Избранное

Лалич Михаило

Мы возвращаемся. Григорий сидит на песке и смотрит в небо, словно спрашивает: «Кому это нужно?» Молча опускаюсь рядом. G ним можно сидеть часами, не проронив ни слова. Вокруг разговаривают, курят. Кто-то спохватился и вытряхивает из ботинок песок. Откуда-то доносится рокот мотора, то ли с неба, то ли с озера. Решаем, что с озера, и тщетно высматриваем моторную лодку. Наконец кто-то замечает на шоссе грузовики. Их три, но Мурджинос бледнеет: направляются в село, а он послал туда вестовых. Если вовремя не уйдут — их схватят, замучают, а там уж пошлют во все концы погоню.

У срезанного камыша передний грузовик сворачивает на песок, делает полукруг, снова въезжает на шоссе и останавливается. Другие грузовики проделывают то же самое, словно у них не было до сих пор возможности развернуться.

Лицо у Мурджиноса обретает прежний цвет: в село не поедут и не узнают, что мы здесь, а это главное.

— На занятия приехали, что ли? — замечает Черный.

— Нет, за камышом, — говорит Вуйо.

— Для чего им понадобился камыш?

— Спроси господа бога! Им вечно что-нибудь нужно. Глаза завидущие, руки загребущие. Удивляюсь, как они еще не собирают и не вывозят в свою Германию дерьмо.

Немцы выходят, строятся, они в шлемах, кой у кого поблескивают на груди металлические пластинки. Окружают третью машину, опускают задний борт и выталкивают какую-то мелюзгу, видимо подростков, — в белых рубахах u брюках разного цвета.

— Штатские, — замечает Влахо. — Не иначе из лагеря.

— Хорошо бы им помочь, — говорит Видо.

— Помоги самому себе, если можешь, — ворчит Черный. — От собственных вшей защититься не можешь, а не то что другим помогать!

— Вон, берут лопаты, — замечает Влахо. — Это они за песком приехали.

— Нет, не за песком, — сомневается Вуйо.

— А за чем же?

— Не ездят за песком в закрытых грузовиках!

— Не знаю, закрытых, незакрытых, сам видишь, копают.

В самом деле, неподалеку от шоссе роют канаву. Мурджинос смотрит в бинокль и кусает губы. По лицу пробегает судорога, как от боли в животе. Вдруг он вздрагивает. Три маленькие тени, три рубашки отделились и побежали по равнине. Словно состязаются, кто первый, и хоть бы бежали в одном направлении, а то мчатся в разные стороны. Игра у них такая, что ли?.. Я догадываюсь, в чем дело, когда поднимается стрельба. Мне припоминается Машан, брат Богича, только теперь он в трех лицах. Больше всего похож на того, кто убежал дальше. Первый залп отгремел без всяких последствий, как предупреждение или подстрекательство бежать еще быстрее. Другой гремит дружно и коротко. Один из бегущих падает ниц, поднимает верхнюю часть туловища, отталкивается ладонями от земли, словно хочет взлететь, и обнимается с ней. Другие два бегут не оглядываясь. Перескакивают через ямы, иногда падают в них, но тут же выкарабкиваются. Гремит впустую еще один залп, потом сбивают того, кто ушел дальше всех. Остался один. Я поворачиваюсь, выхватываю из рук Спироса автомат и качусь с горы, слышу, кто-то спускается следом за мной, но у меня нет времени оглянуться, да и боюсь я: сверху кричат, наверно, запрещают, значит, надо делать вид, что не слышу.

Скатываюсь на песок. Равнина передо мной безлюдная. Значит, упал и последний. От шоссе отделяются три солдата — идут по следам беглецов, чтоб не дать остаться в живых. Не жалеют труда, сбегают в котловины и снова выныривают оттуда. Двое в шлемах, третий в высокой офицерской фуражке. У офицера одна нога короче другой, он припадает на нее и потому отстает. Добрались до первого беглеца. Офицер тремя пистолетными выстрелами избавляет его от мучений. Ищут второго. Но он, не дожидаясь их, внезапно выскакивает из ямы и бежит пуще прежнего. С шоссе стрелять в него не решаются, опасаются попасть в своих, а эти трое трижды промахнулись. Что-то его влечет к нам, бежит, раскрыв рот, — на шее рана, и кровь стекает ему на грудь. Кидается в укрытие и видит Черного.

— Вы кто? — кричит он, ворочая глазами, и хватает в горсть песок, чтоб защититься.

— Не бойся, свои, фавасе, —успокаиваем мы его.

— Всех перебьют! — выдавливает он, тяжело дыша.

— Кого?

— Тех, что копают! — И вытягивается на земле. Он сделал все, что мог.

