Избранное
Шрифт:
По дороге мы болтали — опьяненные ароматами горных растений — о том, как накануне вечером, падая от усталости, мы думали, больше нам не подняться. Удивительный этот механизм усталости и отдыха в теле, ведь здесь определенную роль играет и сознание, и это отличает человека от животного и часто дает ему возможность превзойти самого себя.
Впереди громыхают пушки. За нами, по белым поворотам дороги, дребезжат армейские телеги и беззвучно двигаются длинные зеленые и бледно-серебристые гусеницы колонны. Может, все это идет только до Дурмитора, как в то лето 1941-го, когда итальянцы распевали среди пустых и безжизненных вершин, выискивая там партизан. Потом они спустились, довольные, что
Так мы согласно строим планы. Мичо Милонич не участвует в этом; Рашко Рацич молчит точно воды в рот набрал, хотя это и не в его привычке.
Мило взял пулемет, чтобы Еремичу было полегче. Комиссар оглянулся.
— Молодец, будем чередоваться, — сказал он, расправляя соломенные усы, чтобы освободить рот.
Глядя на его дрожащие ноги и тощую сгорбленную спину, я подумал: мог бы честно признать, не ему чередоваться с сильными — удивительно уже то, как он вообще может идти.
Освободившись от пулемета, Бейо Еремич почувствовал облегчение и повеселел, сначала он перескакивал через кустики можжевельника вдоль дороги, а потом запел потихоньку приятным мягким голосом, который в свое время предназначался для богослужения и молитв господних:
Ой, самая красивая из Цетинья Тоненькая серночка, моя Джина..— Чтоб тебе пропасть, поп, не знал я, что ты так деликатно поешь! — сказал Мичо Милонич.
— От сердца поет товарищ Расстрига, — пояснил Раде Релич и добавил: — От раненого, несчастного сердца, которое маленькая Джина украла и надкусила. — Положив на ходу ему на плечи руку, он объяснил и нам и себе: — Теперь я знаю, почему мне так мил этот несостоявшийся священник: он похож на моего покойного Слобу Ясикича, дружка по озорству да веселью. Эх, был бы мой Слобо жив…
Загрустивший, он затянул вместе с Еремичем протяжную мелодию, рожденную скорее для выражения беспросветной тоски, чем для веселья:
Ой, гора Планиница моя, Околдовала меня красота твоя…И так, создавая песню заново, крепко обняв друг друга, с болтающимися на спине винтовками и пустыми ранцами, пели они тихо и печально слаженными голосами. Должно быть, они чувствовали, что песня приносит нам облегчение и это единственная помощь, которую они могут нам оказать. Пели они о долине, которая разделяется, и о желании, что куда-то призывает или живет в сердцах, заполненных печалью, а «все вокруг в отметинах, что больше им не встретиться…». Охваченный необъяснимой тоской песни, Митар Милонич улыбался голубыми глазами, поблекшими от усталости, а в движениях его чувствовалась, или мне так казалось, вновь обретенная легкость и гибкость. Мило Обрадович, у которого, как и у меня, не было дара песни, тихонько подпевал им, стараясь не мешать и приноравливая свой грубый голосище, чтобы никто из нас его не слышал. Поэтому, уверенный, что так оно и есть, он приотстал. А я позабыл про все трудности этого мира, к счастью столь несовершенного, что еще много человеческих поколений будут иметь причину жить и умирать, поправляя его. На мгновение мне казалось, что я не иду, а лечу над этими дикими краями, легкий и светлый, словно клочок тоски из той песни, где находишь свою меру вечности.
Рашко Рацич был мрачен, этому немало способствовали его усы на бледном печальном лице. От песни он стал будто еще мрачнее и торопливо шагал волчьим шагом, согнутый, словно готовый убежать. Тогда я подумал: может быть,
II
Дважды Рашко Рацич и Митар Милонич сворачивали на какие-то горные пастбища в поисках связных. Никого живого не нашли. Словно гитлеровские Грабли сгребли все живое с этого стоящего на юру и холоду плоскогорья — не только скот, но и зверье. От этого в души прокралась странная нелюдимая печаль — словно мы ступили на просторы мертвой планеты, откуда вряд ли когда сможем выбраться. И вот тогда-то рыкнули пушки и загудело эхо — так что под ногами почувствовалась земля-матушка, залитая кровью, вертится вокруг своей оси.
Пока Рашко и Митар занимались поиском, мы, спрятавшись, ждали, чтобы помочь им, если они окажутся в затруднении. Этого ждали все остальные, а я же проспал за двоих, забыв и грусть, и страх, и куда как тягостную неизвестность. Со мной могут не согласиться, но в таких случаях человек должен придерживаться определенной политики: всегда найдется кто-то, кто предупредит об опасности, если она возникнет, или разбудит товарища при выступлении. Кроме того, и для других лучше, если среди них окажется хоть один отдохнувший, на всякий случай.
При втором пробуждении я заметил, что с моей теорией отдыха — до того, как я счел необходимым изложить ее, — согласились и Раде и Вейо. Они поддержали настолько единогласно, что, казалось, весь лесок, где мы укрылись, храпит и сопит. Мило один нес караул, а это довольно противное дело, если у тебя нет ни хлеба, ни табаку, чтобы скоротать время, даже воды, чтобы смочить слипающиеся глаза и пересохшие губы. И тем не менее Мило не разозлился на нас — не из тех он мелких чистоплюев, что раскаиваются, стоит им сделать доброе. Этот рыжий гигант, чуть постаревший от напряженного пути и недоедания, все еще оставался абсолютным олицетворением старославянского типа из прародины, такого, как его описали византийские хронисты по рассказам очевидцев.
Он грыз листья, и потому язык у него был зеленый, когда он сказал мне: «Привет!» — и в самом деле дружески кивнул головой. Я предложил ему сменить его, он не только не колебался, но, даже не сходя с места, заснул, с надкушенным листом на губах. Однако вскоре подошли Рашко и Мичо, и мы двинулись дальше, используя свободное пространство, которое они обследовали.
Под конец дня Рашко Рацич остановился и указал на стадо овец, из-за расстояния маленьких, точно ягнята, и невероятных в этой пустыне. Их белизна и наши воспоминания о каких-то прекрасных днях и еще о чем-то, связанном с возможностью найти что-то съестное, — все это начало притягивать наши крестьянские натуры силой, во много большей, чем земное притяжение. Без дороги и не разбирая ее, через колдобины и холмы, отчего овцы то пропадали из виду, то опять возникали, миновали мы какое-то мелкогорье и раньше, чем думали, дошли до скрытой хижины, возле которой суетились две женщины, судя по всему, мать и дочь.
Мать, женщина средних лет, крепкая на вид, скупая делает три дела сразу, и ни одного как следует: прядет и не глядит на пряжу, всматривается и не видит нас и сторожит овец. Дочь — девица на выданье — в настоящий момент не размышляла ни над этой проблемой, ни о чем-либо другом. Она копала, вспотевшая и красная, в кустах над хижиной яму, куда они спрячут скарб или продукты, которые у них еще не отняли и которые лучше иметь, чем не иметь. По тому, что копала она, мы догадались — мужчин поблизости нет.