Избранное
Шрифт:
Я выбираю неподвижное, бездыханное тело, с кровавым месивом вместо лица, ему я уже не могу сделать больно. Отстегиваю ремни с патронташами и, чтоб не терять времени, сую в торбу. Избегая смотреть на кровавое месиво, поворачиваюсь, чтобы уйти. Рядом лежит раненый, он смотрит на меня и щерит черные зубы:
— Неро!
— Нет воды, нет неро!И сам бы напился.
— Неро! — упорно твердит раненый. — Неро! Неро! Неро!.. — Протягивает ладонь, просит.
На ладони карманные часы с короткой цепочкой. Это он мне предлагает за воду, догадываюсь я и в ужасе прячу руку за спину. И, в гневе забыв, с кем и где разговариваю, ору:
— Нет у меня воды! Откуда у меня вода? Все мы страдаем от жажды, все, понимаешь? Нет! Нет! Дал бы тебе даром, не стал бы торговать.
Протянутая рука опускается. Часы выскальзывают из судорожно сведенной кисти на землю. Раненый лежит, закрыв глаза. Губы шевелятся, он перебирает пальцами. «Щупает, — думаю я, — еще скажет, что я его должник, взял у него часы, как запросто взял бы он у меня или у кого другого. Да так и подохнет, унеся на тот свет на меня обиду». И хоть я не верю в существование того света, поднимаю часы и кладу их в судорожно сведенную ладонь. Часы снова соскальзывают на землю…
Тупой хлопок пистолетного выстрела где-то рядом вычеркивает его у меня из памяти. Я оглядываюсь: Влахо Усач, держась рукой за живот, с удивленным лицом пятится и как-то боком опускается на колени. И только тогда, кривясь от боли, выдавливает:
— Бей его, чего смотришь, Нико! Ослеп, что ли?
— Кого?.. Не вижу.
— Он тебя видит, как и меня. Посторонись. Беги! В тебя целит.
— Куда бежать?
— Куда хочешь, в сторону, быстрей!
Я озираюсь, вроде и не сплю, а похоже на сон. Разница лишь в том, что во сне каким-то образом все всплывает на поверхность, тут же ничего всплыть не может. Бежать просто, очертя голову, причины нет, да и не нравится мне это вовсе. Пистолет мой наготове, палец на гашетке, но я не знаю, куда стрелять. Неподалеку лежит на животе труп с небольшим горбом, уронив голову на ладони, длинные черные волосы закрывают ему лицо. Другой, за ним, лежит на спине, он может стрелять только в небо. Всадить каждому по пуле и снова их убить?.. Косматая голова чуть сдвинулась, из-под черных волос блеснул никелированный «вальтер»… Влахо стреляет. Над разможженными руками поднимается голова, волосы забрызганы кровью — сплошь кровавое месиво. Качая головой из стороны в сторону, он визжит. Целюсь, чтоб его добить, и чувствую, как дрожит у меня рука. Мне не страшно и нисколько его не жаль, напротив, я спрашиваю себя: зачем сокращать ему страдания? Пусть остается так лежать, проклиная себя и служа предостережением для других.
— Погоди-ка малость! — говорит Васос, он знает, что делать.
Подходит со спины, замахивается и бьет изо всей силы прикладом по затылку. Голова зарывается носом в песок. Из-под нее поднимается облачко пыли. Мозг червивой массой выступает на волосах и попадает на приклад. Васос вытирает его о землю, смотрит, не осталось ли следов, и снова вытирает его о китель мертвеца — приклад чистый. Мы подходим к Влахо. Он лежит на боку, запрокинув голову.
— Куда тебя ранил?
— В живот, кишки вроде не задело. Выдюжу, останусь живым.
— Само собой, не так-то просто уйти с этого света.
— Напрасно только сливы съел…
— Пустяки, всего три штуки.
— Лучше бы ничего не есть.
— Ни черта тебе не будет.
— И я думаю, обойдется, но на всякий случай возьми мою бритву — пригодится. И блокнот из кармана возьми, там все, что надо, записано. И отнесите меня отсюда, тут уже воняет.
Васос приказывает двум грекам, что постарше, отнести Влахо. Положили его на одеяло. Прощай, Влахо! Если доведется, встретимся, а нет, что поделаешь. С безоблачного неба безжалостно палит солнце. В его ослепительном блеске недвижимо висит дым, наверное пороховой. Он ест глаза, и я, точно в тумане, спотыкаюсь и забываю, в какую сторону идти. Действительно, воняет, и не только трупами, но и порохом, испорченным салом и паленой шерстью. А к тому же нет-нет да понесет вдруг смрадом кишок. Надо поскорей удирать. Иду вниз, не потому только, что туда же направляются и другие, просто так легче идти. Лезть в гору, пусть бы даже меня тащили, я не в силах. От усталости не могу поднять головы. Не могу и смотреть, даже противно смотреть. По шуму шагов определяю, куда идут другие, и тащусь за ними. Тем-то и хорошо идти в колонне: не надо ни смотреть, ни думать. Можно на ходу подремать и даже поспать, всегда найдется кто-нибудь, чтоб тебя остановить или потянуть куда надо.
