Избранное
Шрифт:
— Ты, Черный, пессимист.
— Что делать? Такова жизнь!
Солнце жарит опаленную, голую и сухую как порох землю, оттого его яркие лучи отдают желтизной. А в тех местах, где пролегла дорога, земля как сырое мясо. Мы идем по берегу и глядим на реку. На своем пути она набрала из источников толику воды. У песчаной отмели крутит небольшой омут, ниже, среди скал, теряется мелкая быстрина. Обрывки неясных воспоминаний, подобно тайному греху, влекут меня отсюда к душистым травам родного Бара. Точно какой далекий голос, что становится постепенно отчетливей, знакомей: так тонко, по-птичьи звал меня и Ненада на Лим еще Бранко Тайович.
— Хочется мне искупаться, — говорю я неожиданно для самого себя.
— Кто тебе мешает?.. Идите все, а я потом, — предлагает Черный.
— Боюсь, заснешь.
— Я хорошо выспался, не беспокойся.
— Спирсе не хочет, — говорит Видо. — Пойдем с тобой, — и сбегает с кручи.
В его нетерпении узнаю себя в молодости, да и всю нашу компанию, которой нет и никогда уже не будет. Мы купались в Лиме, и всегда нам было мало, словно предчувствовали, что потеряем нашу речку прежде времени. И не удивительно: там мы были равноправны и свободны от одежд, от унизительных заплат и от угроз учителей. Кусты с мелкой жесткой листвой не похожи на те, что растут на берегах Лима. Нет ольшаника, нет влажной прохлады. Зато много камыша и белого боярышника. Встревоженные змеи уползают и прячутся среди камней. Омут не такой красивый, как показалось издалека. Пространство для плавания крохотное, нельзя из-за каменной гряды толком нырнуть. Но мы все равно плаваем, и утренняя вода приятно холодит. Если бы можно было еще крикнуть — все походило бы на те счастливые дни. Я выстирал в быстрине рубаху и повесил сушить, потом нашел камень с небольшой седловинкой, куда можно положить удобно голову и смотреть на небо.
И вдруг это уже не небо, а сводчатый потолок юридического факультета. На колоннах в рамках и без них висят экзаменационные табели с отметками. Ищу табель Билюрича. Незаметно подхожу к мраморной плите с именами студентов, «Погибших за Отечество в 1914–1919». Тут же македонцы пляшут свое оро, унаследованное от фракийца Орфея; ведущий держит в руке платочек и помахивает им. Меня отталкивают, им нужен простор, а не мемориальная плита. Незнакомый молодой человек, похожий на Спироса, берет меня под руку и ведет. «Тут нет Мини Билюрича, это старая плита, — говорит он, — его и мое имя будут выбиты на новой, но война еще не кончилась, и неизвестно, где поставят такую плиту, она ведь огромная!» Он помогает мне спуститься на какие-то кирпичи у стены. Молодые люди перескакивают через мои ноги, идут на стадион. Это ничего, нехорошо только, что перескакивают через винтовку! Но вся беда в том, я никак не могу вспомнить, где я оставил винтовку?
Кто-то сверху подает сигнал тревоги:
— Полиция-я!
Я открываю глаза: камни, солнце, незнакомый обрывистый берег, все кажется большим, суровым. Я слышу резкий свист — Видо Ясикич машет мне сверху винтовкой. Как он там очутился? И почему я так запоздал? Да к тому же раздет? Почему меня вовремя не разбудили? Где Черный?.. Каждый вопрос как укол. От страха и гнева у меня мутится в глазах. Я вскакиваю как ошпаренный и вижу — Черный преспокойно спит на песке. Опять какой-то сон во сне, думаю я, все как-то по-дурацки получается. У меня нет времени ломать голову над тем, откуда тут Черный, и я хватаю винтовку и толкаю его прикладом. Потом натягиваю второпях штаны, сую ноги в ботинки и вижу змею: она поползла было прочь, но передумала, свернулась в кольцо и подняла голову, собирается ужалить. Я перескакиваю через нее, нет у меня времени возиться с мелкими гадами. Рубаха моя высохла, перебрасываю ее через плечо и бегу. И слышу, как Видо кричит:
— Не торопись, ничего страшного, они далеко.
— Кто такие?
— Поглядим! Кого-то ведут.
— Кого ведут?
— Каких-то людей. Кажись, наших.
