Избранное
Шрифт:
На это обиженные дружно повернулись, полные решимости жаловаться высшему начальству.
Третий день
На пути к Бистрице Бечир позабыл про свое обещание дать им два-три дня передышки под родной кровлей; побоявшись насмешки, они ему об этом не напомнили. В Бистрице пленным отвели дом под ночлег, принесли ужин и соломы для подстилки, но никто из родных не появился — все сидели по домам, им строго запретили выходить. Утром бистричане привели двух коней, для Ягоша и Евры, чтобы довезти их до Поля или до Колашина. Четверо братьев Видаковичей шли за конями пешком. Уже на выходе из Бистрицы с ними столкнулся Милош Павичевич со штабной четой — посланные воеводой Павле Джуришичем проверить, почему люди жалуются на Бечира. Штабные,
На выходе из Теснины процессию поджидали вдовы четников из Поля и двое Фуштичей — Глигорие, прозванный Пегим Махмутагой из-за родимых пятен на щеках, и его брат Марко, перебежавший к жандармам после убийства соседской свиньи. Бабы притащили с собой пустые жестяные банки и бельевые вальки, чтобы колошматить по банкам и тем самым прославлять победу, на зависть и к досаде вражеской стороны. Они поздравляли храбрецов с удачей и, благословив на дальнейшие охотничьи подвиги, остервенело накинулись на связанных пленных. Горластая Божана с глоткой глашатого выступила для затравки:
— Ах ты проказа еврейская, да будет ли тебе когда конец?.. Будет, будет, не сомневайся, нет тебе спасения!.. Вот он вас как господь наказал, иродов неверующих, цареотступников проклятых, и еще не так вас господь покарает, весь ваш род искоренит на все века, чтобы не мог он подняться, пока солнце греет и месяц светит, и логова ваши дотла спалит, чтобы люди пальцем на пепелища показывали, где гнездились выгребальщики поганые, взломщики, картофелееды, ямочистильщики…
Женщины вторили своей предводительнице, хотя и не обладали столь объемистыми легкими, — избрав два-три наиболее убийственных слова, они твердили их до бесчувствия. Распаленные собственным криком, бабы с налета пробивались через конвой, норовя вернее угодить плевками в связанных. А если под ноги им попадала коровья лепешка, они ее тотчас запускали в Видакоиичей. На развилках дороги женские силы поджидало пополнение, также оснащенное банками и вальками. То тут, то там бабы, а то и сам хозяин дома, как будто при встрече свадебной процессии, обносили колонну ракией, отчего во главе ее скоро разгорелось пение, порой переходящее в внзг. Постепенно поднабралось порядочно мужчин, и они вступили в соперничество с женщинами по части перебранки, с особой яростью допытывались они у Милана: кто отца моего убил, кто брата убил, кто овец увел, даже шкуры не оставил, оторвал от детей скоромное, семейство на голод обрек?..
Поначалу Евра и Янко пытались защищаться, стараясь перекричать общий гвалт и отвечать на то, о чем их спрашивали; Ягош со своего коня затравленно озирался по сторонам, но Милан его успокоил:
— Пусть выкричатся, душу отведут. Каждый про себя знает, где был и что делал, но вот подошла осень, созрели всходы, посеянные Жаричем весной. Жарича нет, сбежал Жарич, а поскольку кто-то должен быть в ответе, пусть это буду я!
Жарич — псевдоним делегата покраинского комитета. Механик, шофер, сверх меры кичившийся тем, что когда-то год или два был рабочим; энергичный, но безответственный, уполномоченный быть именно таким и в качестве такового укрепить тылы подвижного фронта, вот уже несколько месяцев державшегося под Синявиной, Жарич как вступил на территорию с угрозами, так угрозами и действовал до самого конца. Когда Жарича сюда переводили, прошлой осенью, Янко встретил его в условленном месте под Колашином и проводил тайной тропой, избегая столкновения с итальянскими карабинерами.
— Ты что — коммунист? — спросил его по пути Жарич в усвоенной им грубой манере.
— Как видишь, потому тебя и веду, — ответил Янко.
— Почему же ты без винтовки, раз коммунист?
— Я с револьвером хожу, винтовка в нашем деле мешает, она в глаза бросается.
— А ты не любишь в глаза бросаться?
