Избранное
Шрифт:
На Грядах, куда в конце концов зашел поиск, Новак взялся собственноручно замазывать глиной узкие проходы. Помощники подносили ему плющ для маскировки и создания подобия «живой природы». На глине был обнаружен отпечаток подошвы, говоривший о том, что тут кто-то скрывается. Сразу же вслед за этим открытием семейство Видаковичей — жены, дети и старый Младжен — было насильственным образом переселено из Добриловины в Бистрицу, из своего дома в чужой, что лишало их возможности подкармливать своих.
С той поры до самого снега и даже в первые дни на снежном покрове новых следов обнаружено не было. И только позже кто-то показал, при этом неизвестно кто, но под подозрением находились трое: Испанец, Нахлобучка и один из свояков Видаковичей, — на следы, что от Забойского озера целиной проходили к Грядам. Осмотрев этот след, Ёкич и Драгутин Медо известили о нем начальство в Поле; Бечир Томович взял чету из Поля и Алексу Вуковича с бистричанами и вместе с ними за ночь поднялся на Гряды. К рассвету они успели залечь на полиции, когда Милан Видакович, старший из братьев, вышел из пещеры и стал в бинокль разглядывать долину. В этот момент дорогой вдоль Тары проходила, торопясь на задание, «летучая чета» из Белого Поля, ракитинцы и равнореченцы под началом унтер-офицера Радомана Томовича. Сосредоточившись на изучении отдаленной угрозы, Милан, как это часто случается, не заметил непосредственной опасности, которая находилась прямо у него под носом. Черная фигура Милана ярким пятном выделялась на снегу, неподвижная и напряженно согнутая под елью, и начальству было предоставлено почетное право первого выстрела. Бечир взял Милана на мушку и выпустил короткую очередь из ручного пулемета. Милан упал в снег, а Бечир, набрав полные легкие воздуха, крикнул громовым голосом победителя:
— Доброе утро, Милан!.. Ну, как тебе сегодняшняя зорька улыбнулась?
После этого начались уговоры о сдаче. Без ругани и оскорблений, ибо уже известно, что это не помогает, а вроде бы дружеские увещевания о том, что для окруженных сдача в плен — единственный выход из положения… Были они с Бечиром давние знакомые и как бы даже приятели в ту пору, когда Милан председателем общины был. Про Милана сложили песню перед выборами, агитируя за него голосовать, и победили; это была оппозиционная победа над властями на зависть всей округе. Правда, потом Бечир с Миланом разошлись, но такое случается даже между государствами, подписавшими дружеский пакт…
Четники кричали Милану и стреляли над тем местом, где он в снег рухнул, показывая этим, что его жизнь, если таковая в нем еще теплится, в их руках. Они окликали Джорджие и Мираша, Милановых братьев, известных своей трезвостью и рассудительностью: они-то воды не замутили, никто на них обиды не держит, так что нет у них причин бояться суда — пусть только оружие бросят… Янко, четвертого из Видаковичей, никто не звал, сознавали, что бесполезно, хотя и ему косвенно давали понять:
— Не сдадитесь сразу, поздно будет!
— Минометным огнем вас зальем, так что костей не соберете!
— Сейчас приведем сюда ваших детей, вот в них и стреляйте, раз не хотите сдаваться.
— Запустим к вам жен да детей, пусть они сперва съедят то, что там у вас есть, а после подыхайте все вместе.
— А ну, люди, сдавайтесь своим братьям полянам, чтобы не стынуть нам тут зря на юру!
Вскоре на подмогу прибыли ракитинцы и равнореченцы. К полудню привели детей: Радивоя, сына Милана, направили к ели, под которой пал его отец, а Джорджиева Радисава к пещере. Раненый, с двумя пулями в спине, Милан лежал в неглубокой яме в снегу. Приход сына он использовал для того, чтобы с его помощью углубить эту яму и вытащить из-под снега пару камней, которые он укрепил на бруствере. Он был уже почти в горячке.
— Скажи им, что ты меня не признал, — сказал он сыну.
— Зачем, папа?
— Пусть думают, что здесь кто-то другой.
— Сказать им, что ты ранен?
— Нет, не говори.
Когда Радисав рассказал укрывшимся в пещере, что на Гряды привели и других детей и они мерзнут и плачут на снегу, Джорджие вскочил.
— Я сдаюсь! — заявил он.
— Милана подождем, — осадил его Ягош Рабрен.
— Не буду ждать. Хватит с меня его командования, вот оно до чего довело!
— Это надо решать вместе, — сказал Ягош.
