Избранное

Лалич Михаило

— Так кто же мы такие, черт возьми? — разозлился Вейо Еремич. — Спросят нас, кто мы, что им ответить?

Крик, измененный, судорожно торопливый и более странный, чем прежде, прервал наши размышления.

— Это женский голос, — констатировал Вейо и после краткого размышления добавил: — Или она сумасшедшая, а таких сейчас хватает, — убили у нее детей и всякое такое, — или кто-то ее мучает…

Волосы зашевелились, когда этот крик повторился — резкий, потом пронзительный, потом судорожный, всхлипывающий и перемежающийся плачем, из которого выделились бессвязные слова, что-то вроде «мои маленькие, мамочка моя».

Мы бессознательно вобрали головы в плечи, подхлестываемые ее криками, охваченные совсем новой и незнакомой нам мукой. В промежутках,

когда наступала тишина и когда то, что мы слышали, походило на страшный сон, а не на явь, мы были благодарны неизвестной страдалице, этой наводящей ужас виле [48] здешних горных ущелий, были мы ей благодарны за то, что она притихла хотя бы на эти несколько мгновений. Однако она снова подавала голос, а мы бессознательно ускоряли шаги, чтобы убежать из зоны ее голоса, в котором трепетали все нюансы человеческой боли, прерываемые всхлипами безумного смеха, неописуемые, необъяснимые, и которые никогда не будут разгаданы, потому что их не вообразить уму, не передать рукой или инструментом художника звука.

48

Вила — русалка, фея, мифическое существо в югославском фольклоре.

Потом опять утихло. Может, прекратились ее страдания, а может, мы отклонились, поднимаясь в гору, не знаю; но мы были страшно измучены и совсем потеряли головы, переполненные ее мукой и ее страданием, которое проникло нам в плоть и впилось в мозг и в черты лица, — от этого нам больше ни заснуть, ни искренне рассмеяться.

Время было к ночи, а в эти часы, особенно если человек оказался в чужом краю, лучше всего отыскать укромное местечко и прижаться к земле, вслушиваясь в шумы и запахи и во все, что движется и может подвинуться. Поэтому мы свернули с дороги на кручу, где все скользит и обрушивается вниз. Тщетно мы искали плоскогорье — его, должно быть, не было поблизости. Затем мы распределили, кто кого будет сменять на дежурстве, и примостились, чтобы капельку соснуть. Я в своей жизни спал по-всякому: и на снегу, и под снегом, но такой дьявольски мерзкой, жесткой и отвесной кровати не было у меня даже на Лелейской горе — здесь приходилось лежать почти вертикально и хорошенько застраховаться, обхватив ногами ствол дерева.

Пристраивался я долго, нащупывая какую-никакую опору; вертелись и остальные, а Рашко Рацич зажигал спички, чтобы видеть, где заснет или где окажется, когда сорвется отсюда. Я вспоминаю: в полудреме мне мешали трепещущие огоньки зажженных спичек; я думал — не надо бы их зажигать, потому что они привлекут внимание и опять возникнут эти крики. Мой сон был полон ими, а на рассвете, пробудившись, я уловил сквозь шум воды тихую и грустную мелодию, какую-то до слез скорбную, приглушенную печаль. Было еще сумрачно, и сильно тянуло сыростью и холодом от воды, когда я поднял голову. Угрюмым, словно стояла осень, было все, что я охватил взглядом: опустошение, оскудение, пепельно-серые стены, мрачная дикая река на дне пропасти. Может, мне оттого показалось, что песня была печальная — ведь здесь ни одна слышимая песня не может не быть печальной.

Уже в следующее мгновение я узнал голос и разобрал слова, а затем и все целиком:

Между нами лес шумит — Голос страшный долетит, Между нами войска тьма, Прощай, Джина, неверная!..

Я поднялся, стараясь не соскользнуть со стены, и стал подниматься наверх. Он прервал песню и поздоровался со мной негромко, почти весело:

— Привет, товарищ Старый, разве ты не скувырнулся вниз?

— Нет, Вейо, я не скувырнулся, но у меня еще есть время для этого.

Я предложил сменить его в карауле — он отказался: ему не спалось. Мы поговорили о разных вещах, дошла речь и до женщин.

