Избранное
Шрифт:
— Туда, куда вы хотели, — ответил тот, даже не моргнув глазом.
— Но имей в виду, — пригрозил ему Вейо, — если ты поведешь нас к какой-нибудь твоей четницкой банде, я тебя прикончу, ничего тебя не спасет!
— Все это мы увидим и посмотрим, — ответил тот загадочно и довольно нахально.
Мы отстегнули гранаты, вставили запалы и положили в карманы; револьверы зарядили, винтовки взяли наизготовку и — ожидая выстрелов из засады, — злые, голодные и усталые, стали карабкаться, спускаться и крутиться за этим мрачным типом, который и виду не показывал, нравится ему все это или нет. Мы потели и стонали, торопились, а двигаться приходилось осторожно из-за заряженных гранат — до тех пор, пока не углядели на одной полянке поднимающегося во весь свой рост долговязого и тощего Вое Джерковича.
— Здорово, Долговязый, — окликнул его Рашко Рацич, забыв про все, что было.
— Здорово, Усач, — улыбнулся Вое и пошел нам навстречу.
Они крепко обнялись, словно сцепились в схватке. Поздоровались за руку и мы, сели. Только теперь из кустарника и из-за камней начали выходить какие-то парни и усачи, которые были в секрете.
— Похоже, вы приготовились нас по-другому встретить? — спрашивает Мнчо Милонич, глядя на них.
— Само собой, — отвечает Вое. — Есть у нас горький опыт с этими вашими четниками, вот мы их и сейчас ждали. Не знаю, как уж они там у вас себя ведут, а здесь умудрялись прикрепить звезду на шапку и давай слоняться по лесам в поисках своих.
— И мы пришли установить связь, — сказал Мичо. — А у вас-то есть она? Нужно батальон провести.
— Связь и есть и нет, — говорит Вое. — Скорее нет, чем есть, но чтоб провести батальон, хм… и речи быть не может.
— Нас же вызвали!
— Вызов вам был направлен до начала наступления, а то, что немецкая техника быстрее наших ходоков — что с этим поделаешь!
Наши надежды, которые еще теплились, сразу погасли. Это было заметно по лицам, которые сжались, точно схваченные морозом. Усы Рашко Рацича обвисли и опали, и на его бледном лице висели точно неживые и неприятно напоминали грубо прилепленный клок шерсти, которым мы частенько злоупотребляли в детских театральных представлениях. Мичо Милонич уронил свой старенький блокнот и принялся собирать рассыпавшиеся листки неловкими движениями дрожащих рук, промахиваясь, словно он собирал в темноте. А Вейо таращил глаза на Вое, словно тот нанес ему смертельное оскорбление и он хочет заставить его отречься от сказанного.
Не подозревая об изменениях, которые должны были отразиться и на моем лице, я воочию видел, как опять рушатся замки наших грез. Нет возможности пробиться и нет надежды соединиться! Как уже дважды возвращались мы с Мойковца, так и сейчас вернемся с Дурмитора — на проклятую землю Басаеву,усеянную нашими могилами, в закоснелый приграничный, забытый богом край, оторванный от мира, туда, где нет простора для размаха, и где не хватает сил, чтобы рассчитаться с врагами, и где наши борьба и страдание не слышны и незримы, а наши жертвы неизвестны. Да, мы возвратимся туда, где мы, маленькая горстка упорных упрямцев, в кровавой ссоре с коварным четническим элементом, где наша жизнь сводится к изнурительным переходам, к смене караула и к праздной болтовне, которую даже четники давно знают наизусть. Есть что-то проклятое и злобное в той силе, что держит нас, тянет и хочет забрать себе нашу родину — эти долины, похожие на кладбище, и эти горы, поросшие лесами, сырые, перерезанные хребтами, с разной верой, отсталостью и ракией… Не дает нам это ни вырваться, ни размахнуться.
— Вы еще, похоже, не знаете, как обстоят дела, — говорит Вое, словно не достаточно уже нас огорчил. — Там булькает, как в котле, — и он показывает рукой в сторону Маглича, — хотя здесь это не так слышно. Окружение. Обруч! — Он сухим можжевеловым прутиком начертил этот обруч на земле перед собой, затем добавил: — Тройная цепь вокруг наших основных сил. Они решили разгромить ЦК и Верховный штаб. — И он ударил прутиком посредине круга.
