Избранное
Шрифт:
Различные философии всякий раз дают обзор всего поля битвы, и, если отвлечься от удовольствия следовать за движением великого духа, ибо каждая крошка с их стола есть жемчужина, все они имеют лишь историческое значение.
В борьбе обеих систем Реформация была решающим моментом. Одним ударом Лютер освободил религиозную картину мира от всего, что уже тогда казалось отжившим; потеряв в широте, он выиграл в глубине. Он исходил при этом из двух основных посылок: он вернулся назад к тексту Библии, он указал на неземное как собственную сферу религии. Протестантские религии больше не охватывают всей картины мира, это усеченные религии и потому тоже типические продукты переходного времени.
Реформация не есть очищение существующей религии от изъянов, постепенно ее опутавших, она есть нечто совсем другое.
Когда из
В средние века вся жизнь человеческого чувства была привязана к общезначимым религиозным представлениям. Бурное проявление средневековой эмоциональной жизни объясняли так: каждое обращение к чувству адресовалось непосредственно ко всем сразу. Принадлежность к христианству связывала нации воедино узами более прочными, чем впоследствии торговые связи, общая научная система или эсперанто. Великие события случаются только тогда, когда большие человеческие массы объединены одним и тем же чувством. Мы это видим даже на примере угрожающих всем опасностей, как-то: пожар или наводнение; каждый видит в общем движении массы нечто великое и прекрасное. Ныне такое встречается как исключение; во времена организованной эмоциональной жизни иначе не бывает. Сознание того, что мы в своей эмоциональной жизни не одиноки, придает силы и уверенность; посягавшие на средневековую картину мира угрожали человечеству в его самом высшем благе, поэтому сжигали еретиков.
Когда видишь великолепные церкви, которые возводились тогда даже малыми городами, порой с двумя-тремя тысячами жителей, принимаешь в расчет различие жизненных уровней прежде и теперь и сравниваешь попутно, много ли жертвуется ныне для общих целей добровольно, всякие дальнейшие комментарии становятся излишними.
Эмоциональная жизнь была связана воедино, и это показывает нам средневековое искусство. Эмоцию могло пробудить только какое-либо религиозное представление; чтобы вызвать эмоцию, нужна была идея. Любой средневековый художественный образ есть изображение подобной идеи. Цветы, вырастающие из лона церкви, рассказывают, как прекрасна жизнь истинных христиан; кружева оконных переплетов, благодаря которым находили свое воплощение промежуточные пространства, имматериальное; даже сами цветные стекла окон, позволяющие видеть свет в его истинном облике света божия; вся христианская сокровищница образов — все это в первую очередь является носителем одинаково свойственных молодому и старому, бедному и богатому религиозных представлений. Натюрморт, пейзаж, портрет в средневековом искусстве немыслимы, ибо в них нет религиозной идеи.
Бедный и богатый, поклонение пастухов, поклонение Царей — в этом тоже присутствует связь, единство между различными сословиями, которого впоследствии уже нельзя было достичь.
И если готический собор также с чисто технической точки зрения можно рассматривать как непревзойденный Шедевр искусства, то, сверх того, он является одним из величайших чудес на земле и как свидетельство великого единства, отличающего средневековую жизнь. Единство в картине мира, единство в человеке, единство между сословиями, единство между народами, единство в искусстве и в правосознании — никогда еще не было такого единства. Можно ли представить в наше время крестовые походы, даже независимо от их цели? Их не было уже четыреста лет. Сравните тот подъем духа, когда возникла угроза гробу господню, с тем, когда несколько веков спустя турки угрожали самому христианству.
Когда мы видим это великое единство, то все наступившее позже производит впечатление великого упадка. Вначале мы видели раскол картины мира, за ним следует расщепление личности, при котором эмоциональная жизнь высвобождается и становится частным делом, различным в зависимости от индивидуальной
До Ренессанса на первом месте стояло произведение искусства, после Ренессанса — художник, человек, творения которого суть выражение личной эмоциональной жизни и который поэтому интересует нас и привлекает как человек.
Помимо того что голый факт становится предметом научного исследования, он становится также источником эмоции. Дерево, лошадь, река имеют для человека определенный смысл, но и сами по себе обладают определенной эмоциональной ценностью. Реальные люди изображались в средние века только как действующие лица религиозной сцены, по большей части молящимися. Первые портреты, относящиеся к переходному периоду, оставляют впечатление вырезанных из подобной картины; лишь позже появляются портреты как таковые. Мадонна, изображающая одну лишь материнскую любовь, как бы она ни была идеализирована, — это нерелигиозная ренессансная мадонна и в глазах инакомыслящих — профанация.
Этим проводится водораздел между церковью и искусством. Ренессанс впервые порождает светское искусство, в глазах инакомыслящих — искусство языческое.
Когда юный Моцарт слушает в Сикстинской капелле и записывает потом дома мессу Аллегри, [77] последний образчик тайной церковной музыки, он завершает этим великий культурно-исторический процесс.
С персонализацией эмоционального чувства появляется индивид, а с ним — жизнеописание и портрет.
Теперь становится возможным искусство, обращенное прямо к чувству и игнорирующее всякую идею. Прямо к зрению обращается ренессансный орнамент; бессмысленно искать за ним идеи: побеги лианы, гирлянды, плоды, ангелочки, медальоны. В медальоне воплощены три главных элемента Ренессанса, чем объясняется и его многообразное использование: реальный мир как предмет искусства, рождение индивида и орнаментальный подход к ним с опущением их собственного смысла. Последнее проявляется еще нагляднее: картины используются как чистый орнамент, столь насыщенный или столь отвлеченный, что невозможно увидеть в этом цель, не говоря уже об идее.
77
Имеется в виду знаменитое «Miserere» итальянского композитора Грегорио Аллегри (1582–1652). Четырнадцатилетний Моцарт слушал это грандиозное произведение (девятиголосное для двух хоров) в Ватикане на страстной неделе 1770 года и записал его по памяти, нарушив тем самым запрет папы римского.
Все барокко представляет собой апофеоз личного чувства, неуемного буйства духа. Покой методически изгоняется. Даже в архитектуре все извивается и парит; Бернини, Бальтазар Нойман, [78] Бетховен — словно водовороты в этом бушующем море.
Может быть, потому буйство чувств здесь так восхваляется, что близок его конец, и это бессознательно чуют художники. Надвигается техника, организация материи и с нею организация общества, словно рок, против которого напрасно ополчались романтики, в них одна лишь ностальгия, но уже ничего от реальной жизни.
78
Нойман, Бальтазар (1687–1753) — немецкий архитектор, выдающийся представитель позднего барокко и рококо.
На арену выходит Наполеон, первый бесчувственный человек в нашей культуре и вовсе не идеалист, каким он поначалу казался. Поступок Бетховена, снявшего посвящение Наполеону с титульного листа Героической симфонии, когда у него спала с глаз пелена, имеет огромное культурно-историческое значение.
Теперь слово за естествоиспытателями и изобретателями. Теперь приходят большие города, уводящие людей от чистых источников эмоций. Иллюзион и радио — следствия этого; порча вкуса, и погоня за деньгами, и подражание тому, что есть в Америке, а теперь еще и диктаторы, которые хотят нас тоже организовать, вас и меня, какие мы есть.