Избранное
Шрифт:
— Товарищи! Я плюю на этих цепных собак. Я их не боюсь. Пусть я проведу эту ночь в тюрьме. Но помогите мне сказать, что я хочу. Дайте мне сказать все от начала до конца, а потом пусть мне рубят голову, пусть держат за решеткой и…
Дальнейших слов его не слышно из-за дикого общего вопля. Толпа, минуту назад стоявшая в почти сонной неподвижности, прорывается быстрой лавой, разъединяет агитатора с гардией-сивиль, оттесняет жандармов в сторону, на кочку, к высоким запыленным кактусам.
Они так и остались стоять озадаченные, угрожающие, встревоженные и побледневшие. За последние недели по деревням прикончили немало жандармов, и всегда вот так же сразу, в стихийных припадках внезапных самосудов.
Но сейчас они
Севильский агитатор говорит вещи простые до головокружения. Ясность того, что произносит коммунист, электрически леденит мозг, как холодная вода, выплеснутая на разгоряченное тело.
Коммунист говорит, что надо забрать у помещиков землю, вот эту самую землю, — забрать, разделить между собой, создать на ней правительство рабочих и крестьян. И не через сто лет, а сейчас.
Это слушалось и виделось бы совсем как сон. Но агитатор не забывает ущипнуть слушающих, резнуть их трезвым фактом.
— Вы скажете: где же и как видано, чтобы крестьяне и батраки захватили землю у помещиков, прогнали их и сами стали хозяевами? Но ведь вы сами знаете — вот уже тринадцать лет, как крестьяне и рабочие в России прогнали и пожгли своих сеньоров, они выбросили их за границу и сами строят свою жизнь. Там тракторы не лишают бедняков куска хлеба, там сами крестьяне целыми селами вскладчину покупают тракторы и хозяйничают вместе, а дочери их, если хотят, могут учиться в университетах, как настоящие сеньориты… Тринадцать лет непоколебимо стоит ля Руссия де лос Совьетос, тринадцать лет — а мы здесь добились пока только того, что гардиа-сивиль разгоняет нас не от имени короля, а от имени республики! В Синко Касас деревня выгнала жандармов и алькальда!
Да, друзья, в Синко Касас честные крестьяне взяли за воротник свое начальство. Это было красиво. К алькальду пришли в полночь, этого толстого бездельника сняли с жены и сказали ему: «Бери свой алькальдов жезл и надевай свою почетную цепь». Он стал желтый, как маисовая мука, он не смел спросить, в чем дело. Он взял свой алькальдов жезл и надел на шею серебряную цепь, а штанов ему не дали надеть, и так он вышел на улицу, этот почтенный глава деревни Синко Касас. А потом люди вбежали еще и к начальнику гардиа-сивиль, к такому же гусю, как вот этот ваш Кристобаль на холмике, — и тоже сказали ему: «Надевай мундир, надевай ордена!» И он тоже испугался, как мышь, и не посмел ругаться, он надел мундир и ордена, но побоялся полезть в шкаф за ружьем, потому что этим же ружьем его прикончили бы на месте. Он вышел с людьми на улицу, а там уже стояло все село, с алькальдом без штанов. И обоих жирных тарантулов повели по главной улице, мимо церкви и кабака, за городские ворота. Их вывели за ворота, а там сказали: «Уходите, сеньоры, пока живы. Нам вы не нужны».
Слушатели хохочут и подмигивают люсенскому жандарму на холмике. Но оратор критикует только что рассказанные факты.
— Хорошо ли поступили в Синко Касас? Хорошо, да не совсем. Алькальд и жандарм ушли из города, это верно. Но ведь они вернулись поутру с военным отрядом, и, когда они вернулись, — это было уже не село, а перепуганный курятник. Жандармы голыми руками взяли всех вожаков и еще в придачу кучу непричастного народа. Село не могло бороться. Хватило сил и умения только на первую пору. Я не говорю, что не надо было выгонять этих подлых паразитов. Но при этом следовало организоваться, выбрать совет батрацких и крестьянских депутатов. Захватить и разделить землю. Надо было достать оружие и с оружием в руках защищать свою власть. С оружием! Мы, коммунисты, предлагаем вам драться не кулаками, а навахами, винтовками; когда достанем пулеметы и пушки —
Оратор прерван аплодисментами, криками и киданием в воздух соломенных шляп. Шляпы взлетают вверх темными силуэтными пятнами и медленно опускаются широкими желтыми парашютами. Это длится довольно долго, потом наступает затишье — агитатор молчит, масса тоже о чем-то размышляет.