У нас перехватило дыхание, мы забыли свои беды при этом еще большем горе. Удивляло нас, как это человек может такие вещи говорить почти спокойным голосом и как он со спокойным лицом перечисляет все эти вражеские дивизии, основной удар и направление прорыва которых — с танками, «юнкерсами» и сотнями скорострельных пушек — устремлены к одной цели…
Хорошо еще, что Мичо Милонич прервал его, а то бы нас замутило от всего этого.
— Подожди-ка, Вое! — сказал он хриплым голосом. — Как обстоит дело — вкратце?
— Пробьются наши, — ответил Вое живее и веселее. — Разобьют цепь в каком-то месте, где выберут, и со свистом пролетят куда-то, но, куда бы они ни двинулись, всюду их ждут такие, как мы, не один ваш батальон хочет соединиться с основными частями. Большие потери, это неоспоримо, но все это восполнится. Это революция, она, знаешь, похожа чем-то на лихорадку: народ становится единым организмом, настроенным непрестанно и все в большем количестве производить и излучать из себя боевые ячейки и части…
— Выходит, нам возвращаться, — грустно и все-таки чуть спокойнее говорит Мичо. — Будем гоняться взапуски с четниками, пока не обнаружится возможность установить связь.
— Ясное дело, — соглашается Джеркович. — Теперь у вас там настоящая классовая борьба против этой вашей буржуазии, которая считает, что она умнее английских тори. Умнее, может быть, потому что снюхалась с фашистами и без колебаний накинулась на нас… Но вам надо бы немножко поспать, ночь нужно как можно больше использовать для переходов. Прилягте, а я скажу, чтобы вам принесли что-нибудь поесть. И схожу посмотрю этого вашего больного — не годится, если это тиф… Он пошел, а мы, несколько успокоенные и почти утешенные, заснули в душистом можжевеловом кустарнике.
V
Не знаю, то ли это из-за обостренных долгой тренировкой органов чувств, то ли как результат какой-то особой радиоактивности нервов, только во сне я почувствовал, что она, та, что одновременно и Видра, и Неда, и кто-то еще, подступает, приближается, подходит ко мне неслышно, точно тень. Очень тихо и испуганно, с простодушной хитростью честных людей, у которых между желанием и намерением стоит непроходимая пропасть, — веки опущены и глаза глядят из-под завесы ресниц. Только теперь я не мог понять, пробуждаюсь я или, наоборот, впадаю в еще более глубокий сон. В сиянии заходящего солнца ее бледное и усталое лицо было наклонено надо мной и выражало какой-то грустный интерес, смешанный с опасением, что я проснусь. Я видел ее волосы под платком, полные солнечной пыли и червонного золота, на белом лбу два шнурочка бровей в легком изломе и два глаза, любопытных, как у лани, и видел губы, слегка открытые, чуть поблекшие и обеспокоенные, словно красный цвет в сушь. Под волосами и платком угадывалась тонкая шея и белая ямочка в тени овального подбородка. Больше я ничего не мог видеть из своего положения — казалось, она не стоит на земле, а парит — легкая иллюзия, творение мечты и сновидений — в прозрачном воздухе.
Не знаю, сколько я так смотрел, а затем, желая прояснить все, сделал какие-то незаметные движения, которые предшествуют пробуждению. Как всегда бывает во сне — она неслышно и ловко ускользнула из поля моего зрения. Разозлившись, я обернулся с быстротой, которая и меня самого удивила, и опять увидел ее: она отступала назад, а взглядом и рукой делала мне знаки закрыть глаза, не смотреть на нее, спать.
«Ну уж нет! — сказал я сам себе с необычной решительностью. — Тут уж я тебя не послушаю, о спанье не может быть и речи».
И я встал, забывая, что при этом я прежде всего продемонстрирую свои рваные штаны. Застыдился, от этого смутился и раскаялся и готов был шарахнуться хоть в куст можжевельника — только бы исчезнуть с ее глаз. Но она смотрела на меня как-то особенно — с пониманием и сердечностью, которая растопила меня и подбодрила. «Если у меня есть что-то, чего действительно следует стыдиться, — подумал я, — так это стремление представиться не таким, каков я есть, а лучше и красивее. Это стремление надо всегда устранять, пусть излишней прямолинейностью, которая может показаться грубостью».