Избранное
Шрифт:
Я предупредительно записываю ответы в книжечку. Как он нагло разговаривает, этот гладенький женераль Щатилофф! Нагло и насмешливо. Почти издеваясь над французскими простаками-газетчиками, пришедшими слушать его нахальные откровения. Впрочем, так принято здесь, в Париже. «Цивильный» характер белого Общевоинского союза — это версия, которую принято произносить с улыбкой и шаловливым подмигиванием.
В своих официальных печатных документах на русском языке, — предполагая, что французы если не по невежеству и не по лени, то из деликатности в эти документы заглядывать не будут, — «спортсмены» улицы Колизе сообщают открыто
«Сущность положения о Русском общевоинском союзе заключается в том, что с русской армией объединились в составе этого союза все те воинские организации, которые желали быть с нею в связи. Этим организациям были сохранены их названия, порядок внутреннего управления и самостоятельность во внутренней жизни. Во главе РОВ союза по его положению стал главнокомандующий, и с этого времени армия стала РОВ союзом».
Уже после всех скандалов и разоблачений о действиях русских белогвардейцев во Франции орган РОВС, журнал «Часовой», приводя «краткое расписание Российской императорской армии», невозмутимо указывал:
«Подчеркнуты все полки, сохранившие свои кадры как части или под видом объединений и союзов за рубежом».
Начальник первого отдела штаба остатков белой армии разговаривает с иностранным журналистом, как с маленьким ребенком. Что, если перестать качать ему в ответ головой, не повторять с полупонимающим «уй, се са, сэ клер», а остановиться и сказать не по-французски, а совершенно русским басом:
— Да будет вам врать, почтенный! Кому вы заливаете баки?! Это не в коня корм все ваши легальные заверения!
Вот удивился бы…
У них тоже свое расслоение, свои оценки, у этих побитых и изгнанных рабочим классом маршалов Николая Романова, не признанных и отвергнутых страной полководцев, диктаторов, гвардейских сверхчеловеков, придворных гениев.
Одни, уединившись на покой в тихих виллах, обеспеченные до конца жизни вывезенным с родины грабленым золотом, махнули рукой на всякие и всяческие перспективы. Они заняты только подведением итогов. Они выпускают многотомные мемуары и сводят в них долгие счеты с врагами. Не с большевиками — тут они пока бессильны. Счеты с бывшими сослуживцами, конкурентами, соперниками. Обвиняют друг друга в предательстве, в «забвении интересов России», в плохом вождении войск, в лихоимстве и взяточничестве. Перелагают друг на друга ответственность за свое поражение и, может быть, искренне верят, что победа Красной Армии имела причиной бездарность одних генералов или могла быть предотвращена талантами генералов других.
Другие бредят наяву. Организуют кружки теософов и спиритов, ведут церковные интриги вокруг нескольких уцелевших за границей монастырей и соборов. Комбинируют смесь католичества с православием и буддизма со старообрядчеством. Или публично фантазируют на бумаге, за гонорар. Бывший донской атаман генерал Краснов закончил двадцать девятый роман. В романе большевики гибнут, сраженные неслыханными изобретениями белогвардейских инженеров. Против Советского Союза автор пускает невидимые в небе голубые воздушные аппараты, газовые стены длиной в десятки километров, через которые никак не может проникнуть враг, мощное радио, заглушающее все советские станции и громко, на весь СССР возвещающее смерть коммунистам и гибель коммунизму. Орган генерала Шатилова, журнал «Часовой», скорбит о беспочвенности фантазий Краснова:
«Если у нас осталась только надежда на газовые
Есть третья часть бывших руководителей вооруженной контрреволюции в нашей стране. Эти еще пробуют бороться. Но и они не смеют мечтать даже о каких-нибудь попытках нанести удар Стране Советов своими собственными силами. Главный расчет — на богатых и гостеприимных покровителей. На штабы капиталистических государств. На владельцев военных заводов. На нефтяную аристократию. На международную полицию и контрразведку. На всю подгнившую изнутри, но еще богатую золотом и пулеметным свинцом систему охраны ростовщиков и угнетателей. На эту систему вся надежда русской белогвардейщины в ее подготовке к новому прыжку. При этой системе кормятся верхушка «белого воинства» и вся свора на улице Колизе.
Дай-ка я его сфотографирую. Как не заполучить в альбом большевика-газетчика эту хищную птицу!
— Мон женераль, вы разрешите сделать снимок?
Он что-то кокетливо бормочет о плохом освещении комнаты. Но доволен, почти в восторге. Он уже видит себя, отпечатанного нежно-коричневой краской во всю страницу роскошного французского журнала. И, предвкушая галантный текст: «Известный — ле селебр — русский генерал Поль Шатилофф, глава храбрых русских комбатантов во Франции…» Нет, милый, ты прогадал. Это совсем из другой фильмы…
— Как же вы будете снимать? Здесь понадобится большая выдержка.
Он сам не знает, как он прав. Выдержка нужна большая. Надо собрать всю свою выдержку, чтобы стоять и на расстоянии трех шагов целиться в этого человека, в живого, уцелевшего начальника штаба деникинской и врангелевской армий, прошедшего огнем и мечом по рабочим кварталам, по крестьянским пашням Украины и Крыма, подготовляющего и сейчас, через пятнадцать лет, новый разбойничий набег.
Это похоже на тир в военной школе: мы стреляли на занятиях в деревянного белого генерала. Здесь генерал живой, и очень близко. Зато в руках не «максим» с пулеметными лентами, а безобидная «лейка» с лентой из целлулоида.
Считаю про себя: одна секунда, две, три, пять… Руки должны не дрожать, чтобы снимок был не шевеленый.
Генерал услужливо повернул закаменевший бюст, смотрит неподвижными глазами, стараясь не моргать. Совсем как на мишени.
— Мерси!
Его покорность комична и вызывает озорное чувство.
— Вы разрешите, генерал, еще разок? Мне кажется, я обладаю сейчас надлежащей выдержкой.
Он застывает еще раз весьма охотно… И вопросительно смотрит — не надо ли еще.
— Если не ошибаюсь, генерал, ваш союз и в этом году устраивал парад «возжения пламени» — на могиле Неизвестного солдата под Триумфальной аркой?
— Да, только на днях.
— Если не ошибаюсь, на этот раз участники парада были не в своей форме и без знаков отличия, а в штатском платье?
— Да, на этот раз мы были в штатском.
— Чем была вызвана такая перемена? Вы опасались протеста со стороны советского посольства в Париже?
— О нет! — Начальник первого отдела делает пренебрежительный жест. — Это нас мало трогает.
— Тогда почему же?
— Это была корректность в отношении наших гостеприимных, хозяев. Мы не хотели создавать французскому правительству излишних затруднений в его отношениях с Советами.