Патруль приближается, ожидая, что он поднимется и побежит. Хромой держит в руках, словно игрушку, пистолет. Мы переглядываемся с Черным и понимаем друг друга, как одна душа, которая никогда не колебалась. Тщетно нам запрещать: не только Мурджинос, Маврос, Рафтуди, но и Сарафис и сам Сталин не могли бы помешать тому, что мы задумали. Автоматы дернулись одновременно, шлемы шатнулись и упали вместе с головами и спинами солдат. А хромой повернул, чтобы пуститься в бегство, и тут же зарылся головой в яму, оставив на обозрение ноги в добротных ботинках. Переносим огонь на шоссе, где поблескивают нагрудные жетоны полевой жандармерии. Жандармы кидаются за машины в кювет, открывают ответный огонь и заставляют нас залечь. Что делать?.. И вдруг сверху начинает квохтать «бреда» Григория, точно какая курица, по два, по три зерна склюет и замолчит — ее яйца дорогие. Это вливает в нас смелость. Я даю длинную очередь вдоль шоссе. Черный — другую.

Забились они в кювет, притихли. Сверху катятся камни, за ними люди. Ответственность перешла на другого — Мурджинос теперь уж как-нибудь справится. Немцы собирают раненых. Волокут за насыпь и бросают в машины. Хотелось бы поглядеть на них поближе и выпустить им побольше крови, но нельзя все сразу. На сегодня, пожалуй, хватит. Вот так нежданно-негаданно приходит такой день, что стоит целого года, и человек отмывается вдруг от многолетнего унижения. Потом не жалко и умереть, да человек об этом больше и не думает. Мы пробираемся под прикрытием «бреды» поближе. Мурджинос кому-то отдает короткий приказ. Упоминает грузовики. Что будет с ними?.. Лучше бы их сжечь…

— По машинам не стреляй, — кричит Черный. — Только не по машинам, сумасшедший!

— Почему?

— Если им не на чем будет бежать, останутся здесь.

— И пусть останутся.

— Мы пришли сюда не за этим.

Верно, мы пришли сюда искать Билюрича и его товарищей. Если он жив, то слышит стрельбу и удивляется. И в голову ему не приходит, что я здесь. И не вспоминает обо мне. Столько нас было — разве всех запомнишь!..

Взревели моторы, и одна машина срывается с места и мчится полным ходом вперед. За ней другая. Да, они приехали сюда не для того, чтобы сражаться и погибать, а убивать тех, кто не может защититься. Третья машина стоит на месте. Мы приближаемся к ней, перебегая из впадины в впадину, и выскакиваем на шоссе — никто не стреляет. У шоссе в канаве сбились в кучу люди, те, что копали себе могилу. Наши их вытаскивают, но они невеселые — смирились с тем, что должны умереть, трудно после такого поверить, что останутся жить. Валяются лопаты и кирки. Я хватаю лопату и начинаю забрасывать яму землей — для меня это легче, чем смотреть на подавленных людей и на то, как они испуганно благодарят за иллюзию, которая называется жизнью.

— Закапывай! — командует Черный и берет в руки лопату.

Его понимают и хватают инструменты. Нагребают песок, перелопачивают землю, заполняют яму. Работают дружно, спешат, словно закапывают в могилу все зло мира. Нам хочется того же, но мы слишком слабы, и никто за нами не признает этого права. Даже союзники. Они посмеялись бы над нами: «Кто? Брюзжащие греки! Задиристые сербы! И даже черногорцы с их ружьишками, горе-гореванное, что длится уже тысячу лет…» Пусть смеются, это им награда за то, что сильные. Заравнивается яма. Когда пройдет дождь, вырастет трава, никто не узнает, что здесь было.

III

Пока одни забрасывают пустую могилу, чтоб не появился с того света какой упырь, другие уничтожают следы: засыпают песком лужи эсэсовской крови на шоссе и на траве за насыпью. И вдруг видят, солнце осветило на западе горы и маковку колокольни, и удивляются: откуда солнце, когда они уже списали его со счетов?.. Им представляется, наступил какой-то другой день, для них пришла другая жизнь, только сам господь бог не знает, будет она лучше или хуже первой. И все-таки некоторые крестятся. Брезжущий рассвет набирает силу, разгорается над землей и водой, оживляет лица, смывает с них печать смерти, красит бледные лица и вливает в глаза ясность и блеск. У некоторых он лихорадочный, ненормальный. Они тяжело дышат, хукают, будто сбросили с плеч непосильный груз. Сбросили, а душа еще дышит на ладан — не может еще занять свое место. Они смотрят и узнают друг друга, и готовы в том свидетельствовать. Щупают землю под ногами, топчут свою могилу и спрашивают сами себя: возможно ли это? Случалось ли когда-нибудь такое, чтобы человек рыл сам себе могилу, а потом живой на ней плясал?..