Избранное
Шрифт:
Чтобы не привести их в замешательство нашим видом и численностью, мы решили — лучше будет, если пошлем к ним что-то вроде делегации. Раде Релич вызвался пойти сам — ему поможет где его красота, а где опыт — и предложил послать Митара Милонича, специалиста по переговорам, мол, и он добавит к тому, что выманит Раде. В пользу Милонича у него был еще один веский довод, и он высказал его:
— Старуха уступит, смилостивится, как только увидит его такого. Она подумает, что это переодетый святой, сошедший с неба, дабы искушать грешные души. Так я ей его и представлю. Их появление вызвало заметное замешательство у женщины, которая сначала вскипела, затем грустно посмотрела на овец и даже попыталась обрести прежнее спокойное состояние. Но не могла, — руки у нее дрожали, пряжа обрывалась и веретено откатывалось по траве к кустарнику. А они подходили неспешно, чтобы не испугать ее, но и не слишком уверенно, словно ожидая, что в любую минуту может кинуться на них свора собак, притаившихся где-то под длинной и широкой юбкой этой женщины. Наконец начался разговор, и их голоса, неожиданные в этой тишине, привлекли внимание девушки. Оперевшись на заступ, она пугливо озиралась вокруг, готовая убежать. Считая, что это ее бегство было бы ни к чему, Раде обратился к ней:
— Наши мы, наши, эй, девушка! Не бойся, иди, поболтаем!
Они все еще стояли, ждали, что старуха пригласит их в хижину. Поняв, что до приглашения дело не дойдет, сели отдохнуть. Старуха со злостью глядела на овец, словно говорила им: «И чтобы вам убежать сейчас куда-нибудь, вот была бы самая подходящая отговорка отделаться от этих героев-молодцов». Но овцы продолжали спокойно пастись, не ведая ее мук. Девушка, поколебавшись какое-то время, даже попыталась копать, бросила заступ и подошла к ним; она поздоровалась за руку — что, очевидно, не понравилось ее матери, затем села возле Раде. Глядя на них, Вейо шепнул мне завистливо:
— Сейчас начнется обработка. Раде должен что-нибудь выклянчить, я его знаю.
Некоторое время они мирно разговаривали — наверное, о чем-то, что было безразлично для обеих сторон. Затем старая подняла голос, а Мичо Милонич стал вытаскивать из карманов деньги — чтобы показать ей. Потом девушка сказала что-то в нашу пользу, а старая зыркнула на нее, готовая проглотить, сожрать прямо с потрохами.
— Не даст, змеюка, похоже, ни даром, ни за деньги, — сказал Мичо, опечаленный.
— Быть жаркому, хотя бы им пришлось ее связать этими же ее нитками, — спокойно сказал Вейо, уверенный в себе и в Раде Реличе.
— А не грабеж ли это, товарищ? — спросил я его язвительно.
— Если возьмем овцу, это не грабеж, мы ограбим не ее, а немцев, которые заберут все, что найдут.
Рашко Рацич спал, лежа ничком, прижавшись к земле лицом так, словно целовал ее. Время от времени он шевелил губами, и сухая травинка на его усах двигалась как живая.
— Смотри, как сосет! — сказал Мило. — Наверное, сейчас ему спится, что он клюет терновник. Много его поклевал, да и со мной вместе, эх ты, мой Рашко! Вот до чего мы дошли — нас и в снах одолевает голод…
Внизу переговоры вступили в завершающую фазу. Вмешался Раде Релич, но не как покупатель, а как некий советчик продавца.
Он обращается к старой, которую, скорее всего, называет «мамаша», доброжелательно ей указывает на этот весьма удобный и редкий случай: сбагрить с рук овцу, которую сейчас так тяжело сберечь, и взять за нее деньги, которые легко спрятать и за которые потом можно будет купить целую корову.
— Нечего тебе кувыркаться, матушка, бери деньги, и пусть человек берет овцу! — говорит он спокойно, словно один из домашних, словно и не идти ему с нами, а оставаться здесь.
Вейо Еремич встревожился, хотел было будить Рашко.
— Окупится ему: увидит, как Раде Релич сам себе продает чужую овцу.
