Избранное

Лалич Михаило

— Спектакль окончен, однако аплодисментов не последовало. Какое-то упущение в игре имелось. Учти на будущее ошибку, Бечир, а сегодня направь в Колашин Новака Ёкича и Драгутина Медо для получения наград. И не забудь об этом всех оповестить — у людей надо аппетит развивать!

Подземное празднество

Мы подошли ко входу в пещеру, названную Подземельем, — в ней нам больше нет приюта, коль скоро вокруг нее проложен след. Наши фигуры чернеют на снегу, чтобы ноги не отмерзли совсем, притоптываем и гадаем, где бы спрятаться. Оставаться вместе мы не можем, да и не собираемся: поставив все на одну карту, мы ее проиграем, а разбредясь в разные стороны, еще имеем шанс кого-нибудь сохранить в живых, чтобы он рассказал потом, как нам тут приходилось. Снег идет, клонятся под ним отяжелевшие ветви. Надо бы

поскорее разойтись, пока он идет и скрывает наши следы — не видно будет, кто куда направился. Как надумает кто-то из наших, где ему прибежище найдется, так и уходит. Никто не сообщает куда, Качак не велит нам адреса открывать, и не без основания: доведись кому-нибудь из нас попробовать застенков и шипов под ногти, по крайней мере не будет подозрения, что кто-то тебя выдал. Все разошлись маленькими группками — по трое, по четверо, мы четверо остались, как волки, на утрамбованной прогалине в снегу. И еще хорошо, если бы как волки, по крайней мере знали бы, куда податься. А так, например, Илич понятия не имеет, куда деться. Горожанин, сын чиновника-переселенца с восьмью детьми, отец отрекся от него через газету «Голос Черногорца», итальянцы издают ее в Цетинье, впрочем, мачеха еще раньше выставила его из дому, чтобы меньше было едоков за столом. Не знает и Тадишич, где голову приклонить, хотя от него родные и не отрекались — его семейство со всем скотом и скарбом насильственно переселили в долину, ближе к городу, где оно находится под постоянным надзором, а в опустевший дом у горы то и дело наведывается патруль посмотреть, нельзя ли оттуда еще что-нибудь унести. Качак обзавелся землянкой, но, чтобы до нее добраться, надо перевалить отроги Беласицы, это после снежных заносов, когда утопаешь по горло, до нее на крыльях не дотянешь, а уж куда ему на его отмороженных ногах с отпадающими пальцами. У меня на примете есть для себя пещерка, но уж больно мелка — для двоих и то места не хватит, а я к людям привык, не могу и пары часов в одиночестве выдержать. И кроме всего прочего, собственное самолюбие не позволяет мне бросить друзей, уж лучше вместе пропадать, чем выкручиваться одному. Качак сочувственно спрашивает меня, как будто он в лучшем положении находится:

— Что ж это, Джоле, и тебе деться некуда?

— Некуда, — отвечаю я, — ничего я себе не припас.

— Уж будто родни у тебя нет?

— Полно и теток, и дядьев, и двоюродных братьев повсюду, да только все они в черных списках да под слежкой находятся, так что они и дверь-то отворить не посмеют. А кое-кто и на ту сторону перешел.

— Теми, которые на ту сторону перешли, тоже бросаться не надо, — сказал Качак и добавил: — Сами мы уж больно зазнались, оторвались от народа.

— Это точно, как ни верти — кругом мы виноваты.

— Так оно и есть. От одних отшатнулись, других облаяли, с третьими расплевались. А ну-ка пораскинь мозгами — не позабыл ли ты кого из этой твоей родни!.. Нет ли у тебя кого-нибудь на стороне, с кем ты еще разругаться не успел?

И угадал: двое моих дальних дядьев по отцовской линии, Велё и Вукан Джолевичи, переселились на турецкие наделы, когда наши якобы в отместку за гибель славного Бошко Бошковича спалили мусульманские села и потеснили турок к Белому Полю. Отец мой оказал им тогда какую-то услугу, не знаю какую, только они изо всей силы старались отплатить мне за нее добром и поддержать теплые родственные отношения. До войны я каждую осень гостил у них, они насчет меня разные планы строили, подыскали мне невесту с приданым, хотели женить и в их края переселить, да ничего из этого не вышло…

— Есть, — сказал я, — дядья у меня в Белом Поле есть. С тех пор как война началась, я с ними ни разу не виделся, а значит, и не ругался, — примут они нас. Идти до них далеко, но, если двинуться не мешкая, к рассвету доберемся.

— А чего нам мешкать! Дожидаться тут нечего.

И добрались. Тетка Вукосава на мой голос сразу отворила дверь, впустила, оглядела нас и с этаким удивлением спрашивает:

— А где же ваши кони, Джоле?

— Какие еще кони, тетка Бука, что ты в нас такого кавалерийского нашла?

— Да смотрю, сапоги у вас со шпорами, — говорит она и допытывается: — Для чего вам эти шпоры, если коней у вас нет?

