Избранное
Шрифт:
Мы принесли тебя в храм и положили на алтарь — самое священное для нас место. Я смыла грязь с твоего лица и кровь с волос, перевязала раны — так бережно, что ты не заметил бы, даже если бы просто спал.
Весь народ, вместе с детьми, теснился в храме, мы ждали, но ждать пришлось нестерпимо долго, и под конец никто уже не верил, что ты жив. Мы все глаза проглядели, а ты лежал такой же недвижимый, и ничего не менялось.
Несколько часов мы старательно соблюдали тишину, но потом всех будто прорвало, долго подавляемые отчаяние и тревога выплеснулись наружу. Мы уподобились раненым животным, мы издавали звуки, в которых не было ничего человеческого,
Мы не могли иначе. Точно против нашей воли некая непреодолимая сила или всемогущее существо исторгало из нас эти крики. Впоследствии я размышляла над этим и решила, что, возможно, некое глубоко запрятанное знание поднялось тогда на поверхность в каждом из нас. Возможно, это было последнее, крайнее средство призвать жизнь в твое тело. Как будто жизнь замешкалась где-то на развилке и повернет, стоит лишь очень громко крикнуть: «Сюда! Сюда!»
Ведь мы не просто вопили от отчаяния и разочарования, это было нечто большее. Кто-то хохотал, в чьих-то страстных и требовательных возгласах была неистовая надежда.
И средство, подсказанное нам голосом из глубины, голосом джунглей, помогло. Вдруг, среди всего этого шума и гама, ты шевельнул рукой.
Крики отчаяния и боли тут же смолкли, мы все были едины в своем небывалом восторге, возгласы благодарности и ликования, то нарастая, то убывая, долго плескались в храме.
Но в то мгновение, когда ты наконец открыл глаза, мы словно бы сломались под тяжестью обрушившегося на нас счастья, мы искали опоры друг у друга, у нас подкашивались ноги; вынести такое великое счастье нам было не под силу. Куда девались веселые крики, сразу воцарилась мертвая тишина.
Один за другим люди украдкой выскальзывали из храма, понимая, что тебе нужен покой. Я все время была рядом с тобой, ближе всех, потому что я была жрицей. Я видела цвет твоих глаз и с каким трудом они раскрылись. И я поняла, что мне никуда не деться, я останусь с тобой, буду выхаживать тебя, ты стал моим предназначением в жизни.
Теперь, когда ты знаешь все, ты, возможно, скажешь: если так, все, что было, потеряло цену. Если меня любили и привечали не ради меня самого, а только как символ вечного спасения, значит, на моем месте с таким же успехом мог оказаться любой другой.
Да, так было сначала, но, как ты и сам прекрасно знаешь, этим не ограничилось; однако об этом я говорить не хочу. И ведь помимо того, что в твоем лице нам было явлено знамение, ты сам, выздоровев, стал вселять в нас бодрость, потому что был единственным среди взрослых, кого не тяготило сознание нашей вины; всей нашей долине ты дарил радость, ты был как ребенок, ты был совершенно счастлив. Мы знали это, и потому все любили тебя.
На этом она кончила свою речь.
Гнев прошел, счастье прошло, любовь не прошла. Надо было жить дальше, уж как там получится. Получалось плохо. Слишком резко все переменилось.
Дома все меня раздражало, в ущелье я задыхался, я тосковал по ветру и широким просторам. Мы страдали одинаково, моя жена и я, хотя по-прежнему любили друг Друга.
Дальше так продолжаться не могло, и я решил бежать, вырваться отсюда. Я не сомневался, что через ту ужасную пещеру можно выбраться наверх.
Я не мог посвятить жену в свои планы, очень уж они противоречили интересам ее народа, а если бы она встала на мою сторону и добровольно отпустила меня, ей самой грозили
Я поднялся затемно, собрал немного еды на дорогу, осторожно сложил на столе нехитрый узор из ярких мхов в знак прощального привета и потихоньку вышел из дому. Фонариком я освещал тропу; через час я уже закрывал за собой дверь в пещеру. Без труда отыскал я деньги — добычу за несколько лет. Я взял оттуда кругленькую сумму — ее с лихвой должно было хватить на то, чтобы вернуться в Европу. Совесть меня не мучила — ведь здесь были и мои деньги.
Подъем был трудным и продолжался не один день, и все это время мне было не до размышлений. Но вот я стоял на скале, а моя боль и мое счастье остались глубоко на дне ущелья, скрытые в недрах земной коры. Я был спокоен: облегчение и грусть уравновешивались в моей душе; я опять словно бы заново родился на другой планете, но теперь планета была знакомая.
Я без приключений добрался до побережья, на Цейлоне сел на корабль и через два месяца был в Голландии.
Я насмотрелся на это наше общество, могу сказать, что видел почти все. Я смотрю новыми глазами, прежде меня интересовало, кто сколько зарабатывает и каким образом, теперь меня интересует, как люди живут: что чувствуют, о чем думают.
И злость, с которой я бежал тогда из ущелья, улеглась, потому что я понял: здесь вины и греха ничуть не меньше, чем там. Теперь я мог бы вернуться туда: я не буду задыхаться в долине, потому что больше не считаю себя лучше того племени, наоборот, на мой взгляд, у него есть преимущество перед нами. Оно по крайней мере знает, что хорошо и что дурно, тогда как здесь никто больше не различает добро и зло. Черное и белое смешались в ровный серый цвет, и их невозможно отделить друг от друга. И даже тот, кому от природы присуще здоровое нравственное чутье, обязательно со временем растеряет его. Понаблюдай за собой, попробуй отделить добрые побуждения от дурных — не выйдет! Все понятия расплывчаты, и потому даже благороднейшие готовы шагать по трупам.
Я возвращаюсь в ущелье. Пусть солнце заглядывает туда ненадолго, зато светит ясно и резко.
Меня тянет к моей жене, я все сильнее ощущаю, что она никогда не отпускала меня, она предвидела, каково мне придется в здешнем мире, и ждет меня.
И моих детей — я пометил их тайным знаком — мне хотелось бы повидать.
— Надеюсь, я не наскучил тебе своим рассказом, — добавил он с беглой улыбкой.
Когда я очнулся от раздумья, я был один.
Я точно знаю, что больше никогда не увижу Остерхёйса.
Их величества вещи
Перевод В. Белоусова.
К числу событий, раз или два в столетие происходящих на звездном небосводе, относят внезапное появление новой звезды. Ни с того ни с сего из темного ничто возникает звезда, доселе здесь не существовавшая, порой даже первой величины, а то вдруг такой необычайной яркости, что затмевает все другие, прямо как планета, и будоражит воображение земных астрономов и их коллег в межзвездном пространстве.