Избранное
Шрифт:
— А брака у вас тоже нет?
— И брака нет, на любовь между мужчиной и женщиной мы смотрим точно так же. Мы считаем такую любовь несовершенной, нечистой, ибо она предполагает, что, любя одного, ты равнодушен ко всем остальным. Представь, например, что тебе бы разрешили любоваться только одним-единственным цветком, или нет, это даже хуже, потому что ведь человек гораздо красивее и значительнее цветка. Нет, таких уз у нас не существует, мы свободные люди, каждый сам по себе.
Когда я услышал это, у меня больно сжалось сердце.
— Ну а мы с тобой, после всего, что было между нами, разве мы не принадлежим
В ответ она так нежно приникла ко мне, что стала как бы частью меня самого, и все мои сомнения рассеялись.
— К нам с тобой это не относится, — сказала она. — Я останусь с тобой. Буду только твоя.
— И ведь правда так гораздо лучше?
— Тебе не понять, да это и не нужно…
— Ладно, давай спать.
Так я вошел в жизнь племени, и чем дольше я оставался среди этих людей, тем счастливее себя чувствовал. Они были столь чистосердечны, столь чужда им была всякая мелочность, столь высоко они ценили удовольствие и радость другого, что я в конце концов пришел к выводу: народ, с которым свела меня судьба, безгрешен. С тою же великой простотой и естественностью, которая отличала их взаимоотношения, они относились и к своему труду, и к природе. Все, что они производили и чем пользовались, было так близко к природе, что сохраняло ее свойства. Выражаясь языком священников, в ничтожнейшем предмете домашнего обихода проявлялась рука всемогущего творца.
Все знания были общими, не существовало особой касты, присвоившей их себе как привилегию, и никто не делал ничего такого, что представляло бы загадку ДЛЯ остальных. Во всей жизни были чистота и ясность, с лихвой возмещавшие недостаток солнечного света.
Не буду утомлять тебя, описывая тысячи ухищрений, которые придумали эти люди, чтобы выжить в своей бездне, и в которые они постепенно посвящали меня. Что же до моей любовной связи — или моего брака, называй как хочешь, — то я не могу описать его в подробностях, меня это слишком волнует, да, собственно, и не имеет значения. Важно лишь подчеркнуть, что, на мой взгляд, я жил в полном соответствии с предназначением человека на земле. Каждый день был праздником, хоть и без неуемного веселья — тихий праздник, участники которого словно бы договорились не выставлять его напоказ.
Жизнь позволяла отбросить всякое недоверие, всякую сдержанность, всякую защитную реакцию. Кажется, я нашел подходящее сравнение: как в стерильной среде можно ходить с открытыми ранами, зная, что в них не попадет инфекция, так и там можно было без страха поддаваться своим чувствам на глазах у всех: ты становился уязвимым, но никто не хотел тебя уязвлять. Не было никаких причин держать себя в руках: вся жизнь была неудержимым свободным парением в гармоническом согласии с окружающим.
Я жил как в раю; если бы я разбился насмерть и попал в царствие небесное, я не мог бы быть более счастлив.
Удивительно ли, что я забыл о времени? Не замечал, как проходили часы, месяцы, годы? И, если бы не одно событие, не заметил бы, растворившись в покое и счастье, как пролетела вся моя жизнь.
Впрочем, ведь и раньше кое-какие досадные мелочи изредка смущали мой покой; правда, я быстро забывал о них, но они оседали в подсознании и после того рокового события сразу вспомнились мне.
Однажды у полуторагодовалого ребенка я увидел
Представляешь, как я был ошеломлен? Вещь из моего прежнего мира! Как попала она в руки к ребенку? Я взял портсигар домой и показал своей жене. Она испугалась, забрала у меня портсигар и спрятала так, что я никогда его больше не видел.
Вспомнил я и один разговор за столом. Мы ели кролика. У нас в ущелье они не водились, но иногда падали сверху — очевидно, заигравшись у края пропасти. Вот такого-то кролика мы и ели. И я кстати спросил у своей жены, бывало ли, чтобы и до меня к ним в долину падали люди. Она ушла от ответа и быстро перевела разговор на другое. И при этом покраснела и явно была взволнована.
И еще одно. Сам я безмерно радовался жизни, считая ту ее форму, в какой она проявлялась здесь, прекраснейшей и богатейшей формой человеческой жизни на земле. Радость переполняла меня с утра до вечера, а случись мне проснуться ночью, тут же просыпалась вместе со мной. И я считал, что только так и может чувствовать себя тот, кто свободен от вины и греха.
Но мало-помалу я стал замечать, что остальные не так уж и радуются жизни, счастлив-то, похоже, был я один. Это не бросалось в глаза, когда они общались со мной — тогда они как бы светились отраженным светом моего счастья, но, наблюдая их со стороны, я видел, что их что-то гнетет. Такого сразу не разглядишь, это открывается со временем. Но однажды я спросил себя: чего же недостает им в этом мире совершенной гармонии? И, помню, тогда подумал: все дело в том, что для них он слишком привычен.
Но настал день, когда у меня открылись глаза.
Я имел обыкновение совершать дальние путешествия по ущелью. Какие там дальние путешествия, скажешь ты, когда и все-то пространство так мало, но все зависит от того, как ты оцениваешь собственный размер. Если приблизить глаз вплотную, кусочек пастбища покажется непроходимой чащобой, где можно целыми днями наблюдать за всем, что там живет и растет. Так и я мог полдня медленно идти вдоль стен, созерцая их и иногда дотрагиваясь рукой.
В тот день я обследовал конец ущелья вниз по течению ручья; ущелье там расширялось, образуя гигантский круглый колодец. Ручей скрывался в недоступной пещере.
Сюда мои новые соплеменники приходили петь. Природа наделила это место удивительной акустикой, всякий звук, отражаясь от стен, окрашивался многочисленными обертонами, и единый человеческий голос мог создать впечатление органного концерта. Здешние песни были рассчитаны на этот эффект, и я сам часто приходил сюда вместе с другими, чтобы погрузиться в море благозвучия, творимого нами самими.
Итак, я провел там уже несколько часов, то созерцая мхи, то проникая в небольшие пещеры, а то по возможности взбираясь на скалы.
И вдруг мирное мое созерцание было нарушено кошмаром, какого я никогда еще не переживал. В колодце зашумело, шум мгновенно перерос в оглушительный грохот, мимо меня пролетели темные тени, я услышал несколько гулких ударов, потом сверху посыпался град каких-то мелких предметов, камешков и сучьев. И снова мертвая тишина.
Передо мной распластались три человека и два осла — безмолвные, недвижные, безжизненные.