Оглядели мы свои ноги — и правда, лед на них до колен налип, и точно кажется, будто на нас сапоги, а на пятках ледовые наросты так и блестят, словно шпоры, и при каждом шаге звон издают. Прошло совсем немного времени, и все наши украшения растопились и разлились лужицами. А тут и мой дядька Велё объявился, добродушная громадина в тулупе. Видно, он где-то сладко выспался в стогу и принес в дом солому в волосах и на тулупе. Усы у него от неожиданности ощетинились, посмеивается дядька, чтобы показать свое расположение, хотя для веселья нет у него, понятно, никаких оснований. Качак, по своей привычке прояснить ситуацию наперед, спрашивает его:

— Можем ли мы вчетвером пересидеть здесь у вас денек-другой?

— Можете. Мы гостей не прогоняем, когда они к нам являются.

— А можно ли сделать так, чтобы это было незаметно? Чтобы не знали на селе, что мы тут, потому что мы…

— Знаю я, кто вы, — отвечает Велё. — Иначе, как незаметно, и нельзя, ведь все наше село в четники записалось. И я тоже, а брат мой у них взводным. Сам понимаешь, что будет, если разнесется по селу слух, кто в моем доме находится!.. Только нам это не страшно: есть у меня хлев, овцы внизу, сено наверху, просторно, можно для четверых место высвободить, а хлеб и воду будем вам подавать. Так что можете сидеть, сколько угодно, но, если кто пронюхает, драпайте, да куда подальше, а уж мне предоставьте отговариваться тем, что я про вас знать ничего не знал — сами, мол, видать, в сено залезли и в нем залегли, вломились непрошеными, а я сослепу никого не видел, и овцы мне ничего не сказали…

Мы пересидели в хлеву день, отоспались в сене, потом играли в «черное-белое» и в «перевертыши» со скуки. Под вечер хозяин притащил нам ужин в котелке, заговорил, стараясь выведать у нас, на что же мы все-таки надеемся. Он был очень удивлен, когда Качак сказал ему, что мы уверены в своей победе, и еще больше — обоснованности этого убеждения. А день или два спустя Велё привел к нам своего брата Вукана, взводного четников. Выяснилось, что Вукан с противной стороны, а именно от своих начальников u офицеров, слышал гораздо больше, чем было известно нам: что в Бихаче [44] состоялся какой-то партизанский съезд и на нем было образовано правительство и объявлена независимая республика.

44

Бихач — город в Югославии, где 20 ноября 1942 г. на съезде Антифашистского веча Югославии была провозглашена независимая республика.

— Они верят в победу, — сказал Велё.

— Ничего удивительного, — заметил Вукан. — Всякое может быть, и такой оборот не исключен.

— Как это не исключен?.. Ты что же, не видишь, до какого состояния они дошли?..

— Да уж, если выиграют они войну, пусть четникам спасибо скажут!

— Это нам-то? — поразился Велё. — Да ведь мы это поневоле голову свою спасаем.

— Не про нас я, а про пакостников тех говорю. Орут, врываются в дома, отнимают силком, напиваются да объедаются так, что срамота одна смотреть. Эти себе сочувствующих не заполучат, они сами свои села в партизанские обращают. Велят мне в темную всех сомнительных сажать, а когда я говорю, что сомнительных у нас нет, они в это не верят. Да и как в это верить после того, что они вытворяют.

И еще раз он нас посетил: прослышал про Сталинград, пришел узнать, выстоит ли? По его вопросам поняли мы, что кто-то передает ему информацию, которая и раздирает его надвое.

— Крестьянин, он всегда двоедушный, — проговорил Тадишич после его ухода.

— Нам сомневающиеся подходят, — заметил Илич, — только бы они от нас не отвернулись.

Но тут от нас отвернулась погода — подул южный ветер и принес дожди. Туманы разъели снега, ручьи с прогретых склонов смыли последние его остатки. За одну ночь очистились до самых гребней горы и, нежась на солнце, истекали потоками, а над ними на вершинах редкими заплатами еще лежали белые глыбы, уменьшаясь с каждым часом. Ручьи пробились там, где их никогда не бывало, клокочут, ревут — не слишком ли широковещательные обещания дает до срока подкравшаяся весна? Илич с Тадишичем решили пробираться к Мораче, чтобы выяснить, как там обстоят дела у наших. Мы с Качаком думали через Беласицу перейти. Огорчился Велё, что мы его покидаем, уговаривает нас, стараясь Качака удержать:

— Ты человек слабого здоровья, тебе поберечься надо. То, что природой и судьбой не дано, нахрапом не возьмешь. С твоим снаряжением да с этакими ранами на ногах не советовал бы я тебе на Беласицу лезть… Погода переменчивая, а ну как снова снег повалит; не знаю, что тебе не терпится — не можешь перезимовать, где я век провековал! Не найдете вы места надежнее, чем у меня!

— Знаю, что надежно у тебя, — подтвердил Качак, — в этом я мог убедиться, но раз надо, значит, надо…