Избранное
Шрифт:
обезобразили ее лицо, разъели глаза и щеки. Струпья от «дурной крови», как здесь называют хроническую болезнь нарушенного питания организма, от многих лет беспрерывного поста, умеряемого несколькими оливками, несколькими глотками воды в день. Это севильянка, самая пышная и соблазнительная из пород испанских женщин. Богатые американцы переплывают океан, чтобы посмотреть севильянок — знают ли они, что в Севилье есть свои Соединенные Штаты, и там — такие изумительные женщины?
Высокий парень с впалой грудью и маленькой головой готовит себе обед. Он поджег несколько щепочек на двух кирпичах и ворочает над огнем подобранную в городе пустую консервную коробку с остатками масла на дне. В коробку накидал несколько горошин, картофелину — вот и целое
Сгорбленные люди тяжелыми паралитическими шагами проходят изредка между лачугами и палатками. По виду каждый шаг причиняет им боль и раздражение. Испанцы ли это? Не может быть, чтобы это были андалузцы — прославленный народ статных, красивых, бурно танцующих людей?
Власть и коммерция представлены в Адате двумя зданиями. На крыше ящичного фанерного барака подвешен фиолетовый флаг — знамя новой Испанской республики. Двое полицейских, обливаясь потом, строчат протоколы. Наискосок, в будке из раскаленных железных листов, толстуха, сверкая красными щеками, разливает по стаканчикам мутную анисовую водку.
14
Кто же, наконец, обитает в страшном поселке Адате? Подонки и отребье человечества? Деклассированные бродяги?
Нет, это рабочие, это пролетарии, это труженики, еще вчера приходившие по гудку на заводы. Есть и такие, что еще и сейчас сохранили работу, но из-за нищенской заработной платы могут жить только здесь, в дырявых палатках, сделанных собственными руками.
Красивая Севилья, увенчанная женственной башней Жиральды, веселая, с цветком в зубах, любимица туристов, Севилья отвергла десять тысяч своих самых честных сынов и дочерей. Она изгнала и запрятала, она бросила умирать сюда, за колючую проволоку, десять тысяч безработных — чтобы не портить вида своих улиц. Красивая потаскушка Севилья спрятала свои морщины, свои язвы, чтобы не пугать богатых клиентов из-за границы!
Я нашел ту из лачужек, которую искал. Несколько человек заполняли ее целиком, от их движений шевелилась полотняная, ниже роста человека, прохудившаяся крыша.
Директор городской биржи труда не напрасно удивлялся тому, что его мало посещают. У безработных есть другой, более близкий и доверительный центр. Он называется профсоюзом. Профсоюз безработных — какой конфуз для веселой счастливой Севильи! В парусиновой палатке Адаты руководители профсоюза жарко обсуждали сегодняшний и завтрашний дни.
— Какие ваши планы на ближайшее время?
— Мы решили немножко потревожить Севилью. В четверг мы поведем большую демонстрацию из Адаты через все улицы на площадь Санта-Лоренцо, на нашу городскую стоянку. А там поговорим, почему не выполняются наши решения.
— Что вы решили?
— Уже две недели, как профсоюз безработных на общем своем собрании постановил: во-первых, никому из безработных за квартиру не платить; если будут выселять, защищаться в своем жилище с ножом в руках; во-вторых, в трамвае билетов не брать; если будут высаживать — сопротивляться силой; в-третьих, заходить в рестораны и столовые, обедать и за обеды не платить; в-четвертых, добиться снятия вора Эгочиаги с биржи труда. Эта розовая скотина с золотыми перстнями прячет от нас даже те жалкие гроши, какие попадают для нас через его рыжеволосые лапы…
— И как же?