— Женщины — народ несчастный, —сказал он и посмотрел на меня, чтобы увидеть, согласен ли я с ним. Он увидел только, что я расположен его слушать, и продолжал: — Это я вычитал в одном романе, вроде бы в английском, где и мужчины-то представлены не больно счастливыми, — и удивился я. Эти англичане… может, они воображают, что у них все лучше, чем у других, и тем не менее им принадлежит такое признание: женщины — народ несчастный.Выходит, половина человечества несчастна, а что до второй половины — сами видим, каково ей.

— Ты имеешь в виду ту, вчерашнюю женщину, ту, сумасшедшую? — спросил я, пытаясь спасти его из философских вод.

— Я имею в виду и других, — сказал он. — Не могу вспомнить ни одной, о которой бы можно было сказать, что она счастлива. Нет таких, потому что у них нет когтей и зубов, как у мужчин, и нет карабина под рукой, нет никакой власти, даже той, что зовется родительской,нет сурового сердца и нет способности убивать. Вот такая безоружная, в наше время она должна часто прибегать к хитрости и обману — единственному оружию. Но она не становится счастливой, если обман ей временно удается, так же как не становится счастливой, если ее на этом поймают…

— Мне нажегся, — сказал я, — ты из кожи вон лезешь, чтобы сагитировать меня в пользу какого-то женского движения. Не знаю, к чему тебе это и зачем тебе там нужен именно я?

— Ну, — отмахнулся он. — Ты шутишь, Ладо, а я знаю, зачем ты пришел ко мне. Мне уже и другие говорили об этом: чтобы я растоптал то, прошлое, забыл и всякое такое. А я не могу, кажется мне, что и я в чем-то виноват: не сделал больше и не могу сделать куда больше, чтобы избавились мы от этой отсталости, против которой так тоскливо и бесполезно ропщет этот там мудрец англичанин. Он знал миллион вещей, но не знал того, что знаем мы: без борьбы несчастье не будет и не может быть отменено. И я борюсь — может ли меня кто-нибудь упрекнуть в этом? Никогда меня в этом не упрекали. Но не видеть я не могу и забывать не умею. Так прямо и признаю: болен я этой проклятой любовью — не делали мне прививки против нее или вакцина была не сильная.

Не сказал я ему ничего на эти слова, ибо, пока я размышлял, что бы ему сказать, опять возник этот крик и я инстинктивно зажал уши и пожалел, что не могу хотя бы настолько зажать мысли u способность чувствовать. А она кричала и стонала, словно проклиная ночь, что прошла, и день, что приходит, и все живое, и все мертвое. Только страха смерти не было в этих криках, напротив: весь этот шабаш со взрывом хохота боли как будто умолял и призывал смерть — единственного избавителя.

Наши стали просыпаться. Под ногами у них осыпались камни, позвякивали винтовки при подъеме. Заспанные, протирают небритые лица и отекшие мутные глаза, глядя вверх на отвесные скалы, откуда доносятся вопли. Вдруг раздался одиночный винтовочный выстрел, и призывные крики участились. Грохнул залп, а она все вопила — проклятая сильная душа, осужденная на бессмертие, молит, чтобы ее освободили от мук. Выстрелы прекратились, а крики продолжаются, душераздирающие и кровоточащие. Наконец они перешли в тихий плач и замерли.

Мы стояли ошеломленные, пока в каньоне не рассвело и пока мрачная вода не обрела серого цвета. Тогда Вейо показал пальцем вниз между скал.

— Вон какие-то коровы, там, должно быть, есть люди… Вон и пещера, наверняка они там.

В укромном месте, с трех сторон окруженном скалами, а с четвертой заваленном ветками, лежали серые, флегматичные коровы. Они равнодушно смотрели, как мы спускаемся к ним и как подходим к пещере, осторожные, под предводительством Вейо, разведчика.

— Здесь никого нет, — сказал он, войдя внутрь. — Только тряпки. Должно быть, какая-то разнесчастная горемыка была здесь, а сейчас нет — один бог знает, куда она девалась… Ага-а, вот и горшки с молоком, э-э, и не далеко, видать…