Избранное
Шрифт:
— А как же? — спрашивает Вуйо.
— У человека бывают дела и поважней, чем притворяться смельчаком и рисковать.
— Какое же это дело поважней? Брить кого придется?
— Ты вот насмехаешься. Что ж, ты моложе, сильнее меня, герой, а я должен живым вернуться на Тару. Живет там один шпион, который выдал моего брата и еще кой-кого. Не знает об этом никто, кроме меня, и, если я с ним не разделаюсь, будет он делать свое черное дело и дальше.
— Расскажи кому надо, — замечает Душко. — Нынче это по-другому делается: даешь наказ, и он идет по цепочке, а не каждый сам недругу мстит.
— Не могу я так, не ест волк мясо по наказу.
В Героплатанисе у источника мы снова встречаем русского из Дубье. Наконец ему поверили, что Сталин его знает, и выдали ему винтовку, немецкий мундир и пояс, на портупее которого написано: «Gott mit uns!» [38] Он переменил пластинку и теперь рассказывает, что жена у него капитан. Поляк опять ему не верит: если даже и произвели в капитаны, то наверняка нашла себе другого мужа и, значит, уже не жена. Слушаем, как они спорят, пьем и наполняем фляги водой. Идем дальше.
38
С нами бог! (нем.)
По дороге встречаем беженцев-итальянцев, умирающих от жажды, — они выпивают всю нашу воду.
Кусты ежевики за Перистерой, где мы прежде прятались, встречают нас радушно, как родные. Загораем на солнышке у кромки плато и любуемся на Василику в зеленой пади. Там видны рудники, известковые печи, серпантины шоссе, колокольни. Не видно только людей, зато слышна стрельба.
Заночевали в пустой хижине угольщика над Хортьятисом, и, когда на заре спускались к селу, у околицы нас встречает стрельба. Влахо кидается в лес.
— Стой! Ни шагу назад! — кричит Черный.
— Почему? — спрашивает Влахо, останавливаясь.
— Там не спрячешься, — объясняет Душко, — убьют, и останется твой шпион жить.
Пулеметная очередь разрывает над нами небо и хлещет по опушке леса. Красная земля дымится. Влахо втягивает голову в плечи и плетется следом. Мы прячемся за каменную стену, выглядываем тихонько, но никак не можем определить, кто нападает, кто защищается. Женщины с одеялами, подушками и грудными детьми бегут куда-то направо и вдруг, чем-то напуганные, поворачивают обратно. На полдороге они, наверное, на кого-то натыкаются и, побросав подушки и одеяла, с криками и воплями снова кидаются направо. И где-то находят лазейку: беглецов все меньше. Влахо Усач тоже исчезает, и он отыскал себе лазейку. Белый песик сердито кидается из стороны в сторону и хрипло лает. Вуйо, приложив к плечу палку, как винтовку, щурит левый глаз — целится.
— Зачем тебе это? — спрашивает Душко.
— Чтоб видели!
— Очень ты их напугаешь, когда увидят, что у тебя в руках.
— Главное, пусть не думают, что я испугался, а все прочее пустяки. Айда, братцы, вниз, поглядим, что там делается!
— Как это вниз? Мы ведь не знаем, кто стреляет.
— И не узнаем, если не подойдем ближе, — замечает Черный.
— А разве так важно знать? — спрашивает Вуйо. — И тем, кто стреляет, тоже неизвестно, в кого стрелять. Война, брат, дело такое, никто не знает, в кого стреляет.
Мы бежим, перестрелка утихает до того, как мы успеваем спуститься. Горит грузовик, огонь бушует, воняет резиной. Наши хозяева возвращаются победителями, в подгоревшей обуви, отдохнуть в каштановой роще над селом. Черный полагает, что это маневр: основные части направились громить Галатисту. Может, так оно и есть. Отряд в роще остается целый день — ждет нападения из Салоник. И напрасно ждет.
Захвачено кое-что из оружия, и потому мы слоняемся возле штаба, чтобы напомнить о себе, но это не помогает. Нас не замечают или смотрят невидящими глазами и оружия не дают. Должно быть, тот товарищ из Таксиархиса ничего не написал, либо здесь думают по-другому. К полудню появляется Влахо. После обеда Душко и Черный идут прогуляться и берут с собой Видо, чтоб не увязался за мной и Вуйо. А мы отправляемся порыскать у оград: на поле боя всегда кто-то может обронить или бросить оружие, однако мы ничего не находим.
Оттуда нам видно караулку на стыке двух шоссе, узнаём каменоломню и пригорок над ней — и не торопясь, еще засветло, идем к ней.