Ну вот мы и добрались, воздух стал почище, и дышится легче. Откосы, точно ступени, спускаются к равнине, откуда доносятся ароматы пшеничных полей. Настают минуты просветления, когда я, как мне кажется, узнаю местность. Откуда я тут все знаю? Здесь мы проходили прошлой ночью, а думается, было это так давно. Карабкались на заре, и желание забраться под ветки и поспать пять минут, точно боль, пронизывало мне мозг. Это Душко сказал, пять минут, а я согласился, что больше и не нужно. Колонна же двигалась дальше, и мы вместе с нею. Минометы бьют куда-то через нас. Гвоздят по горе с мертвецами, не нравится им ее красный цвет, это он во всем виноват. Затрещали и пулеметы, молчит только наша «бреда», должно быть, опять испортилась, а Душко, чтоб ее исправить, нет. Отдыхает Душко, прилег на пять минут, чтоб появиться потом под другим именем и в другом обличье. А мне надо перебегать через поля, падать, стрелять, перескакивать через стены межей и канавы с мокнущей в них коноплей. Нет Вуйо, нет Черного и Григория, в суматохе потерял и Васоса. Иду с незнакомыми, для них я чужак, но это мне нисколько не мешает, только бы куда-то идти.
Внезапно дает о себе знать «бреда», когда приутихли минометы за нивами. Это неподалеку, минутах в десяти ходьбы. Перебежать всего с десяток межей — плохо лишь то, что и наши не станут сидеть на месте. Пока я раздумываю, двинуться мне туда или нет, в долине появляются люди в желтых кителях, с перекрещенными на груди пулеметными лентами. Залп заставляет их метнуться к оврагу, другой залп бросает к запруде. Какое-то время они, точно перепуганная скотина в загоне, кидаются из стороны в сторону, потом один за другим поднимают руки. Сверху им обещают помилование, приказывают бросить оружие и подходить по одному. Послушные, как ягнята, они готовы сделать все, что прикажут, но это не очень им помогает. Наши оборванцы при обыске дерут кого за волосы, кого за усы, а то хватят прикладом, так что тот вскрикнет, или ткнут в бок дулом винтовки. Сначала избили до крови, потом стало жалко и принялись перевязывать раны и раздавать аспирин. Наконец построили по двое и под конвоем повели.
— Будете нас убивать?
— Нет, сначала будем вас судить!
— Погибли мы!
— Нас повесят!
Закуривают, затянутся раз, другой и бросают сигареты. И дышать, похоже, разучились: наберут сразу много воздуха и с трудом его выдыхают. Глаза наливаются слезами, обидно умирать молодым, обидно, что не верят им, какие они хорошие раньше были. Один все озирается по сторонам, в поисках удобного для побега места. Конвойный растолковывает, что из этого ничего не получится, и стягивает ему за спиной руки его же ремнем.
Кто-то смеется над происходящим; кто-то разглядывает свои ногти, притом лицо у него до того тоскливое, словно обнаружил недостачу. Пока я за ними наблюдаю, пред глазами проходит наша группа из Колашина: чувствую слепящее солнце, слышу позвякивание кандалов, оговоры земляков и проклятья вдовы Шимуна: «Чтоб никогда вам дома не увидеть!» И стараюсь поскорей уйти, не смотреть на них и не вспоминать, но колонна длинная, и то и дело кто-нибудь спрашивает:
— Как будете нас убивать?
— Где?..
Я кидаюсь на другую тропку: тут тень, земля влажная, видны следы копыт. По мокрому добираюсь до источника — у воды толпятся наши.
IV
Вступаем в раскинувшееся над равниной село, не богатое, но и не бедное, без помех и без приветствии. Никогда раньше наши сюда не заходили. На перекрестке стоят мальчишки и подозрительно на нас поглядывают. И деревья за оградами подозрительно машут ветвями. Нет ни собак, ни петухов, заперты по курятникам куры, чтобы какая не пропала. Смотрю с грустью на колонну — не подготовились мы к встрече: люди хромают, шаркают изодранными ботинками и по привычке стараются идти обочиной, где растет трава и где мягче ступать. Отпоровшиеся заплаты полощутся за спиной, напоминая о вечном вероломстве, которое так и норовит уловить момент, чтобы нам всадить в спину нож. Не помогает нам даже то, что у нас за плечами винтовки, — не очень-то мы похожи на победителей. А тут еще сбивают с панталыку дома со сверкающими стеклами, кухонные запахи, блеск дверных ручек, зеркальные шкафы, виднеющиеся в глубине комнат, и внушают мысли, что здесь процветает бог знает какая высокая культура, которую мы подавляем своим приходом. А в общем-то, никакой культуры здесь нет, а одна лишь теснота — плюнуть некуда, навоз, блохи, хлам, иконы и святая водица. И все-таки хорошо бы остаться здесь дня на два, на три, а то на целую неделю, здесь, где и для ослов есть крыша, еда, вода и отдых…