Избранное

Лалич Михаило

Мы почувствовали себя виноватыми, и надо было, чтобы миновала целая вечность, пока Вейо не догадался сказать:

— Что вы, какого черта! Партизаны мы, не кусаемся, чего боитесь! — Голос у него был такой злой и такой убедительный, что нельзя было сомневаться в правдивости его слов.

Тогда девушка одним прыжком, словно на тугих пружинах, вскочила с земли и кинулась ко мне, поскольку я стоял на ногах и был ближе всех. Она подскочила словно с ножом в руках, у меня не было времени увернуться, и вот сюда, в левый угол рта влепила поцелуй — что-то теплое, крепкое, сильное, будто некая антипуля. Обняла меня рукой за плечи — мне

кажется, что и по сей день я ощущаю это сладостное прикосновение красивой руки. Другой — обвила мою жилистую тощую шею, и я пожалел, что она у меня не мыта и не надушена и что сам я не брит. Так держала она меня, опешившего и одеревеневшего, осыпая дождем теплых пушинок и дыханием растрескавшиеся губы, огрубелое морщинистое лицо, усталые от вечного напряжения глаза, брови. На какой-то миг мне почудилось, что это не просто реальная маленькая девушка, а сказочная принцесса, ниспосланная мне в награду за все, чего я не имел.

Я был совершенно ошеломлен, туп до подлости, восторжен, идиотски неповоротлив, но счастлив, счастлив эти несколько мгновений! Поэтому я и теперь считаю, что счастливый человек должен быть именно таким — глупым и ошеломленным, только он не должен прозевать то, что ему принадлежит.

Когда она меня отпустила, я стоял дурак дураком. А она подбежала к Мичо Милоничу и поцеловала его в желтый ус, а он смотрел на нее изумленно, растерянный до такой степени, что винтовка выпала у него из рук. Нет, не привык он к приятным вещам, должно быть, не был создан для этого.

Вейо первый пожал ей руку и по-человечески поцеловал девушку, хотя игл отчасти исправив наше замешательство. Потом пошел разговор — о больном, который совсем продрог, жалуется на озноб, а там и о другом. Старая женщина все еще не оправилась от испуга, всхлипывала какое-то время и посматривала на нас с укором, однако разговорилась. Сказала, что не хотела пускать дочку одну по таким дорогам, вот и пошла с ней, так впереди нее и шла до сих пор, когда посчитала, что больше опасаться нечего.

За беседой росло взаимное доверие, словно где-то в прежней жизни мы хорошо знали друг друга и теперь возобновили знакомство. Мысли, страхи и надежды у нас были одинаковые, и такая же общая была надежда и любовь. Мы сказали, что ищем Джерковича и Жутича, чтобы соединиться, а девушка ответила, что ее брат у Джерковича и что именно они отправили ее в этот путь. Вскоре мы узнали и цель путешествия: осмотреть дальнюю сторону плоскогорья, ибо, если неприятель снял охрану, а похоже, так оно и есть, можно было бы с того конца попытаться снасти эту несчастную девушку из скал. Связали бы веревки и спустили кого-нибудь посмотреть и сделать для нее что возможно, если еще не поздно.

Женщины объяснили, повторяя по два-три раза, как нам пройти напрямик и к кому обратиться. Затем попрощались за руку и пошли. Мы с Вейо взяли Мило Обрадовина и тоже двинулись. На месте встречи осталась темень и грустная тишина, словно здесь ничего и не произошло, словно это самое обычное явление в горах.

— Жаль, что мы расстаемся, — сказал Мичо Милонич, разнеженно улыбаясь, и улыбка эта делала его лет на десять моложе. — Хорошие женщины, бедняжки наши…

— Понятное дело, жаль, — поддел его Вейо. — Получил поцелуй в ус, а того с тобой и не случалось, поди, с малых лет.

Я шел молча и пытался представить себе их — ее мать, с узким, без морщин лицом, твердым, будто выточенным из пожелтевшей слоновой кости, и ее — непосредственную,

глаза с поволокой, горячие губы, тонкие руки, прикосновение которых, казалось, я все еще ощущал и каким-то образом сохранял. И тогда, когда я смотрел на нее, не решаясь осознать свое неясное желание; и потом, когда я пытался вспомнить, чтобы сохранить ее образ, я видел что-то неуловимое в этом лице, освещенном зарницами вечернего неба, в тонкой фигурке и гибких движениях. При свете дня она, быть может, и не была так хороша, может, это моя мечта, взлелеянная лесом, грезами создала ее и добавила ей многое. Но я хочу брать все целиком — я не хочу ничего потерять. Имени ее я не знаю и, скорей всего, никогда ее не увижу, поэтому не буду надеяться, чтобы не разочаровываться — а ведь так нужно и приятно мечтать о чем-то, красивом в этих пепельных теснинах.

Луна припозднилась, а когда выглянула, поклонилась нам. Она освещала только верхушки гор и плоскогорье над каньоном, бросая на сосны и камни мертвый свет, серый и холодный, словно иней. И все-таки мы были ей благодарны — тропки стали виднее и мы быстрее узнавали перекрестки и приметы, на которые нам было указано, и сворачивали на невидимые тропки.

Мило еще довольно сносно ковылял, расставляя ноги, словно на них были путы или кандалы. Но скоро он стал молить, чтобы мы оставили его в покое.

— Тащите вы меня, точно дохлую клячу, а поэтому сами опоздаете.

— Не спеши, отдохни, — подбадривал его Мичо, сам шатаясь от усталости.

Но Мило боялся отдыха, потому что сразу же впадал в сон и начинал бредить, а это для него было тяжелее, чем идти.

— Давай, — говорил он хриплым голосом, словно кого-то гнал перед собой, — толкай, ну же, ну! Не легко… понятно, не легко… быть коммунистом! Хочешь это, хочешь революцию, сукин сын, вот я напрягай все силы!

И он напрягал все силы, несчастный, помогая себе и головой, и шеей, и руками, а чуть попадалась крутизна — готов был скатиться вниз, только бы достичь чего-то, пусть разбившись в кусочки.

С зарей подошли мы к знакомому по описанию закутку и разбудили угрюмого недоверчивого мужчину средних лет. Он встретил нас неприветливо и с сомнением нас разглядывал, задавая нам странные путаные вопросы и меряя взглядом одного за другим с головы до пят.

— Почему-то мне кажется, что вы из васоевичей, — подытожил он, очевидно узнавая нас по произношению и не скрывая опасений.

— Показалось тебе, — сказал Мичо Милонич и словно бы обрадовался. — Наверное, вы слышали о нашем партизанском батальоне.

Тот сказал, что слышал, пробормотал еще что-то и удалился. Ждали мы его целый час, затем еще час, затем потеряли терпение и начали сомневаться.

— Он вообще не похож на нашего человека, — сказал Вейо.

— Я бы предложил, — Рацич растянул свой ус во всю его длину, — переместиться отсюда чуть повыше и как следует осмотреть местность. А Мило удалить немного, на всякий случай.

Предприняв эти маленькие меры предосторожности, мы поднялись на зеленый бугорок, откуда могли видеть все тропинки вокруг. Ближе к полдню явился наш хмурый хозяин, один.

— Пошли, — сказал и, поскольку пересчитал нас, спросил: — А где ваш пятый?

— Вольной он, мы оставили его здесь.

— А-а, — произнес он это так, словно догадывался о нашей хитрости и словно это ему не нравилось.

— Слушай, ты, — и Вейо приставил револьвер к его лбу, — куда ты нас ведешь?