— Не то что не люблю, да пользы в том не вижу. Но ты и сам, я гляжу, без винтовки.
— Я вашему оппортунизму конец положу. Скольких ты убрал из пятой колонны?
— Пока ни одного.
— Исключу из партии всех, кому винтовка мешает и кто делом не докажет свою готовность выполнять задания! — Таково было их первое свидание, но и последнее было не намного приятней.
Одному Жаричу не удалось бы все вконец испортить, тем более что он отбывал в другие края с заданием воодушевить, нацелить, подхлестнуть, — к сожалению, заместители его и воспреемники тоже не отличались мягкостью характера. Кое-кто из местных поспешил воспользоваться этой неожиданной властью «иноземцев» для сведения застарелых счетов с соседями. Посыпались подметные письма с доносами, за короткий срок вечная ночь поглотила тринадцать жизней, среди них были и активисты, и совсем малоприметные люди, в том числе старики, одного нашли даже в Таре. Хуже всего, что убийства эти были совершены из-за угла, молчком, без видимого повода и системы, поэтому было невозможно предусмотреть, кто на очереди и будет ли так продолжаться до бесконечности или на ком-то остановится.
Линия фронта отступала от Теснины у Баковичей к Теснине под Полем, поочередно получали подкрепление или обращались в безоглядное бегство то четники, то партизаны. И в чередовании этих приливов и отливов, наслаиваясь, множились крупные и мелкие расплаты, росла вражда между полянами, захватывая женщин и детей. Село разделилось на два лагеря. Как-то случилось в то время старому Васо Балтичу на заре отправиться в горы: приметил старый, что с Синявины подступают к селу партизанские части Езеро-Шаранца, поспешил он обратно, разбудил Джуришича и Бечира и тем самым спас их от плена со всем расквартированным в Поле штабом. В ответ на это Жарич принял решение согнать все четнические семейства в Колашин. Ничего не слушая, людей выгоняли из дому в чем застали. Скоевцы принимали ключи от домов и передавали их Жаричу. По селу прокатилась так называемая «экономическая группа» и собрала постели, съестное, шерсть, кожу для обуви и вообще все, что могло сгодиться в качестве одежды или для других каких нужд. Конец марта, снег то идет, то перестает, дорогой к Колашину бредут, причитая, босые старики, наспех одетые дети, перепуганные женщины, все угрюмые, подавленные. Янко был на позициях у Подбища, когда там проходила эта колонна. Увиденное показалось ему невероятным, страшным, кошмарным сном без пробуждения.
— Что это? — спросил он Ягоша Рабрена, старого коммуниста.
— Не понимаю, что они такое творят, — ответил тогда ему Ягош, хмурый и озабоченный. — Не представляю себе, к чему это приведет!
Теперь-то он знает и видит, к чему это приводит: его забрасывают коровьими лепешками, сбили шапку с головы и оставили валяться посреди дороги, чтобы ее втоптали в грязь конвойные в знак того, что и ему не сносить головы. Не без труда вырвав камень из-под снега, люди запускают им в пленных, а то, выхватив кол из забора, так и норовят, распалясь, достать с размаху пленных, хотя конвойные осаживают их. Женщины избрали своей мишенью Евру: и ободранка-то она, и худа-то, и черна, и косы-то у нее нечесаны.
Одна спрашивает:
— Это что ж, учительница, что ли?
Другая ей отвечает:
— Нищенкой ей больше быть пристало.
— Ишь причесалась-то, точно выползла из цыганского шатра.
— Так она и есть из шатра: дочка цыганки Марии, жены Шабана-кузнеца.
Но Евра не может смолчать:
— Сыновья Марии Шабановой итальянцам, как ваши, не прислуживали.
— Цыц, цыганка прокаженная, ты еще поговоришь!.. Вот оболью тебя ночью керосином, запылаешь, точно ведьма на костре!
Все, кроме Евры, сносят оскорбления молча и не пытаются защищаться. Безмолвные, с гордой усмешкой на губах, идут они вперед с отрешенным видом, как будто их вовсе не касается царящая вокруг них свистопляска.
Из общего гвалта вдруг вырывается тонкий голос и вздымается вверх звенящей дугой:
Как Ракита сбор скликает, ясных соколов зовет, — Воеводе под знамена храбрецов она пошлет…— Слышишь? — заметил Янко. — Вот и Ракита переметнулась!