Избранное
Шрифт:
Через полчаса он снова попытал счастья, но и на этот раз безуспешно. Дабы отбрить сиволапых, желавших получить назад свои денежки, он просто сунул их в карман и сказал: «За это я вам покажу разные штуки». Пожираемый сотнями глаз, он начал ловко выстригать из газет волшебные розетки, смастерил бумажную шляпу, которую ветер с головы не сдует, показывал разные фокусы с ножницами и бечевкой, со спичками, с обрезками бумаги; похоже было, что в этой деревне не ужинают: никто не хотел уходить домой, но, когда артист закончил, публика стала требовать деньги назад, так как подкова осталась целой и невредимой. Поднялась суматоха, несколько человек, указывая на меня, кричали: «А он, он дал целых пол-лиры!» Тогда я встал и произнес: «Я давал деньги не только за подкову, но и за то, что этот синьор целый вечер нас приятно развлекал».
Это, по-видимому, помогло; недовольно ворча, зрители разбрелись по домам, артисту же моя поддержка так пришлась по нутру, что на весь его гонорар мы целый вечер потягивали сладкое
В новогодний вечер я был в Орвието, куда раньше всегда укрывались папы, когда им приходилось туго, потому что это был самый сильный город во всей Италии.
Он лежит на высокой столовой горе с обрывистыми краями и кажется издалека театральной декорацией, слишком романтической, чтобы быть настоящей. И все-таки это настоящий город; во всяком случае, можно до него дойти и попасть внутрь.
По случаю благополучного скончания года я выпил литр вина и, обретя таким путем Dutch courage, [31] завернул в большой, полный народу ресторан, где как проклятый работал до самой полуночи. В ресторане царило возбужденное настроение, несколько молодых парней без конца меня пришпоривали, во все горло оглашая ставки. «Una lira! Una lira cinquanta! Una lira settanta cinque!» [32] Интервалы между ставками делались все меньше, с последним выкриком сравнялись полные три лиры, и они в один голос торжествующе возвестили: «Pronto!» [33] Так пролетело на одном дыхании несколько часов, темп работы взвинтился до сверхчеловеческого, я чувствовал себя почти Пейненбюрхом, [34] утопавшим в лирах, мои карманы прямо лопались от денег. В полночь лавочку пришлось закрыть, да и бумага кончилась. Мы все выскочили на улицу и подняли страшный шум, у некоторых были револьверы, и они стали палить в луну. Я чувствовал себя как выжатый лимон и не чаял добраться до постели, а когда добрался, еще раз жадно пересчитал все заработанные монеты, мысленно пожелал своим друзьям счастливого, а недругам злосчастного Нового года и сладко проспал всю ночь на ложе из роз и как одна из этих роз.
31
Голландскую отвагу (англ.).
32
Одна лира! Одна лира пятьдесят! Одна лира семьдесят пять! (итал.).
33
Здесь: продано! (итал.).
34
Пейненбюрх, Ян (род. в 1906 г.) — известный нидерландский велогонщик 30-х годов.
Миновав кратерные озера Вико и Браччано, похожие на два огромных глаза, которыми земля смотрит в поднебесье, и заночевав в крохотной гостинице, где моими соседями по комнате были двое мертвецки пьяных, а по коридору — один душевнобольной, дней через пять к вечеру узрел я блистающие вдали во славу господню, то есть в солнечном свете, купола и башни Вечного города. Я не смог взять себя в руки — в отличие от того человека из притчи, который всю жизнь мечтал увидеть Рим, но, когда наконец очутился перед его воротами, повернул обратно, а удивленным друзьям ответил так: «Нужно уметь взять себя в руки».
Нет, я, напротив, ускорил шаги, пока не вступил через Porta del Popolo — Врата народа — в Вечный город, подобно всем путешественникам с Севера, совершавшим сюда паломничество в минувшие столетия, когда еще не было железных дорог.
Если Флоренция — цветущая невеста, то Рим — старый, изрытый морщинами чародей в широком плаще, складки которого таят драгоценные сокровища, сокровища императоров и самих пап. В их руках были не только сокровища, но и творцы этих сокровищ, которых достаточно было призвать себе на службу, а это даже при одинаковом богатстве большая разница. Во Флоренцию все шло изнутри, в Рим — извне, Флоренция отдавала, Рим забирал, Флоренция — художественная мастерская, Рим же — музей, мировой музей, посетитель которого не осмотрит всего и за годы.
Культуры Египта и Древней Греции, псевдокультура Римской империи, раннее христианство, Возрождение, а за ним декаданс Бернини [35] и Борромини, [36] когда простота подвергалась остракизму, а художники ударились в такую блажь, что и сами уже не знали, как повитиеватее закрутить свои орнаменты, — все это здесь есть. А теперь еще колоссальные фашистские сооружения, воздвигнутые как будто в доказательство того, что даже безвкусицу можно поднять до уровня стиля и что искусство может сверх всякой меры служить политике правительства.