Бесконечно долго мучают нас сумерки и сомнения, коварно подползающие. Мы опасаемся, что немцы либо ушли оттуда, либо получили подкрепление и стали осторожнее, а что хуже, если обзавелись собакой. Впрочем, глупо надеяться, что не обзавелись. Наконец наступает ночь, прожектор с аэродрома, этот огромный нелающий пес, обнюхивает и перебирает лапами кусты и деревья по склону горы. Дважды он застает нас врасплох, на открытом месте, пока мы не улавливаем его методичность. Крадемся кюветом, трава глушит шум наших шагов, и мы слышим стук своего сердца. И вдруг возникает посторонний шум, мы прижимаемся к земле. Длинная вереница людей все ближе, дышат тяжело, на какое-то мгновение застывают в лучах прожектора у живой ограды, потом идут дальше. Обувь разная, по ней заключаем, что это свои. Это хорошо, что свои, однако приветствовать их не собираемся — пусть это останется на потом. Снизу доносится гудок паровоза, далекий бледный вопль души из подземного царства.
— Возьми камень, — шепчет мне Вуйо.
— Могу и два за тот же счет.
— Бросишь, как гранату, и он от страху не будет знать, куда стрелять.
— Кабы там были дураки…
— Ночью дураков больше, чем умных.
Прожектор освещает гребень горы, спускается в седловину и шарит по ущелью. Видны пещеры, обрыв с двумя водомоинами. Нигде ни огонька, наверное, караулка пуста. Похоже, напрасно строим из себя героев. Сходим с шоссе в каменоломню, в колючки ежевики, тернослива и шиповника. Медленно, с трудом продираемся. За нами с шумом смыкаются ветки, впереди бегут встревоженные ящерицы и взлетают птицы. Какое счастье, что у немцев нет собак, издалека бы нас почуяли. Если они не лают, значит, нет немцев. Но нас все словно что-то толкает в спину, чтобы быстрым шагом и усталостью заглушить внутренний протест. Наконец добираемся до водомоины и ждем, чтоб прожектор осветил дорогу.
— Это не та водомоина, что проходит у караулки, — говорит Вуйо.
— Почему так думаешь?
— Вижу, не та. Не знаю почему, но не та!
— Тогда пойдем к другой.
— Они внизу, в ущелье сходятся. Если мы спустимся, то легко перейдем на другую.
— Потеряем много времени.
— Времени у нас не занимать стать.
Над самой головой кустарник. Русло в отдельных местах до того тесно и загромождено, что быстро не пойдешь. А поскольку мы спешим поскорее пройти этот путь, пока нас не одолеет усталость, мне кажется, спуск этот слишком затянулся. И водомоина становится глубже, теснее, меня это бесит, и я представляю Вуйо идти первым. Наконец мы добираемся до развилки и начинаем подниматься. Время от времени вылезаем осмотреться. Мне кажется, идти еще далеко и вдруг я вижу тропинку и опорную стену, которую мы поправляли. Вижу и ветвистое дерево над тропой, белый дом и полоску света под дверью. Вроде бы все на своих местах, не знаю только, хватит ли у меня твердости. Удастся ли?.. Какое-то мгновение мне кажется, что я стою голый перед толпой людей, готовых вот-вот прыснуть со смеху. Я покрываюсь потом, и это приводит меня в чувство, появляются хладнокровие и решительность. Я слышу свое дыхание, слышу биение сердца. Собаки нет, но притаилось нечто другое, черное, роет копытами, чешет рогами о дерево.
— Часовой, — шепчет Вуйо. — Дай его мне.
— Не дам, он мой! Мне он больше должен.
— Ты его упустишь, и он поднимет тревогу!
— Если поднимет, беги в овраг.
— Разве я для того пришел?
Я снимаю ботинки и ощупываю руками, куда стать. Шаг, еще шаг и еще. В небе вижу ветки и тень у ствола. Мне представляется, что я его узнаю: это один из тех, кто гнал нас из Земуна к Банице и все кричал: «Лос! Лос!»Продвигаюсь еще на два шага, сдерживаю дыхание и определяю, где у него левый бок. Мои мышцы напряжены. Между нами пространство — одним прыжком пересекаю его и вонзаю нож по самую рукоятку. Не знаю, куда попал. Наверно, не в сердце, это было бы слишком удачно и для него, и для меня. Но исправлять и вытаскивать нож уже не приходится. Двумя руками сжимаю ему рот, чтоб не пикнул, и бью коленом в живот, это все, что я могу. Он поднимает руки, чтобы схватить меня, и тут же опускает, потом пытается укусить за ладонь, я сую ему в рот, пусть кусает. Тогда он наваливается на меня грудью. Немец совсем не такой маленький, каким я себе его представлял, и тяжелый, будто налит свинцом. Уперлись мы, теснит он меня, норовит вывернуться. Сначала давил сверху и вдруг переменил тактику — хочет вниз.