Избранное
Шрифт:
Я прирос к месту и, наверное, побледнел как полотно. А увидев, что было дальше, едва не потерял сознание.
Замшелая стена приоткрылась, и из пролома, коридором уходившего в глубь горы, выступили пять человек, пятеро из нашего племени, я хорошо знал их, общался с ними, дружил.
Мне стало ясно, что они ждали этого падения.
Они осмотрели трупы, сложили их в ряд, сняли с них все представляющее хоть какую-то ценность. Собрали мелкие предметы, упавшие отдельно. Добычу сложили в большие мешки и утащили в пещеру, туда же унесли и трупы.
Потом они стали наводить порядок, уничтожая всякие следы происшедшего. Тщательно закрыли
Я был раздавлен. Обманут в своих лучших, благороднейших, прекраснейших чувствах. Счастье моей жизни рухнуло.
Едва я оправился от первого потрясения, как мною овладели ярость и стыд.
Сам не зная зачем, возможно, чтобы убедиться в том, что все виденное не было кошмарным сном наяву, я отыскал дверь в замшелой скале и, немного повозившись, открыл ее.
Я увидел и жертвы, и добычу, а оглядевшись вокруг, понял, что нахожусь в обширном склепе. Как в римских катакомбах, гробницы помещались в стенах, и там, где они были замурованы, латинскими буквами значились имена и фамилии. Света хватало, и я мог их прочесть. Англичане, немцы, один голландец. На меня накатило: я топал ногами, слезы ярости и отвращения лились у меня из глаз. Будь я в Голландии, я бы убежал в чистое поле, я метался бы, как бешеная собака, и так дал разрядку гневу, бушевавшему в моей груди. Но я был заперт в тесном ущелье вместе с проклятым отродьем убийц, ни шагу влево, ни шагу вправо, а ведь меня самого чуть не…
Впервые за все это долгое время я подумал о своих инструментах и крупной сумме денег, которые были при мне. Ведь и они упали в ущелье!
И тут мне отчетливо вспомнился мой последний проводник. Ну конечно же, он был из их племени, как я раньше не сообразил! Та же фигура, тот же цвет волос и кожи, та же манера держаться.
Меня преднамеренно завлекли в западню.
Случалось ли тебе когда-нибудь безвинно пострадать? И пострадать так сильно, чтобы вся жизнь казалась тебе вонючей клоакой, пока не будет восстановлена справедливость? Тебе знакомо это чувство?
Я брел к дому, как слепой или сумасшедший, ничего не замечая вокруг, сосредоточенный лишь на одном: меня обманули, оскорбили, унизили. То, что я считал счастьем, на самом деле было глумлением.
Но я швырну правду им в лицо, я скажу им, что знаю об их подлости, и заставлю хоть на миг смутиться и со стыдом опустить глаза. А потом пусть делают со мной что хотят, прежняя жизнь все равно невозможна.
Когда я пришел домой, жена хотела, как обычно, встретить меня нежным объятием. Но я стряхнул ее, точно ядовитую змею, и накричал на нее, и в ответ на ее растерянный взгляд выплеснул все, что у меня накипело. Я рассказал о сегодняшнем случае и о том, как я теперь понимаю свою собственную историю. Отныне, заявил я, мне противно даже видеть ее, а прикасаться к ней — и подавно.
Пока я витийствовал — до чего же красноречив становится человек, когда задето его самолюбие! — кровь постепенно отливала от ее лица, она пошатнулась и села, крупные слезы покатились по щекам и закапали на пол нашего жилища. Я высказался до конца и погрузился 8 упрямое молчание, а она все плакала: видно, я сделал ей очень больно.
Несколько
Бледная и заплаканная, она поднялась и пересела — подальше от меня — на наше супружеское ложе, как будто в последней отчаянной попытке напомнить мне о самом сокровенном, что было между нами. Потом она заговорила твердым голосом, не вязавшимся с ее убитым видом. Что она сказала, я помню от слова до слова.
— Герман, я знала, что однажды этот день придет. Когда я впервые ясно представила его себе, мне стало так страшно, что с тех пор я всегда гнала от себя мысль о нем. Но вот он наступил.
Если, по-твоему, я обманула тебя, делай со мной что хочешь. Я не буду против твоей воли прикасаться к тебе или заговаривать с тобой, более того, постараюсь никогда не попадаться тебе на глаза. Но прежде чем мы разорвем наши узы, во имя всего, что было между нами, я требую от тебя одного: выслушай меня. Позволь мне объясниться и не уходи, пока я не кончу. Не перебивай меня, не спорь со мною, ничего не говори, пока я не кончу, — просто слушай. Это моя единственная и последняя просьба. Я сказала «требую»? Нет, я умоляю тебя.
Я не мог ответить — ни даже кивнуть или покачать головой, а лишь взглядом приказал ей: выкладывай!
— Все, что ты видел, все, что ты сказал, — правда. Мы сбрасываем путешественников со скалы и грабим их, так повелось с незапамятных времен. Иначе наш народ не мог выжить и спасти свою веру. Хоть мы и научились до конца использовать всякую возможность, предоставляемую природой, этого мало, нам необходимо что-то получать извне. У нас вошло в обычай, что двое из племени постоянно живут наверху и заботятся об этом. Они не имеют права вернуться и целиком приносят себя в жертву своему народу.
Мы знаем: это преступный обычай и, следуя ему, мы берем на душу большой грех — мы не забываем об этом ни на минуту. Это сознание определяет всю нашу жизнь, наши мысли и дела: мы считаем, что мера греха, какую может взять на себя наш народ, исчерпана и малейший проступок переполнит чашу. Но если даже нам удается жить по совести, мы не можем чувствовать себя счастливыми, потому что все равно балансируем на грани вечной погибели. А удается ли нам жить по совести — суди сам, ты достаточно долго находился среди нас.
Мы не знаем, нам не дано знать, но испокон веков в нашем народе живет убеждение — откуда оно пошло, нам неведомо, но с годами оно все крепнет, — если хоть один чужестранец, упавший в ущелье, останется жив, это чудо будет явлено в знак того, что во все прошедшие времена наш народ не превысил своей меры греха и наши души будут спасены, несмотря на ужасные преступления, одно из которых только что совершилось на твоих глазах.
Ты был первым, с кем произошло это чудо.
Как сейчас помню: «Он жив!» — шепотом передавалось из уст в уста. И каждый затрепетал от счастья. Все побросали работу, охваченные великим ожиданием. Ни звука в ущелье, тишина стояла такая, словно наш народ, как один человек, весь обратился в слух, ловя твое дыхание. А ты был где-то далеко, ты лежал без памяти, изувеченный и окровавленный, и только женщинам доверили нести тебя, потому что они осторожнее мужчин и движения у них мягче. Среди них была и я, я шла впереди и до сих пор помню каждое препятствие на пути, каждый камень. Мы как будто несли на носилках собственную душу вместе с душой всех наших предков.