Избранное
Шрифт:
— Толкани-ка его, крепко заснул.
— Душко, Душко, вон они опять.
Я не Душко. Они зовут кого-то другого. Я им больше не нужен, могу уходить, верней, дремать. И пытаюсь, но они щелкают затворами.
— Что?.. Где? — волнуется Душко. — Не вижу никого.
— Погляди вверх!
Под голой вершиной горы появляется зеленый папоротник, он сползает вниз. Можно уже различить головы, увеличенные шлемами с обручами из ломоноса и ежевики. Кой у кого ветки побольше, и головы кажутся рогатыми. Их пулеметы бьют по откосу, где укрылись русские. А миномет долбит по позиции Мурджиноса — ищут нашу «бреду» [41] . Душко поворачивает пулемет и дает очередь. Другое дело, не то что я — выстрел за выстрелом и часто мимо. Колонна сверху дает залп и скрывается раньше, чем мы успеваем ответить.
41
Марка итальянского пулемета.
— Не вздумай опять дремать, — толкает меня Вуйо. — Еще не конец.
— Не знаю, что со мной сегодня?
— А я знаю, мы не выспались. Но если сейчас заснем, больше уж не проснемся.
— Не засну, не бойся!
— Те двое заснут у пулемета, как бог свят, заснут. Потому и уединились.
Иду посмотреть. Видо поднимает на меня усталые глаза, ресницы у него то и дело опускаются. Голову он склонил на «бреду». Душко облизывает пересохшие губы и время от времени поглядывает на меня, словно бы подмигивает: «Пришел меня будить, а сам ничуть не лучше…» Справа от него, освещенное солнцем, изнуренное лицо Мурджиноса, он покачивается из стороны в сторону. Шестая бессонная ночь — заснешь и сидя. Мне кажется, что я знаю его давно, с раннего детства. Перед глазами встают мальчик и девочка. В руках у нее чашечки. В кофейную гущу девочка налила воду, взболтала и угощает гостя. «Я бы выпил, — говорит мальчик, — знаю, что сладко, да не смею, вырастет хвост». — «А я выпила, — говорит девочка, — и ничего со мной не случилось». — «Да, но, когда пьешь в чужом доме, хвост вырастает…»
Третья атака началась криками снизу. Град пуль вздымает пыль, они свистят над головой. Это уже другие, немцы не кричат.
— Греки, — говорит Душко, — немцы позади.
Появляются головы и груди с перекрещенными пулеметными лентами. Бегут быстро. Бросили гранаты — слишком рано, они взрываются гораздо ниже нашей позиции. Я выпускаю четыре пули.
— Чего не стреляешь, — спрашиваю у Душко, — чего ждешь?
Голова его соскальзывает с пулемета, и он валится на землю. Надо лбом зияет рана. Поднимаю его, уже не надеясь, а больше из упрямства: эх, что бы и ему не даться из упрямства?! «Бреда» застрочила жестко, с бешенством всхлипывая, словно в нее переселилась душа убитого. И это обнадеживает меня. Оборачиваюсь: Видо на коленях, нагнулся над пулеметом, его худые руки трясутся, словно их бьет током, торчащие из-под лохмотьев лопатки ритмично прыгают. Вместо рукавов, изодранных в клочья о колючки, полощется под ветром пулеметного огня бахрома.
Мурджинос приказывает бросать гранаты. Знает, их у нас мало и мы неохотно с ними расстаемся, но ему кажется, что это конец. Кое-кто и на самом деле бросает гранаты, другие швыряют камни. Две или три взрываются под ногами наступающих. Цепь всколыхнулась и покатилась назад. Я пугаюсь: они убегут, чтобы потом вернуться. Замечаю высоченного и широкоплечего детину, целюсь ему в затылок, потом опускаю мушку пониже и стреляю. Он валится на бок, как подрубленный дуб.
Ну вот, этот больше не вернется.
II
Убит Душко Вилич, осталось только его тело: плотно сжаты губы, глаза закрыты, брови наводчика нахмурены. По лицу видно, или мне так кажется, умер он усталый и злой на людей. Если усталый — отдохнет, а что злой — на то есть причина: отдал все, что имел, а мир ни на йоту не исправился.