— Не вместе, а каждый за себя. Перед смертью каждый сам по себе. Знаю я, что скажет Милан, если жив. И знаю, что вы скажете — Янко и ты, учитель!.. Но вы, коммунисты, в облаках витаете, вам бы только и рассуждать насчет строя и власти, а я вот о детях пекусь. Доконали вы себя этими своими рассуждениями и меня погубили, меня и все мое семейство. Но так мне и надо, доверчивой простоте, только пусть меня убивают, а не моих детей!.. Мираш, ты идешь со мной?..
— С тобой, брат, куда ты, туда и я, — отозвался Мираш.
— Винтовку я им должен сдать, — продолжал Джорджие. — Да это и не винтовка, а коптилка злосчастная. Ничего-то я путного не видал с той поры, как обручился с ней. Отдам им пять патронов, пусть видят, я не какая-то голь безоружная. А все остальные боеприпасы и гранаты вам оставляю, если вы сдуру или напоказ, в угоду каким-то там своим верховным судьям, отбиваться вздумаете. И ты, Мираш, им оставь все, кроме винтовки с пятью патронами.
Он влез на камень, заваливавший вход, распрямился на нем, поднял руки и крикнул:
— Это я, Джорджне Видакович с братом Мирашем, передаем себя в ваши руки, а там режьте или вешайте, воля ваша!
Приняли их с таким радушием, с каким блудного сына встречают. Пожимают руки, подбадривают, поздравляют с решением покаяться в своем заблуждении и скинуть с себя оковы той силы, которая до сих пор держала их в порабощении. Винтовки из рук вырвать не торопятся — сейчас не оружие главное. Так прямо с винтовками ведут братьев к Бечиру, а Бечир им тоже руки пожимает, — слава богу, паконец-то прозрели! — расспрашивает о здоровье, не мерзнут ли они, не соскучились ли по семьям и соседям?.. И напоследок, кто еще в убежище остался?..
— Остался там мой брат Янко, твердолобый, — ответил Джорджие, — и учитель Ягош Рабрен с женой Еврой.
— Откуда Ягош здесь, разве он не с бистричанами?
Джорджие ему что-то объясняет, но Бечир уже не слушает: мысли его заняты Ягошем и Еврой, бывшими его коллегами учителями и свояками. Он и шафером на свадьбе у них был. Обвенчались Ягош и Евра, пока в Поле учительствовали, а он, Бечир, поступил на педагогическое отделение философского факультета в Скопле; летом они встретились, а в Поле летом так прекрасно, что все становятся друзьями. Но тут в их среде началось расслоение и разброд. Дело в том, что все их поколение учителей неотступно терзалось ощущением своей неполноценности, несостоятельности и из кожи вон лезло, стараясь во что бы то ни стало компенсировать это свое чувство. Одни ударились в стяжательство, другие наплодили детей — словом, наметилось какое-то соперничество, желание друг друга переплюнуть, вконец испортившее добрые приятельские отношения. Бечиру мало было гимназии и факультета — ему надо было чего-то еще; Ягош и Евра не удовлетворились преподаванием в школе и кучей детей, которых произвели на свет. В Скопле Бечир, как черногорец, сошелся с полицейским Батричевичем, земляком, и от него понабрался некоторых сведений о той великой борьбе, которая ведется с гидрой коммунизма, постоянно омолаживающейся за счет политических кружков. Выходило, что единственным противоядием такой отраве была засылка надежных людей в эти самые кружки для слежки и проникновения затем в главные центры. И тут Бечир вбил себе в голову, что он создан именно для такого рискованного внедрения в эти таинственные лабиринты, ведущие вверх. На низовой ступени в Поле он готов был взять на себя самую скромную роль, но, пока Милован Анджелич возглавлял движение и всем в нем заправлял, кружков здесь не было; когда же этого старого коммуниста разоблачили и бойкотировали, как раскольника, фракционера и представителя пятой колонны, секретарский пост достался Ягошу Рабрену. Внезапно Ягош, именно в тот момент, когда он мог оказать Бечиру поддержку и проявить к нему дружеское отношение, охладел к Бечиру, как бы испугавшись его напора и разгадав до конца. Напрасно караулил Бечир учителя; его неизменно встречала Евра и откровенно выпроваживала. «Нет Ягогаа дома!», «Он за Тарой, на том берегу!», «Понятия не имею, где он!» — отвечала она, как бы взяв на себя обязанность сторожа у калитки этой невидимой, таинственной, тщательно законспирированной организации и придавая ей таким образом больше значительности, чем было на самом деле.