Поднимаюсь. Спирос указывает на дорогу: с севера к мосту направляется группа людей, сзади двое — с винтовками, ремни крест-накрест, а спереди плетутся три или четыре понуренных и безоружных человека. Наверно, переводят из сельской в городскую тюрьму. Придется их встретить у моста, хоть это и не входит в наши обязанности. Черный говорит, что хочется ему освободить кого-нибудь, а не только брать в плен, убивать или удирать самому. И Видо соглашается, я тоже не хочу портить игры, колеблется только Спирсе. Но и он долго не выдерживает и соглашается поглядеть на них поближе. От межи до межи мы пробираемся к мосту и прячемся за живой изгородью. Сейчас мне понятно, почему я не люблю ждать: ожидание всегда сбивает с толку и порождает червячки сомнений: «А если они окажут сопротивление? А если дойдет до стрельбы? А если так? А если эдак?» И все в таком духе. «Ко всем чертям! — заорал я на самого себя. — Пустое, трын-трава, а жизнь и того дешевле и не будет дороже ни здесь, ни в другом месте!..»
На пригорок выходят два связанных человека, сразу за ними еще два и конвойные — один хромает, другой, с расстегнутым воротом, курит. Черный выскакивает на дорогу и, грозя автоматом, кричит, чтоб подняли руки, не то он будет стрелять. Спирсе переводит его слова. Я снимаю с плеча хромого винтовку, как с вешалки. Другой конвоир дергается, колеблется, досадно ему, что обезоруживает его мальчишка. Я сую ему дуло винтовки под ребра, пока Видо вынимает у него из кобуры пистолет, расстегивает ремни патронташей, словно рассупонивает лошадь. Держим их на мушке и развязываем арестованных. Они встряхивают руки и растирают рубцы. Черный с пыхтением, неторопливо и старательно связывает караульных.
— Не очень, — говорю ему, — руки им оторвешь.
— Не велика беда, — говорит Черный.
— Кто знает?
— Знаю, сразу видать. Погляди, как они их вели.
— Ни к чему нам им уподобляться.
— А кому еще?.. Ремесло это они знают лучше нашего.
Один из освобожденных находит в ограде палку, подскакивает к караульному с расстегнутым воротом, напоминает ему о своих товарищах и бьет по зубам. Спирос отталкивает его и грозит пальцем, а юноша начинает рассказывать, что он претерпел. И, разъярившись от воспоминаний, снова кидается на обидчика: так нам приходится не раз защищать насильника от суда правды.
Спирсе остается ждать смену. Ее мы встречаем у входа в лагерь и замечаем в самый последний момент, наше внимание занимает совсем другое. В воздухе чувствуется запах дыма и щелока. До слуха доносятся неземные голоса, которые заставляют нас остановиться.
— Ей-богу, женщины! — восклицает Черный.
— Откуда им взяться?
— Спроси господа. Черт знает откуда. Сейчас человек понятия не имеет, кто, куда и как приходит… Клянусь богом, женщины! Ты погляди: взаправду женщины!
По две, по три они стоят у котлов и в облаках пара и дыма выглядят куда красивей. Словно напоказ, они выставляют голые руки и белые икры ног. Дождь вожделенных взглядов потоком заливает их с пригорка. Но они прикидываются непонимающими. Кипятят себе, полощут не стиранное месяцами белье. Складывают в кучи на камни, а волосатые одичавшие мужчины выжимают его и развешивают на веревках и ветках. И словно зачарованные ждут новые поручения и подыскивают повод, чтоб остаться подольше и поглядеть на них поближе. Потому на нас никто не обращает внимания. Первыми заметили женщины, и только потом подошли и окружили мужчины. В стороне остался лишь Вуйо. Увлечен разговором с девушкой, ковыряет каблуком песок и что-то лопочет по-гречески. Бросил на нас мимолетный взгляд и словно не узнал. Девушка, опустив ресницы, терпеливо его слушает. И вдруг поднимает ресницы, мы встречаемся взглядами, и, вздрогнув, я опускаю глаза. Если еще раз она так на меня посмотрит, я забуду, где я и кто я.
III
Когда мы добираемся до мельницы, превращенной в штаб Третьего батальона, оказывается, Маврос и Кацони ушли на какое-то совещание. Нас это не печалит: всегда лучше отложить встречу с начальством, какое бы оно ни было. Ждем, проходит полчаса, их нет, и мы молим бога, чтоб задержались подольше. Приходит Спирос, и мы перелагаем ответственность на него, а сами себе командуем: «Вольно!» Оставив пленных, освобожденных и тех, кто вокруг них собрался препираться в чахлой и быстро убывающей тени, уходим, «чтобы привести себя в порядок», а на самом деле поглядеть на женщин. Бог знает, доведется ли еще когда-нибудь так близко на них поглядеть? А главное, уж очень хочется нам оставить при себе отобранные пистолеты. Если удается что-то «зажать» или «забыть», после двух-трех дней расследованием уже не занимаются. Особенно по отношению к нам: известно, что мы еще ничего не стащили, и потому нам простят вещи и посерьезней. Видо подпрыгивает от нетерпения на ходу — уж больно спешит разобрать новый парабеллум.