Избранное
Шрифт:
В тот день у многих робкие мечты о свободе увяли, как увядают последние осенние цветы. Узники словно вдруг заметили, что склады целое лето оставались нетронутыми, что они по-прежнему полны, что страшный враг человечества, видимо, вовсе не собирается выпускать из своих рук оружие и что «западные демократы» ничего не предпринимают, чтобы вынудить его к этому.
— Россия сражается в одиночку. Война затянулась, и кто знает, сколько еще она продлится, — толковали разочарованные, но разочарование, как известно, не придает сил, а способствует лишь отступлению.
И Милин Поджанину, и без того маленькому, а сейчас съежившемуся от холода и волнения, который подыскивал товарища для побега, многие отвечали:
— Да не сходи ты с ума, успокойся. На носу холодная и мокрая осень, такую и дома-то с трудом переносишь, не то что на чужбине. Дороги чужой страны длинные, беглецу там не найти ни пристанища, ни ночлега и не встретить никого, кому бы можно довериться. Все преследуют, всяк против него, любой — сильнее и мудрее его. А свалится в изнеможении, могила для него — некопаная и непокрытая, край неведомый, и вовсе сгинет имя его. Не валяй дурака, не ходи…
Дождь размеренно лил в эти долгие и монотонные послеполуденные часы, и караульных сковывала тяжкая, непробудная дрема. Они натягивали козырьки фуражек по самые глаза, завязывали потуже капюшоны на голове — дожди, видно, вызывали тягостные воспоминания о боях и бегстве вдоль азовских берегов по липкой украинской грязи.
Пересчитав караульных и увидев, что никто из них не вышел в засаду, мелким и скорым шагом двинулся Поджанин к проволоке. На нем была студенческая тужурка цвета увядшей листвы, полинялая и расползающаяся от многократной стирки. Во внутреннем кармане ее он хранил рукописный греческий словарик демотики [45] и карту Балканского полуострова. Штаны, некогда солдатские, латаные и перелатанные, потеряли всякую форму и цвет. Деревянные сандалии с ремешками были надеты на босу ногу, голову покрывала старая шляпа, лихо сдвинутая набекрень. Прижавшись к земле, он пополз, превозмогая боль от уколов колючей проволоки, весь исцарапанный, — и, только оказавшись по ту ее сторону, заметил, что потерял шляпу. Он оглянулся — шляпа валялась недалеко на земле за колючей проволокой, было бы слишком рискованно извлекать ее.
45
Демотика — один из говоров новогреческого языка.
На всякий случай пригнувшись, короткими скачками он уходил вдоль речки. Навстречу текла мутная вода — красноватая, пропитанная неистребимыми и живыми запахами земных глубин. Ему вспомнилось древнее пророчество: «… грядут дни тяжкие, когда люди и мутной воды возжелают; благо тому, чьи глаза этого не увидят…»
«Благо тому, у кого обувка получше!» — подумал он, посмеиваясь над пророком, и сбросил свои деревяшки, вовсе не подходящие для такого пути.
Туман становился все более густым, гора — все более крутой. Все более частыми становились и передышки беглеца.
— Эй, погоди! — раздался из тумана знакомый голос. — Шляпу забыл.
И вслед за голосом появился Градич, могучий и крепкий парень, унтер-офицер бывшей югославской армии. Поверх своей фуражки он водрузил шляпу Поджанина и издали казался огромным и страшным чудищем, а когда приблизился — парень как парень, веселый и ладный.
Они познакомились шесть месяцев назад в тюрьме у четников в Колашине. Мобилизованный четниками как пулеметчик, Градич свое тяжелое оружие вместе с запасом патронов передал партизанам. Вскоре его отправили на задание в тыл к четникам, и там он попался. «А куда ты дел пулемет?» — спрашивали его, а он притворялся дурачком-простачком: «Отняли его у меня». — «Как же так отняли?» — «Да так вот, с плеча сдернули, И еще мать мою макаронную помянули». — «Значит, партизаны…» — «Выходит, они, кто ж другой стал бы так нахально?» И в тюрьме до самого прихода немцев Градич оставался веселым. Но потом помрачнел и умолк. И заговорил лишь в поезде, уносившем их на юг Македонии. В голосе его звучала тоска:
— Подхватила нас волна мутная да кровавая, и не видать нам домов своих.
