Избранное
Шрифт:
Он увещевает зал — как не стыдно срывать оратора на коммунистическом собрании! Надо дать ему высказаться. Пусть он выразит мнение наших врагов. Это будет даже полезно, чтобы легче было разобраться и добыть истину. Не то он пойдет потом хныкать, что социалистам затыкают рот.
Буйехоса знают все, это секретарь партии. Ему дружески кивают головой, он садится под аплодисменты и жестом показывает оратору продолжать.
Рыжеватый бодро возобновляет речь в сравнительной тишине. Он говорит, что, собственно, и не сомневался в том, что получит возможность высказать свою точку зрения. Ведь кто сидит в зале? Разве здесь
Аплодисменты! Меньшевик добился аплодисментов, и довольно дружных. Он пощекотал чувствительное место слушателей. Немецкий рабочий туговат на подъем там, где дело касается нарушения утрамбованной «благоприличной» буржуазной обстановки. Его испанские товарищи воспитаны хозяевами на лицемерии внешних церемоний; им, этим нищим, ограбленным и оплеванным труженикам, издавна вбиты в голову кавалерственные жесты богатых гидальго. Впрочем…
В следующую минуту рыжеватый совершает грубейшую ошибку.
8
Окрыленный аплодисментами, он считает аудиторию уже покоренной и хочет немедленно воспользоваться плодами победы. Он не мог выбрать для этого худшего пути.
Рыжеватый приводит пример несправедливого и нечестного политического выпада. Вот предыдущий оратор позволил себе сравнить министра-социалиста Ларго Кавальеро с пресловутой немецкой кровавой собакой Носке. Разве же можно позволять говорить такие вещи? Кто не знает товарища Кавальеро? Кто не знает, что он дважды рисковал жизнью для револю…
В секунду зал превращается в сборище обезумевших чертей. Вопли и грохот разъяренных полутора тысяч человек формируются в ужасающий ураган такой силы, что смятенное сознание машинально проверяет крепость потолка и стен — не разорвет ли их от звука. Исключая президиум, ни один человек в громадном помещении ничем не хочет ограничить поток своих чувств. Кричат и беснуются мужчины, надрываются женщины, орут, сжимая кулаки, подростки. Последующие пятнадцать минут проходят, как в немом кино, потому что общий рев топит все отдельные голоса.
Президиум сначала пробует просто переждать бурю. Объявлять перерыв нельзя — это значило бы, что социалист своей речью фактически сорвал собрание, созванное компартией. Измочаленный до конца Аройя бессильно размахивает своими подтяжками. Он кладет их наконец на стол — собранием пробует руководить Триллья. Тем временем гнев зала приобретает новый, конкретный характер. Толпа уплотняется подковой вокруг незадачливого меньшевика, вздумавшего защищать своего, ненавистного всем, министра. Тенденция подковы ясна. Рыжеватого хотят бить, если не хуже. Это именно тот момент, когда здесь начинают стрелять револьверы.
Анархисты, старый мокнущий лишай на теле испанского рабочего класса, заразили самую его отсталую часть глупыми привычками. Они не вооружали рабочих как класс. Не создавали рабочих
Почти все присутствующие мужчины, проталкиваясь к трибуне, делают судорожные движения руками, хлопают себя по карманам, в лихорадке ищут спрятанное или воображаемое оружие. Старик рабочий, выступавший с трибуны, лезет к заднему карману, потом отдергивает руки, срывает берет с головы себе под ноги. У большинства это обозначает только проявление ярости — никакого оружия у них нет и сроду не было. Все-таки при огромном числе народа, да еще в таком кипятке — выстрел может раздаться каждый миг. Чувствуя всю политическую опасность такого казуса именно в дни избирательной кампании, председатель вынужден спешно выручать совершенно побелевшего меньшевика. Он берет рыжеватого под руку, оказавшись ему по плечо ростом, и знаками показывает, что президиум защитит своими телами неприкосновенность оратора, получившего слово от президиума.
Вдруг внимание бушующей стихии обращается в другую сторону. На противоположном конце зала, на непонятной вышине возникает другой, совершенно страшный оратор. Он скелетно худ, в рубище и, широко раскинув руки, торчит как распятие на фоне белой стены.
Некоторый промежуток времени собрание разбивается на две части. Меньшая часть продолжает упорно наступать на социалиста. Большинство — обращено к новому оратору, с обликом библейского пророка. Простирая руки вверх, слушатели умоляют его разъяснить, чего он хочет. Но пророку не под силу перекрыть общий вопль. Видно только, как шевелится его рот.
Бесплодно промаячив над толпой, он проваливается вниз, и о нем в ту же секунду забывают. Так и осталось тайной для человечества его намерение: хотел ли провозгласить новую политическую программу или просил не курить в зале.
Собрание опять сосредоточено вокруг трибуны. Ураган стихает почти так же внезапно, как начался. Аройя пользуется этой щелью, он обращается к аудитории. По-видимому, собрание не склонно слушать данного оратора; нужно проверить это голосованием.
Это «по-видимому» звучит поистине парламентски! Зал единодушно голосует и подтверждает свой отказ от меньшевика троекратным хоровым «но», равносильным взрыву большого фугаса.
Все препарансы соблюдены. Атлетический рабочий подходит к меньшевистскому чиновнику, радушным жестом указывает на дверь и застывает в изящной позе кабальеро, выражающей известную формулу российской вежливости — «позвольте вам выйти вон». Аудитория успокоенно ворчит.
Но рыжеватому всего мало. Его переходы от испуга к наглости молниеносны.
Перед уходом он считает нужным сказать несколько колкостей защитившему его президиуму. Подходит к сидящим за столом, размахивает руками, задевая их за платье, и выкрикивает оскорбления.