35
Бернини,
36
Борромини, Франческо (1599–1667) — итальянский архитектор, виртуозный мастер причудливых форм зрелого барокко.
Первые полдня в Риме ушли на предварительное обозрение всего подряд, а вечером я завернул в дом с вывеской «Katholischer Gesellenverein», [37] где во время кормежки всегда собирается большая толпа разного хожалого люда; когда я стоял в очереди у кухонного окна, чтобы получить на ужин пару круглых рубленых котлет, которые заметил на столах, меня вдруг кто-то хлопнул по плечу. Это был мадьяр из Флоренции, он нанял в частном доме прекрасную комнату на двоих за шесть лир в сутки и как раз искал себе компаньона. Поев, мы отправились прямо туда. В доме жила небольшая семья: бывший унтер-офицер авиации, навсегда испуганный катастрофой, в которой он побывал, его молодая жена, ребенок трех лет и бабушка. Ребенок ежедневно получал от обеих женщин свою порцию рукоприкладного воспитания, пока не начинал верещать. Этого результата по крайней мере добивались неизменно. Однажды я слышал, как бабушка в сердцах кричала: «Piantala о ti do uno schiaffone che t'imbriaca!» — «Замолчи, а то так отшлепаю, что сидеть не сможешь!» В другой раз молодая мама от нежных поцелуев неожиданно перешла к укусам, отчего дитя начало истошно вопить, а обеим женщинам все это казалось очаровательной шуткой. И мамы и бабушки сами здесь чисто дети.
37
«Католическое братство странников» (нем.).
Вечером в набитой до отказа римской таверне мы обмыли встречу; такого вина в Нидерландах не найдешь и не отведаешь; теперь я понимаю, что вино можно воспевать в стихах. Рядом с ним пиво поистине варварское пойло.
Мадьяр оказался слаб в коленках и под конец уже клялся мне в вечной дружбе; шел он с трудом и часто падал, но мы все-таки достигли своего крова.
Денег у него не было вовсе, выступать со своей губной гармоникой он здесь не мог из-за строгого полицейского запрета; если поймают с поличным, то немедленно выставят per Schub — пинком и на казенный счет — за пределы страны. Он спросил, не могу ли я ему помочь, покуда он не управится со своими мышками. «Мышками?» — переспросил я. «Да, разве я тебе ничего не рассказывал о своих белых мышах? С ними я обошел всю Венгрию, заработал кучу денег». Потом он показал мне целую мастерскую: спиртовка с железной чашкой, чтобы растапливать в ней стеарин — свечи он добывал обычно с алтарей под прикрытием церковного полумрака, — далее несколько продолговатых камней, в каждом из которых было выбито шесть лунок в форме мышки, моток хвостиков из черной проволоки да кисточка с красной краской, рисовать мышкам глаза. Продукцией этой мастерской были белые стеариновые мышки, которых он выпекал до шести дюжин в день. Со своим товаром он приходил вечерами в какое-нибудь оживленное место, в парк или на променад, где гуляло много народу, там просил внимания, подбрасывал вверх одну свободную мышку, ловил ее и прятал в карман, оттуда же незаметно вытаскивал другую, привязанную тонкой ниткой к пуговице плаща или куртки, а потом эта мышка начинала у него сновать по рукаву, по команде поворачивать назад, выбегать из его шляпы, когда он ей свистел, и прогуливаться по полям шляпы, так что толпа стояла разинув рты, а после представления бросалась покупать эту topolino misterioso — таинственную мышку, чтобы потом разевали рты их домашние. Когда дела шли хорошо, наш друг зарабатывал на мышках до ста лир в день. Но с разрешением на торговлю стало труднее, и он сильно поиздержался.
Редко доводилось мне встречать человека столь целеустремленного во всех жизненных проявлениях, как этот мадьяр; мотив собственной исключительности развился у него до патологической степени. Его заветной мечтой, как он признался мне однажды в минуту слабости, было ненароком изобрести такое средство, чтобы, разбросав его с аэроплана, беспрепятственно уничтожить целый город. Вначале он доказал бы всему миру, на что способен бедный продавец мышек, а потом бы заявил Муссолини: нужно сделать так-то и так-то, иначе с Римом будет то же самое, что и с тем городом. Тогда бы все при виде его падали ниц, как перед божественным существом.
К искусству он был совершенно равнодушен, однако не проходил мимо великих произведений живописи или скульптуры; ощущение, что он может спокойно стоять перед вещью, от которой люди на всем свете просто с ума сходят, вселяло в него веру в свое исключительное превосходство.
В скором времени выяснилось, что разрешения на торговлю иностранцам не выдают. Тогда мы вступили в переговоры с римскими уличными торговцами — я служил переводчиком, но эти парни совсем не держали слова и производили чем дальше, тем более ненадежное впечатление, с ними было просто невозможно иметь дело. К счастью, тут пришла помощь, и совсем с другой стороны.