Избранное
Шрифт:
На равнине этого не приметишь, потому жители равнины не болеют прошлым, потому нет у них и гусляров, а в горных краях прошлое кажет свое лицо с каждого кряжа, дает о себе знать из каждого ущелья, и то в два голоса: один рассказывает, что было, другой пророчит, что будет.
На такой вот поляне Вуйо и заметил пахаря и волов. Издали человек за плугом и животное в ярме кажутся неясным фоном фрески — иконописец сунул их в самый угол, куда-то под бороду святого. Пахарь словно и не двигается. Душко хочет его расспросить и направляется к нему. От куста к кусту спускается в падину и исчезает. Нет его, с той стороны озера всходит солнце, над водой и тростниками вытянулась пелена тумана. Исчерченная космами зелени, равнина вздулась буграми и покрылась, точно коростой, лужами. Посыпанное щебенкой, совсем белое шоссе кажется
Возвращается Душко. Он устал от ходьбы и утирает со лба пот.
— Он считает, что мы погорели, — говорит Душко.
— Все погорели, — замечает Вуйо. — И нечего отделяться от других.
— А что он сказал еще, кроме того, что погорели? — спрашивает Черный.
— В селе, у церкви, стоят чаушовцы. В полночь была стрельба и кого-то поймали, наверно нашего Мицаки. Справа от нас немцы, а перед ущельем, в двух селах, — болгары. По его расчету, податься нам некуда.
— Пусть свой расчет он сунет своему волу под хвост! — бросает Вуйо.
— Лучше двинуться к болгарам, — говорит Черный, — братко нас пропустит.
— Да ну их! — говорит Душко.
— Среди них немало коммунистов, — замечает Видо. — Не все немцам угождают.
— Да ну их!
Ждать больше нечего. Мы это понимаем, но продолжаем сидеть, словно надеемся на чудо. Держит нас нечто несуществующее, некий вакуум, и необходимо немалое усилие, чтобы расстаться с кустами, терносливом и камнями, где нас оставил товарищ Мицаки. На то, что он придет, нет никакой надежды — сюда, во всяком случае, он уже не придет никогда, но все здесь смотрят на нас, как на чужаков, и кто знает, где и что нам уготовано. Мы малость скисли, это чувствуется даже по голосам. Смотрим в сторону, щуримся и частенько опускаем глаза вниз, к подведенному от голода животу. Знаю, все хотят есть, но мне почему-то кажется, что я голоднее других. Время от времени у меня перед глазами возникает какая-то муть, зато потом вдруг зрение обостряется и я смотрю точно в подзорную трубу, которую ненароком правильно отрегулировали. На дороге появляется молодой парень верхом на осле. Не иначе для отвода наших глаз, либо они уже не сомневаются, что мы здесь. Душко предлагает взять юношу проводником. Он думал и о пахаре, но как бросить в поле волов? Этот другое дело, пусть ведет, сидя на осле, как истинных христиан.
Пошел за ним Вуйо, его знаний греческого языка хватит для такого случая. Смотрим ему вслед и начинаем подремывать. Внимание притупилось, мы не можем оцепить, правильно ли поступаем. На какое-то мгновение в сознании возникает лагерь, посреди двора — жандарм в фуражке с кокардой, а в кокарде — черная точка. Понукает кого-то: «Скорей, вы там, пока хуже не стало…» Я в ужасе: мне казалось, я оттуда удрал!.. Открываю глаза — кусты, солнце, винтовки. Да, я удрал из одного круга и попал в другой. Круги, наверно, концентрические, и все наши освобождения лишь переходы из одного в другой — и круги эти будут без конца, пока мы живы, и всегда кто-то с кокардой или без нее будет грозить…
Вуйо встречается с парнем. Тот сходит с осла. Пожимают друг другу руки. Разговор спокойней, чем мы полагали, но затягивается. Такой уж день — все надо выяснять до конца. Юноша показывает рукой вправо, влево, назад, потом они снова пожимают друг другу руки. Юноша садится в седло, поворачивает осла и едет обратно в село. Что за шутки? Или Вуйо сошел с ума? Как можно его отпускать? Действительно рехнулся, глядит ему вслед и возвращается усталой походкой обратно.
— Ты почему дал ему уйти? — не дождавшись, пока он подойдет, нетерпеливо кричит Черный.
— Чтоб принес поесть, — спокойно отвечает Вуйо.
— Какой молодец, что вспомнил, — бросает с издевкой Черный.
— Невмоготу больше терпеть, совсем обалдеешь! — говорит Вуйо, не замечая насмешки.