Сейчас он опять повеселел. Подержав в руках обе шапки и помахав ими, он швырнул их в накрытое туманом пространство, с невидимого дна которого доносились глухие и беспомощные выстрелы — сигналы тревоги.
— Шапки долой! Да здравствует свобода! Ого-о-онь!..
Впереди простиралась бескрайняя салоникская равнина, испещренная клочьями тумана. Далеко на юге мерцала то ли полоска залива, то ли лоскут неба, а может, обманчивый отблеск света в пустоте. Они пошли на север и вскоре стали спускаться в новую, незнакомую и оттого подозрительную, глубокую, как бездна, низину. На миг открылась дорога по равнине, длинная, прямая и белая, пустынная до самого горизонта. Потом она исчезла. День начал угасать, долго и хмуро. Дождь прекратился.
Тьма затягивала все вокруг, оставалась одна тишина, тишина принимала их в себя, огромная и внушающая ужас своей тяжестью и полнотой. Казалось, слышно не только шум шагов, но даже дыхание и удары пульса.
— Не по мне это, — говорил Градич. — Такой простор, а ни одной деревни. Ну что это такое, скажи на милость?
— А я так как раз боюсь на деревню напороться. Ног не унести, сам знаешь, немцы повсюду, с собаками.
— Да и двуногие псы есть, эти похуже. И все-таки мы уйдем от них, я уверен. Эх, люди милые, мне б еще разочек Липово повидать!..
Он умолк, охваченный мечтами, и оттого дорога показалась ему знакомой и близкой. Клубы тумана и облачные громады на глазах изменялись, обретая контуры родных гор, и он на миг увидел свою прекрасную землю. Почудилось, будто прямо здесь, у дороги, течет Тара, обмелевшая после летних засух. Вот и мост, а над ним Вучево, дальше — Бобляк и там — Колашин…
— Слушай, Милия, давай поспим, — сказал он; его испугали эти видения.
— Рассветет, осмотримся, где мы! А пока и речи быть не может о сне. На, затянись, разгони дремоту! — Поджанин сунул ему сигарету и дал огонька. Потом закурил сам. — Завтра отогреемся на солнышке, коли оно покажется, и выспимся как боги. А пока вперед! Если правда, что Темно [46] дошел до Арджан-озера, то через два-три дня и мы там будем. Представь себе — встретить своих! Подумать только! Кто-то первым попадется? — И он погрузился в мечты.
46
Имеется в виду Светозар Вукманович-Темпо, один из руководителей партизанского движения в Югославии, возглавлявший в то время партизанские бригады Македонии.
Далеко впереди пропели петухи, затем послышался хриплый собачий лай. Сон пропал, мечты улетучились. Они пробирались молча и медленно, сторожко проверяя взглядами все перед собой. У привольно раскинувшегося села свернули влево и долго, им показалось — не один час, обходили его разбросанные выселки. Потом опять вышли на дорогу, широкую, как и раньше, но теперь словно бы неровную и запущенную.
Небо прояснялось. Стремительно уплывали на юг лоскутья облаков. По-прежнему стояла тишина, нескончаемая, как море, пустынная и дикая. Ухнул филин и смолк; подул ветерок и стих. И тогда Поджанину стало мерещиться.
— Все мне слышится, будто кони ржут, а как встанем, нету их. Во, прислушайся — топот. Если конница идет, успеем укрыться. Ложись на землю, не заметят, прожекторов у них нет.
Вскоре топот в самом деле усилился, подобно дробному шуму горной речки. Они проворно кинулись в сторону, отошли от дороги метров на сто. Подождали, топот некоторое время приближался, потом свернул на какой-то иной путь и затих вдали.
Ветер усилился, посвежело, близился рассвет. Все сливалось перед глазами — от бессонницы, усталости и курева. Они спотыкались, по обочинам им виделись буйные зеленые луга, и Градичу захотелось прилечь «на минутку, совсем малость» на одном из этих «лугов». В призрачном сером свете утра лица их казались синими, а тела охватила вялость. И тут они заметили, что проходят последние дома деревушки с крохотными, пожелтевшими виноградниками и садами. Расположившись между дорогой и речкой, деревушка эта пускала к небу тонкие прядки дыма, который они долго видели, все дальше уходя от нее.