Сидим всяк в своем укрытии и поглядываем на него. Надо что-то делать, как можно скорей с ним расстаться, чтоб не напоминал нам о том, что нас ждет, но никто не знает, с чего надо начинать. Во всяком случае, не с речей, такое всегда получается бледно и фальшиво. Нет места и слезам: слезы — вода. Григорий расстилает на полянке одеяло. Мы поднимаем тело, молча кладем на подстилку и тем отделяем от нашего круга и как бы освобождаем от наших переживаний. Его больше не могут ни ранить, ни взять раненого в плен, ни отвезти на дунайский остров, ни травить собаками. Я взялся спереди, Григорий сзади — тяжелый Душко, детина хоть куда, — и понесли, покачиваясь под его тяжестью. Приостановились возле Мурджиноса, подходят греки, глядят, шепотом произносят его имя, словно еще надеются, что отзовут его с той стороны; вспоминают, как чинил пулеметы, хвалят:
— Механик, мастер, лучшего не сыщешь.
Чуть в стороне дорожка поднимается к оврагу. Три грека и один русский уже лежат там рядышком. У двоих открыты глаза, и мне кажется, что они ожили — скрипят зубами и проклинают, проклинают каждый на своем языке.
Знаю, что мертвым несвойственно проклинать и ругаться, но когда приходит такой безумный день, чего только не бывает. Смотрю на них: лица неподвижные, а брань все еще несется. Вспоминаю, где-то тут укрыли и раненых. Тороплюсь поскорей уйти, но они замечают меня и зовут. Хотят, чтобы кто-нибудь возле них побыл, просят пить. В голосах слышен страх: они ослабели и не могут с ним совладать. Выхожу из оврага, их почти не слышно. Опускаюсь на землю, чтоб передохнуть от всего этого. Среди травинок пролегли белые дорожки, по ним спешат муравьи, они встречаются и расходятся.
Я читал, сам уже не помню где, что муравьи жестоки к своим раненым и изувеченным собратьям. Берут пример с природы — она безжалостна к слабым. Жалость присуща только человеку, да и то не каждому и не всегда. Милосердие — еще одно отступничество от природы: как любовь, как песня или героизм и многое другое, свойственное только человеку. Да и сама идея Царства Свободы — бунт против природы, бунт, безнадежней всех прочих, а мы сделали выбор и гибнем за него…
Григорий встает и устало бредет прочь. Пока мы идем до своей позиции, нам навстречу доносится приглушенное бормотание чаушевцев и паоджисов, которые подобно погашенным маркам приштемпелеваны к обрыву. Сначала они притворялись мертвыми и терпеливо ждали, что их выручат, но теперь уже не надеются. Сквозь неясный говор можно понять, что они просят пить:
— Воды!.. Кашпо воды!.. Льиго неро!..Воды!..
— Сакра, сакра, сакра… —клянет одиноко среди них немец.
— Воды!.. Льиго… льиго!..
Опускаюсь рядом с Видо. Закрываю глаза, а голоса звучат. Они заливают и заполняют все, как болотные испарения, — завидуют мне, что я еще жив, преследуют меня, мстят. Они слабеют, хрипят, становясь неразборчивыми и сиплыми, и все-таки до конца не жалеют сил, чтоб отравить мне жизнь. Слов разобрать нельзя, или я их не знаю, но мне чудится, что их понимаю, они молят о милосердии, спрашивают: человек без жалости — человек или животное без прошлого и будущего, как и всякая другая скотина? «Все напрасно, — отвечаю я себе, — наши раненые тоже умирают от жажды. Да и у нас внутри все перегорело. Воды нет, а и была бы она, мы не смогли бы вам ее принести, не допустили бы ваши. Такова война, она не знает жалости, казнит милосердие, не позволяет человеку быть человеком и толкает на путь зверя, без прошлого и будущего, она кровожаднее всех…»
Русские с откоса кличут Григория и Михаила, их зовы заглушают стоны жаждущих, разгоняют сон.
— Идите сюда, — зовут они своих. — Вы нам нужны!
— Зачем? — спрашивает Григорий.
— У нас убитые, нужно пополнение.
— Знаю, — кричит в ответ Григорий. — Здесь тоже!
Как обычно, они дерут глотки, когда хотят договориться, но при этом не уступать. Возникает сдобренная бранью перепалка, спорят искренне, убежденные в собственной правоте. Как дети. Да они и есть дети — каждому из них нет и двадцати пяти. Когда человек перестает быть ребенком, он совсем другой. Успокоились, видимо, отступились, и вдруг доносится голос их командира:
— Если вернешься, дам тебе пулемет!
Пулемет — причина серьезная: человек с пулеметом быстро может отомстить за себя и за близких товарищей, а если повезет, то и за других. Гриша нерешительно поднимается. Разошлись они как раз из-за пулемета, все прочее несущественно и быстротечно. Наступает пауза. Видо первый чувствует опасность и торопится уговорить Григория.
— Скажи, что у тебя и здесь пулемет, вот, бери, я буду твоим помощником. Садись за него, если хочешь.
— Пулемет, пулемет! — кричат сверху, чтоб заманить Григория.