— Рыжий ворюга прячется за спину капитан-генерала Кабанейяс. Карамба, мы доберемся-таки до его вонючей шкуры! Г ораздо хуже то, что наши парни почти ничего не делают из всего того, что постановили о самих себе. Они не платят домохозяевам, это верно. Не платят потому, что нечем платить. Но, когда хозяин приходит с полицией, они собирают потроха и с поджатыми хвостами перебираются сюда, в Адату. Они орут, правда, при этом, они ругаются. Но кого в Испании удивишь ругней! Грудной ребенок у нас кроет, как боцман с океанского скотовоза. Словами ничего не сделаешь в Испании — ни утренней молитвой, ни проклятьями ночного кабака…
— Вы
— Не говорите нам комплиментов, дорогой российский товарищ. Наши люди сражаются, как герои, но для этого каждому нужно вдолбить в башку, что драка уже началась. До этого он ходит унылым дураком, у него замашки временно обедневшего гидальго, ему стыдно проехать даром в трамвае или пообедать в ресторане и после сладкого ударить хозяина счетом по морде.
— Согласитесь, однако, что и это — не метод организованной революционной классовой борьбы. Трамвайный контролер или мелкий трактирщик — это не настоящие враги, это даже скорей попутчики для нынешнего момента. Надо разоружать полицию и жандармерию, надо захватывать оружие, надо вместе с товарищами, оставшимися на фабрике и заводе, в армии, — стремиться к образованию Советов.
— Мы это все знаем, дорогой друг. Придет время, когда партия обучит андалузского пролетария и бедняка кидаться не только по прямой линии, но и поворачиваться в стороны. Вы уже видели здесь быка на арене? Наши парни из Адаты приходят в восемь часов утра в город, на площадь Санта-Лоренцо. Они стоят и ждут, стоят и покорно ждут, как молочные телята. Они ждут, пока придут вербовщики из имений набирать силу для уборочных работ. Вербовщики выбирают на глаз, по росту и высоте груди. Чахлые ребята, чтобы добиться поденщины, набирают много воздуху, выпячивают грудь, надувают щеки. Но пройдох из имений не возьмешь никаким фокусом. Они с размаху ударяют кулаком в живот, тогда человек сразу выпускает из себя воздух, и все кругом смеются, а парень отходит в сторону с таким видом, будто наложил в штаны. Вы этого парня не узнаете, когда он бушует в уличной демонстрации. Это не теленок уже, это яростный бык, у него налиты глаза, он подойдет к большой пушке и заткнет ее своей грудью, ни крошечки не побоявшись. Нам нужны не телята и не быки. Нужны нам люди, сознательные классовые бойцы, не только с храбрыми порывами, но и с революционной выдержкой. Мы учим наших товарищей быть такими и сами учимся. Верьте слову, дни бегут быстро, скоро мы поменяемся местами с нашим врагом. Это буржуй будет метаться по испанской арене, не зная, куда деваться от ужаса. И это рабочий, молодой отважный торреро своей крепкой, в большевистском огне прокаленной шпагой пробьет ему спинной хребет и проколет старое ожиревшее сердце.
Я не мог заставить севильских рабочих говорить иными словами и образами, чем те, какие всосались в них с детских лет, когда у мусорной ямы они гонялись друг за другом с деревянными шпагами. Я не спорил с ними по мелочам: эти люди, еще не отшлифованные политически, еще со следами анархистской коросты, это были все же настоящие люди, — прочная огневая точка посреди больших пороховых погребов.
Мы пошли продолжать разговор к багровой толстухе, в ее шикарный ресторан из кровельных листов, перевязанных старой проволокой. Наискосок, в раскрытом окне полицейского барака усатый капрал заснул с открытым ртом над книгой протоколов. Арестованная за драку проститутка робко обмахивала его опавшим пальмовым листом. На фоне этой декорации встретились рассказы о севильских иезуитах и о московских безбожниках, о колхозах Россошанского района и о порке батраков в Вальдепенья, о ремонте во дворце герцога Альба и о реконструкции московского завода АМО.
Когда я вынул монету, чтобы заплатить толстухе за вонючую жареную рыбу и флягу кислых виноградных выжимок, сотрапезники отвели мою руку, ласково пошутив:
— Мы не принимаем золота из Москвы.
Их лица стали серьезны и жестки, когда я ответил им:
— Смотрите же, пусть Севилья справится сама, да еще поможет другим.
Я поверил этим лицам. Я верю в Севилью. Я буду помнить сеньора Эгочиага и обед рабочих вожаков в Адате.
15