Избранное

Кольцов Михаил Ефимович

Элегантная толпа до поздней ночи марширует по неправдоподобной ширине тротуаров, она располагается многотысячным бивуаком столиков перед входами в кафе, она поглощает лед, апельсины, раков и коктейли. В Мадриде обедают в десять вечера, все главные газеты выходят к этому часу. Для того чтобы и скульптурные красоты не пропадали зря, их ночью подсвечивают снизу прожекторами. Публика в полночь снабжена свежими продуктами искусства и просвещения, она видит себя на вершинах техники и культуры. Старые американки жалуются, правда, что в столице мало ощущается настоящая Испания, — но вот на краю тротуара

собрались энергические молодые люди с могучими бюстами и тонкими талиями. Цвет национального

спорта представлен здесь лучшими специалистами. Знаменитые чемпионы выжидательно постукивают тросточками. Почтительная молодежь увивается вокруг них, мадридские бездельники с узко подбритыми усиками, в коротких пиджачках, в брюках пилой, — народ называет их презрительно «сеньоригос» за женственный облик и томные сутенерские манеры. Чемпионы отмахиваются от мошкары поклонников; они ждут, пока придет аподерадо — уполномоченный, предприниматель, — с предложением эффектно прикончить тихого двухгодовалого бычка на базарной площади маленького города.

Уже все площади и парки Мадрида заставлены мраморной рухлядью, уже все буквы алфавита насыщены именами национальных гениев. Но сейчас грядет новая волна. Королевский режим свергнут, страна сразу получила щедрое пополнение гениев, героев и великих людей.

Прямо жалко смотреть на мадридскую печать, до чего у нее полон рот хлопот. У фотографов вышел запас пластинок, у хроникеров не хватает больше эпитетов для передачи всех изумительных качеств деятелей нового режима. Хонорабилиссимо — честнейший, интеллехентиссимо — умнейший, иллюстриссимо— знаменитейший, — эти слова наборщики заготовляют с утра по нескольку десятков штук и ставят на отдельной верстатке, чтобы потом, когда придут отчеты о банкетах и интервью, только добирать имена.

Сколько имен, сколько мудрых, и храбрых, и преданных республике испанцев объявляется каждый вечер на политических банкетах. А самих банкетов сколько! Сокрушив диктатуру Примо Ривера и Беренгера, испанское общество получило долгожданную свободу банкетов. Они бушуют радостным ураганом эти банкеты. Шипит шампанское, стреляет магний, и наутро поперек всех газетных листов тянутся нескончаемые снимки снежных скатертей с хрусталем и цветами, обсаженных честнейшими фраками и преданнейшими республике смокингами.

На одном из последних банкетов в Палас-отеле благороднейший синьор Мельхиад Альварец, произнося речь с бокалом в руке, на полуслове умолк и в обморочном состоянии склонился головой на тарелки.

В другой стране это небольшое происшествие вызвало бы шутки. У нас упомянули бы столицу Латвии… Испанская же печать вышла с громадными портретами дона Мельхиада, с потрясающими статьями о том, что вот, мол, до чего доводят себя люди, денно и нощно изнуряющие себя думами и заботами о благе государства. Дон Мельхиад Альварец был при короле главой партии монархистов-реформистов. Он годами уговаривал своих друзей слева, республиканцев, ничего не предпринимать против монархии, — ведь того немногого, что они хотят изменить в Испании, можно добиться добром и от короля. Сейчас дон Мельхиад спешно организовал партию республиканцев-демократов. Ближайшая задача новой партии, — заявил он, — это повести работу среди наших правых друзей, среди сознательных, любящих родину монархистов, и убедить их ничего не предпринимать против республики. Ведь то немногое, что неприемлемо для монархистов в нынешней республике, можно вполне устранить мирным образом, путем воздействия на ныне существующее республиканское правительство.

2

Очень тесно стало в политической жизни Мадрида. В банкетные залы набилось много нового народу. А уходить — уходить не хочет никто.

После

свержения самодержавия калужский полицмейстер телеграфировал председателю Думы Родзянке: «Тридцать лет состоя тайным революционером, имею честь поздравить ваше высокопревосходительство светлым праздником народной победы». Такие вещи вызывали только смех — ведь все-таки в дни февральской, буржуазной, так называемой бескровной, революции полицейский, бывший полицейский трусил показаться на улице даже в штатском платье.

Испанские полицмейстеры не трусят и не посылают временному правительству подхалимских телеграмм. Не видят в этом нужды. Фараон стоит на углу с тем же назидательным выражением лица. Его непосредственное и более высокое начальство, проезжая мимо, козыряет весело и ободряюще. Ведь даже официально было объявлено, что замене подлежат только высшие чиновники старого режима, весь состав государственных учреждений, и в первую очередь учреждений по охране порядка, остается на местах.

— Жандармерия? Но ведь это машина. Она слушается нас беспрекословно! Мы не боимся, мы спокойно опираемся на нее.

Это самоуверенный ответ синьора Асанья на мой вопрос о возможности восстановления монархии силами полиции и корпуса жандармов — «гардиа-сивиль».

Синьор Асанья, очеркист, театральный критик, рецензент художественных выставок, а ныне министр временного правительства, пожалуй, он прав. У него больше оснований тревожиться за плохо содержимую, скверно одетую, озлобленную грубым обращением, зараженную, как здесь говорят, «леворадикальными идеями» солдатскую массу, чем за тридцать тысяч откормленных, высоко оплачиваемых жандармов. Аристократия и банки в начале года организовали сбор для гардии-сивиль — в благодарность за кровавое подавление декабрьского республиканского восстания. Сейчас сумма достигла двух миллионов пезет — и под руководством военного министерства республики будет распределена среди бравых молодцов жандармов. Молодцы рады стараться — за последние дни жандармская машина стала работать на полный ход…

Значит, все по-старому в прекрасном городе Мадриде? То же, только еще веселее и красивее. Больше народу на улицах, шире идут газеты, бойче торгуют рестораторы.

Да… почти по-старому.

Вечером это незаметно. Но в пылающий полдень в красивом оскале мраморных домов зияют черные впадины.

У города-франта выбито много зубов. Это уродливо. Это немного страшно. В ровной челюсти улиц торчат обуглившиеся груды закопченного кирпича. Свернувшиеся от огня железные балки. Повсюду около пепелищ стоят небольшие толпы народу. Люди не убывают круглые сутки. Уже сколько дней прошло от майских пожаров — все еще стоят, все еще смотрят. Старичок патер тихо молится о прощении грехов неразумным поджигателям, толпа холодно наблюдает и его и развалины.

Кто поджигал?

Этот вопрос, в общем, замят.

Была попытка приписать все дело кучке коммунистов. Коммунисты, пока они не победили, всегда именуются кучкой.

«Кучка коммунистов, желая нанести удар новому республиканскому режиму…» — нет, ничего не получается.

Ведь все же знают, на улицах были десятки тысяч народу. Все знают, что в Мадриде, столице гораздо более католической, чем Рим, в Мадриде не нашлось ни одной верующей человечьей души из гражданского населения, которая вмешалась бы на защиту монастырей, вступила бы в бой, или в драку, или хоть в словесное препирательство с поджигателями. Религиозная испанка — разве известен в мире более надежный, более незыблемый многовековой оплот святой церкви? Испанки, старые и молодые, стояли около самого пламени, смотрели не отрываясь. Огонь отражался в их расширенных зрачках и будил чувства неслыханные, дерзкие, почти сладострастные.