Но слишком неблагодарной оказалась почва для искусства Раде Релича — у него ничего не вышло. Старуха уступила лишь после того, как Мичо Милонич отсчитал ей четыре тысячи лир, да и то с недовольством — куда с большим удовольствием задержала бы она и деньги и овцу или хотя бы всучила ягненка вместо овцы. Даже Раде она пыталась облапошить, когда выбирала овцу, а он смеялся ей в лицо и гонялся за самой жирной яловицей; ощупывая ее с довольной ухмылкой, он твердил, что такая наверняка стоит пять тысяч лир — «как брат брату дает». Этим он окончательно сразил и озлобил женщину, и он бы не остановился, если б не девушка.
Потом старая караулила, Раде с Миланом ловко свежевали овцу, я собирал ветки, а Вейо Еремич разложил огонь. Какое-то время возле нас слонялся и Мичо Милонич, выискивая, чем бы помочь. Раде сказал ему, что он сам достаточно теоретически подкован, что касается мясницких и поварских дел и что в этой области не потерпит ничьего старшинства — пусть товарищ комиссар переживает в сторонке, а ему не мешает! Мичо послушался его и сел, только у него не было времени на переживания — потому что он сразу же заснул с озабоченным выражением лица. Он разметал руки и, медленно вытягивая ноги, двигался и дергался, словно пытался и во сне шагать к Дурмитару и Шчепан-полю…
Раде вмиг сварганил вертел, а Мило и Вейо, один ножом для подрезания виноградной лозы, а другой штыком, приготовили шесты с развилкой и воткнули их по обеим сторонам от огня. Началось жарево — пошло веселье. Потом мы отправили Раде помочь девушке копать и между прочим выяснить все, что можно, о партизанах, о неприятеле и населении, разбежавшемся по лесу и зажатом в тисках. Мило было предложено еще немного поспать, а меня отправили в охранение. Остался один Вейо Еремич переворачивать жаркое и наслаждаться шипением сала. Должно быть, он обладал природным даром в этом деле, как и во многом другом: мясо оказалось таким, какого никто никогда не едал и не будет едать во веки веков!.. Да и мы оказались на высоте — ретивыми, ловкими и быстрыми, — больше чем половцы не стало в один миг, а вторую половину порезали на приблизительно равные части и рассовали по ранцам, которые сразу раздулись и сделались весомыми. На западе заходило солнце, на севере усиливалась пушечная пальба, когда мы двинулись. До полночи нас сопровождала луна — ясная, страшная и злобная, из тех, что пни превращает в замерших патрулей, а каменные валуны — в палатки. И все-таки она нам помогала больше, чем мешала, а когда луна стала заходить, мы пожалели и немного испугались темной ночи без дороги. На широком плоскогорье возле нас трещали, то впереди, а то сзади, одиночные выстрелы часовых из винтовок-итальянок, сухие и громкие. В тишине и далеко за горизонтом, слабые, как следы исчезнувших метеоров, прослеживались пулеметные очереди.
— Ну как, забыл ты теперь малышку Джину из Цетинья? — спросил я Вейо, чтобы скоротать время и разогнать сон.
Он удивленно посмотрел на меня и остановился, как бы спрашивая: какого ответа заслуживает человек, который так вторгается в чужую муку? И улыбнулся — круглое лицо и блестящие крупные зубы в это мгновение выражали совершенно неподдельную незлобивую красоту.
— Я тебе скажу по правде, — сказал он, — все еще никак не идет из головы эта малышка. Было это два года назад, как гром среди ясного неба, когда я мог провожать ее от гимназии до дома и словно бы случайно проходил под ее окнами, а встретив на улице, становился от этого счастливым еще на три дня вперед. Тонкая талия, веришь, гибкая, стройная — и ребенок и чистый дьявол, — стрельчатые ресницы, очи чарующие — не умею я того описать, а так только. Даже если все изображу, опять же не то — недоставало бы самого главного…
Как он внезапно преобразился у меня на глазах! Этот на первый взгляд легкомысленный, разбитной и веселый «настоящий гангстер» — и вдруг заикается!.. И было мне стыдно, что завел я этот разговор, и уже не ведал, как выбраться, только знал — будет очень неловко выкарабкиваться. Затем — большего я не мог придумать — сухим и равнодушным голосом спросил, была ли Джина скоевкой. Нет, она этим делом не интересовалась, несерьезная была — совсем ребенок. Стали они встречаться чаще, порой переглядывались со значением, а может, это и не верно — может, она так на каждого смотрела, может, у нее глаза так устроены, ведь столько всяких глаз есть на свете…