совсем маленький, укутан широкими и толстыми одеялами, свисающими с одного края До самой земли, и думал: «Как только я согрею весь этот воздух, станет тепло и мне самому». Я посылал плотную струю тепла вверх и прямо-таки видел, как этот теплый воздух остается под одеялами, опускаясь все ниже и ниже, но это тянулось так медленно, так медленно, что я в конце концов подумал: «Больше не выдержу, мое тепло придет к концу раньше, чем на меня опустится теплый воздух». В страхе за себя я принялся стаскивать вниз колоссальное одеяло, мне делалось все холодней и холодней, я тащил одеяло все сильней и наконец проснулся; закоченевшие руки были скрещены у меня на груди, и каждая оцепенело тащила к себе отворот плаща. Было около половины третьего ночи; я бегом кинулся в теплую постель. А ведь есть целые народности, которые спят, укрываясь одним лишь звездным небом.

48

Небольшой город в нидерландской провинции Оверэйссел.

Спуск с монастырской горы проходил зигзагами. Внизу, в деревне, мы распрощались. Я пошел дальше в горы, сначала теряясь между ними, потом опять вверх; я поднимался и опускался, а на вершинах осматривался вокруг, будто хозяин этих мест. Переночевать мне удалось в маленькой деревушке, жители которой приняли меня с детской радостью. Они водрузили передо мной такую гору макарон, что мой желудок расперло, как барабан; мне разрешили воспользоваться вместо кровати буфетом таверны. Я улегся на покой, хотя вокруг продолжали еще играть в карты, и под мерное гудение мужских голосов мое сознание угасло.

НЕАПОЛЬ

Когда я перевалил через горы и меня начал омывать влажный душный ветер с Неаполитанского залива, так нестерпимо потянуло в этот сказочный город, что я остановил маленькое авто — в нем оказался бельгиец — и проехал через всю долину до Капуи. Там я совсем уж было залез в кузов грузовика, но меня вдруг окликнули.

Это были трое молодых немцев. Мы сели на обочину и Рассказали друг другу, где побывали, что повидали. К нам то и дело подбегали дети и окружали нас любопытным кольцом, пришлось для острастки взять по камню, после чего они чуть-чуть отдалились. Немцы жили в Неаполе у Фати, Папаши, старого морского волка, державшего пансион для Kunden. [49]

49

Клиентов (нем.).

В тот же вечер я был там. Перед этим я целых три часа трясся на подводе с овощами между апельсиновых садов, приближаясь к Неаполю. Один раз мне бросилась в глаза палая лошадь в придорожной канаве, ее ухо было прижато к земле, будто она прислушивалась к идущим оттуда звукам.

Стояло воскресенье. В одном городишке, который мы проезжали по центральной улице, у каждого дома был балкон, и на каждом балконе сидели, глядя на улицу, нарядно одетые женщины.

Неаполь — город с самой большой в Европе скученностью жителей, и, помимо местоположения, он обязан своим громадным очарованием и этой скученности тоже. Людская толчея и уличный шум здесь поэтому больше, чем в любом другом городе, по той же причине царит здесь ужасающая нищета, которая превращает христарадничанье почти что в обязанность, процветает множество родственных сбору милостыни профессий: гадальщики, шарманщики, уличные певцы. Этим же объясняется, почему здесь так много однокомнатных квартир, служащих одновременно лавчонками, в которых нет электричества, вместо воздуха смрад. Неаполь кишит болезнями, на улице встречаешь самым фантастическим образом изуродованных людей; если ты родился и вырос в этом городе, то можешь долго не знать, сколько глаз, ушей или носов полагается иметь нормальному, здоровому человеку. И потом, эти вши, которые могут как из рога изобилия посыпаться на тебя из любого дома. Если в других городах после прогулки чистишь одежду от пыли, то в Неаполе — от вшей.

У Фати каждый вечер проводился досмотр белья; хозяин рубашки, сняв ее, держал распяленной за рукава, а специально выделенный постоялец просвечивал ее фонарем. О деликатности не могло быть и речи, каждая находка объявлялась во всеуслышание. У меня такая находка случилась на шестой день.

Современное уличное движение сильно потеснило живописный народный быт, осталась одна только нищета. Раньше сюда, бывало, со всего света съезжались толстосумы полюбоваться на это скопление нищих, в котором они находили особенную прелесть.

Чтобы перекричать уличный шум, бродячие торговцы должны здесь напрягать свои голоса вдвойне, что, видимо, и послужило основой для неаполитанской кантилены.

Из подержанной мебели Фати оборудовал салон, где в креслах и на диване ходоки могли отдыхать после своих странствий по Греции, Палестине, Египту или Марокко, одни с непривычки неуклюже, другие лениво развалясь, как в постели, давая отдых всему, что только может отдыхать. Иных эта непривычная роскошь так пленяла, что они рыскали по всей округе, пока в кармане не набиралось довольно денег, чтобы снова поблаженствовать недельку в доме Фати.

Незадолго до меня сюда прибыл мадьяр со своей молодой женой. Она вцепилась в него обеими руками, бросила все ради него; теперь они сняли комнату по соседству. Она прекрасно кашеварила, и мы несколько раз вместе обедали, причем я сидел во главе стола как auctor intellectualis [50] их семейного счастья.

Ясным солнечным днем кругосветный путешественник из Борне, недавно тоже прибывший в Неаполь, и я решили совершить восхождение на Везувий по-твентски. [51]

50

Духовный отец (лат.).

51

Твенте — восточная часть провинции Оверэйссел, родные места автора.

«А не поглядеть ли нам на эту печную трубу вблизи?» — предложил я, когда мы накануне вечером любовались дальним видом на вулкан, гуляя по Санта-Лючии, рыбацкому кварталу Неаполя. На следующее утро мы двинулись к Везувию. Днем туда можно добраться по зубчатой железной дороге, но это дорого стоит, либо нужно жертвовать парой ботинок, так как обломки лавы — для подметок верная гибель; ночью же, когда вагончик зубчатой дороги не ходит, можно подняться вверх по лестнице, идущей вдоль рельсов, да к тому же ночью зрелище красивее: Везувий выглядит точно огромный фейерверк, Неаполь сверху — тоже. Поэтому мы сначала поднялись на опоясывающий Везувий горный гребень, представляющий собою край первоначального, более обширного кратера, на дне которого постепенно вырос впоследствии новый конус, почти такой же высоты, что и прежний. По горкому гребню проходит тропа; поднимаясь на ее верхние точки, мы наблюдали внизу вокруг себя самый безрадостный в мире ландшафт — ничего живого: ни человека, ни зверя, ни растения, — ни одного светлого пятна, все бурого и серого цвета, нет даже ни одного утеса или камня, только сплошное море сгустившейся и выветренной грязи; вытекшая во время последнего извержения 1926 года лава была синеватого цвета и внутри еще не остыла. Кое-где в ней мерцали окрашенные в другой цвет островки.

Посреди этой мертвой пустыни возвышался неправильный конус, вершина его полыхала неугасимым адским пламенем, выбрасывала грохочущие клубы дыма и гремела взрывами, швыряя в вышину раскаленные каменные бомбы.

«Ежели бы у нас в Борне была на всех такая печка так ни один бы свою зимой не стал топить».

«Такой камешек по маковке долбанет, сразу тошно станет».

«Голова испечется, как тыква».

«А огонь-то, огонь — как в преисподней».

«Влезем сейчас, посмотрим, не жарится ли там кто-нибудь из Рейссена [52] или Борне».

52

Город в Твенте.