Севильскому человеку задают вопрос:
— Ты говоришь: надо захватывать землю и делить ее между батраками, между крестьянами. А вот мы слыхали, вышел декрет нового правительства о том, чтобы сеньоры отдавали свою землю батракам, а батраки чтобы соединились в товарищества и будут совместно эту землю обрабатывать. Зачем же брать силой, если дают добром?
Коммунист подскакивает на месте. Он разъярен.
— Да, такой декрет в самом деле есть. Его придумал сеньор Ларго Кавальеро, знаменитый социалист. По этому декрету батракам и крестьянам разрешается соединяться в коллективы, если они хотят, и арендовать землю у помещиков. По этому декрету разрешается помещикам, если они хотят, сдавать землю крестьянским коллективам и, если они хотят, взимать за это низкие цены. Но ведь помещики ничего этого не хотят! А правительство никак и ничем не принуждает их этого делать! В декрете содержатся одни лишь только пожелания! Станет ли волк внимать благим пожеланиям о мирном сожительстве с овцами?! Декрет сеньора Кавальеро — это насмешка, это плевок в лицо крестьянству и батракам Андалузии! Помещики отдадут землю только тогда, когда мы сами возьмем ее. И только одна партия поведет вас к этому: Коммунистическая партия Испании.
Старик, тот, что открывал собрание, опять выходит на середину, взбирается на крупные валуны трибуны, он опять говорит, на этот раз тихо, подолгу останавливаясь почти после каждого слова.
— Братья! Я не все вам сказал, когда говорил в первый раз. Я сказал, что у нас на селе есть несколько человек коммунистов. А ведь я — я один из них. Уже довольно давно. Раньше молчал, а теперь, — старик повышает голос, — теперь говорю громко, что я коммунист, пусть слышат все и этот жирный москит Кристобаль. Пусть слышит и делает со мной что хочет. Но, братья, не стыдно ли, что у нас в селе только полдюжины коммунистов? Когда я был малышом, я слышал от старших, как дрались когда-то наши земляки против сеньоров и их лакеев. Разве же теперь, когда страдания наши умножились, разве теперь мы не пойдем в партию, которая знает, как надо брать за глотку наших палачей?
Старик подымает вверх чистый лист бумаги. Он пустым белым листом колышет горячий остановившийся воздух. Он машет листом и призывает.
18
По толпе идут странные волны. Что-то в ней колобродит. Что-то тяготеет к листу и что-то сопротивляется. Толпу распирает, ее корчит. И вдруг оказывается, что корчи эти — родильные.
На красном куске голой земли толпа темных безграмотных испанских батраков рожает. Толпа осознает себя борющимся классом и рожает партию, рожает коммунистов. Кристобаль вынимает засаленную книжку. Один за другим, непрерывной чередой, к гранитному валуну подходят люди и, оглянувшись на застывшее лицо жандарма, склоняются над листом.
Старик, призывавший записываться, знает всех а деревне в лицо. Но сейчас он торжественно, чисто по-испански формален. Он почти обряден. Он громко спрашивает об имени, и каждый подошедший громко называет себя.
Каждый, уже подписавший лист или еще не подошедший к нему, лихорадочно переживает поведение окружающих. Все щупают друг друга глазами. Трусы под этими взглядами стараются потихоньку отодвинуться в сторону. Другие с поднятыми головами преувеличенно расталкивают толпу, протискиваясь к трибуне. Долго длится сладостная пытка записи в партию на глазах у полиции. Растут два списка — один на листе у старика, другой в книжке у жандарма.