— Может быль и хуже! — не унимается Черный.
— Что хуже?
— Явится с солдатами или сообщит по телефону, чтобы нас встретили. Тогда и увидишь.
— Нет! Это наш человек!
— Что, на лбу у него написано, что он наш?
— Не написано, но по твоей теории так получается. Ты сам говорил, что каждый второй грек наш человек. Ну, а в это утро он второй.
— Чего дурака валяешь? — сердится Черный. — А впрочем, что я кипячусь, мне тоже наплевать.
— И не кипятись, — говорит Вуйо. — Если кого приведет, будем стрелять в животы.
Больше они не спорят, нет сил. Душко и я поднимаемся на гору — сверху должно быть видней. За горой местность постепенно спускается тремя валами, одетыми точно в панцири из дробленых камней. На севере ущелье рассекают две округленные вершины одинаковой высоты и похожие друг на друга. Будто два старца греют на солнце лысины с седыми космами за ушами. Склонились над шахматной доской, с которой время смахнуло все фигуры. У того, что справа, есть нечто похожее на руку, вроде держит на коленях газету, но не читает — надоели до бесконечности однообразные сообщения о боях, неверные как с одной, так и с другой стороны. Северный ветерок гуляет между лысыми головами. Вдоль ущелья вытянулась зубастая тень, совсем как пила. Всюду покой, если бы не пахарь с волами, но и он двигается медленно: туда и обратно. Вижу, что Душко чему-то удивляется, и сам удивляюсь: по дороге едет верхом на осле тот самый паренек и держит перед собой корзину. Едет один — никого ни впереди, ни сзади. Пока мы спустились, еду уже разделили. Пахнет луком и вяленым козьим мясом. Есть острый сыр и кусок сала. Вызовет жажду.
— Ну что, очень я ошибся, отпустив его? — спрашивает Черного Вуйо.
— Это случай, — защищается тот.
— Нет, не случай, по лицу видать, что наш!
— Лицо часто вводит в заблуждение. Все может обмануть. И человек тоже, нельзя ему верить, добра от него не жди.
— Сначала утри бороду, а потом философствуй!
— Слыхал он что-нибудь о Мицаки?
— Говорит, поймали его, а он потом убежал.
— Ну, это он врет!
— А я всецело ему верю, — говорит Вуйо.
Мы быстро разделались с едой. И почти сыты. Ставрос прячет пустую корзину в кусты, чтоб захватить на обратном пути. И ведет нас по тропе угольщиков через ущелье. Тропа поднимается, словно крадется и сама себя выслеживает, и вдруг ускользает из-под ног, и мы уже на освещенном солнцем, открытом плоскогорье. Два села с болгарскими гарнизонами остались позади, у входа в ущелье.
Спускаемся в котловину и пересекаем пустынное шоссе на Нитриту. Остается пройти еще одно село. Ставрос в нем никогда не был, знает только по названию. Мы рассчитываем оглядеть его издали, но оно скрыто, как западня. Встречаем старика с секачом, он тычет пальцем в сторону дома и говорит, что там на постое немецкие солдаты. Были вроде мирные, и словно какая муха их укусила: рыскают повсюду, шлют в горы патрули, злые как черти.
Чтоб обойти село сверху, Ставрос сворачивает по тропе в гору и вдруг сходит с осла и принимается подтягивать подпруги — знак, что надо прятаться. Смотрим из укрытия, а по дороге над нами шагает немецкая пехота с зелеными ветками на шлемах и спинах.
Кому-то заваривают кашу?!
Нам ничего не остается, как отправиться за проводником вниз. Дорога ведет до излучины, где стоит телеграфный столб. Не успели мы его миновать, как нас плотно обступили дома, и мне кажется, будто они таращат на нас свои окна, сдвигаются плотней, хотят взять нас в клещи. И я понимаю, почему Душко скрипит зубами. «Не так уж страшно, — говорю я про себя, — выход найдется». Видо вскидывает винтовку, Черный, рыча, наставляет автомат — что с ними?.. Поворачиваюсь направо: на террасе перед домом сидит на стуле немецкий солдат. Сидит задом наперед, подтяжки спущены, он без шапки, грудью прислонился к спинке, а голые плечи и спину повернул к солнцу. Смотрит на нас, как на внезапно появившееся привидение. И не шевелится, даже не моргает, только смотрит и спрашивает себя, верить глазам или нет. От напряжения глаза лезут на лоб, губы шевелятся, а руки безвольно висят на спинке стула. Вуйо и Душко остаются задержать его в таком состоянии, пока мы отойдем, и вскоре нас нагоняют.