Избранное
Шрифт:
Снег тает
Уже три недели, как Милош Анджелич покинул дом: его арестовали и увели в колашинскую тюрьму во время большой акции, в которой предполагалось до первого снега очистить край от «подозрительных элементов» и обеспечить успех облавы. Сейчас в доме Милоша у очага на буковом пне сидит его свояк, Михаиле Анджелич, сутулый, согнувшийся, упер лоб в ствол винтовки. Винтовка заряжена, пуля в стволе, стоит только зацепить пальцем курок — и грянет выстрел. Не шелохнется, словечка не выронит, но всем своим огромным усталым телом смутно, точно сквозь сон, ощущает и жадно впитывает приятное тепло, пар перекипевшей ракип и запах жженого сахара,
Захмелел он немного от кружки горячего напитка, все его чувства словно бы стали хмельными, а бодрствует только острая восприимчивость к запахам, усилившаяся после долгого пребывания на горном воздухе. Впервые за полгода вступил он в обжитой дом, и уже с порога поразило его обилие запахов, к которым в прежней своей домашней жизни был он почти глух.
Неподвижными печальными глазами, которые только и остались живыми на его потемневшем лице, глядит он на жену Милоша — Нешу, как она, стоя на коленях перед очагом, мнет и давит тесто в лохани. То нагнет лохань вправо, то вывернет влево на неровном земляном полу — от этого кажется, будто кто-то тяжелыми башмаками стучит возле двери. Женщина спешит; когда он пришел, спросила — замешивать ему ржаного или ячменного хлеба, а он в ответ: «Ставь какой скорей поспевает, некогда ждать». У него в доме лохани были не такие мелкие и не так легко было их набок поставить — дно у них было широкое и устойчивое, замешивалось и съедалось много хлеба… Потом и лохани сгорели вместе с домом, и все миновало. Понеслось под гору, как норовистый мул!..
Снаружи ревела река, раздувшаяся после трехдневных дождей и подтаявшего снега. У каждой реки свой голос, отличный от других и непохожий в разных местах по течению, а ему доводилось слышать именно такой шум в ином месте, у иной воды. Так вот ревела Тара возле Матешева в конце января, в тот самый день, когда Шако-шофер под окнами штаба остановил машину с телами погибших партизан, которые из снега выкопали. Молча остановился и ждал, что выйдет Михаиле Анджелич в последний раз глянуть на сына Вою, студента-политехника, а Михаило тогда растворил окно и сказал: «Гони, Шако, чего ждешь. Мертвым от взглядов легче не станет». Машина со скрежетом и ревом, раздирающим сердце, рванула с места, и вскоре все стихло, шум Тары победил.
Хозяйка подняла с огня раскаленную черепицу, выложила на нее тесто, укрыла капустными листьями, а поверх них насыпала уголья. Разделенный огонь ослабевал. И снова отдался Михаило своим мыслям: вот так же его дочка Дара укрывала хлеб листьями тогда, после пожара, — противня не было, унесли его мародеры. Видел он ее после гибели Лакнча весною, когда она с пустыми, выплаканными глазами пришла его утешать… «Слыхал о Бато?» — спросила. «Слыхал», — ответил он. «И о Бранко?» — «И о Бранко. Остались мы с тобой вдвоем, и негоже нам расставаться». Однако расстаться пришлось. Полагали, что на час-другой вышло навеки. Пока он тратил время на каком-то собрании, ее захватили четники в пещере под Лисьей Грядой. Хотели повесить, пожалели — расстреляли, лежит на Брезе…
Внизу за кроватью, до тех пор невидимая, скрипнула люлька, закряхтел и пискнул, просыпаясь, ребенок. Женщина, поглощенная мытьем лохани, ногой качнула зыбку. «Ну, конечно, спать ему надо! — подумал Анджелич. — Не мешало б и мне соснуть, ждать покороче б вышло». И попытался заснуть, но вместо сна под усталыми веками будто на движущейся рваной ленте возникали какие-то краткие, никчемушные и бессвязные воспоминания, точнее, клочья воспоминаний: то вырубка в Палешском лесу и какие-то парни из Подбишчья хлещут друг друга чемерицей; то погибель Андрии Беланича
Ребенок снова зашевелился, уже проснувшись, и ловко высунув ручку из-под пеленки, стянул одеяльце, покрывавшее люльку. Ручка его замерла в движении, и он внимательно поглядел на старого мужика. Вот как выглядит человек, когда обессилеет от старости и печали, когда затянет лицо серый мшаник бороды, а землистый цвет окрасит кожу вокруг глаз, — прежде он такого не видывал. Удивился младенец, задумался и проглотил слюну. Зажмурил глаза, точно не желая больше смотреть на нечто такое, а потом опять раскрыл их и вгляделся еще внимательнее. С усилием приподнял маленькую головку и несколько мгновений держал ее над подушкой.
— Иди, — решительно и вроде бы вполне осмысленно произнес он. — Иди, иди!
— Хорош, — улыбнулся старик. — Выгоняет меня из дома!
— Иди, иди, иди, — зачастил ребенок, испытывая удовольствие от того, что ему удалось найти столь забавную комбинацию звуков.
— Может, ты и прав. Так уже повелось — куда ни приду, добра не жди. Цветы после меня не растут, и даже зеленые сосны высыхают, стоит мне их коснуться.
— Иди, иди, иди, — продолжал малыш упражнения в языке.
— Все меня гонят, вот и ты тоже. Ладно, уйду, раз ты велишь, — с усилием выпрямился Михаило Анджелич. — Не удивляйся, — сказал он Неше. — Мы думаем, будто дети ничего не знают, а разве сами мы больше их знаем?.. Теперь вот и в сны не верят, а у меня они много раз сбывались, особенно если дурное снилось. Это судьба человеку знак подает, а он может его и не послушать, а потом злится и удивляется. Я вот, с тех пор как мои дети погибли, сказал себе: нечего больше судьбе у меня брать, а потом поразмыслил — нет, может она еще что-то отнять. Жалко, если малыш пострадает из-за меня, — может, вырастет из него добрый человечек. Зайду, когда хлеб поспеет.
Он вышел в ночь, обмякшую под южным ветром, на луг, где между заплатками снега тянулись черные полосы оттаявшей земли. Над шумной долиной и сероватыми завесами гор стояло небо, выкованное из фиолетовой стали с лохмотьями облаков. Притаившись за углом дома, Анджелич прислушался и оглядел окрестность: может, есть причина у ребенка — дети с их чистотой восприятия словно маленькие животные, словно щенята, что загодя чувствуют землетрясение… И он пошел по борозде, чтобы не оставлять следа, беззвучно ступая, невидимый, точно дух.
«Может, это не только здесь, — подумал он. — Сдается, повсюду, куда ни приду, лишний я и тяжелый, скучный человек. Да и кто я в самом деле теперь? Досадливый старикан, развалина, который таскается беспричинно, и не только не может прийти и уйти, но сам по себе — живая тоска. Даже если смеюсь напоказ или шуткой пытаюсь оживить разговор в компании, все видят мою тоску по потерянной семье, и мучительно им от этого. Смех мой кажется им искусственным, и борьба моя выглядит в их глазах шагом отчаяния. Должно быть, поэтому избегают они меня и бросают одного. Может, и не моя вина в том, что отделился я в Оленьей Гряде, может, они тоже искали случая от меня избавиться, чтоб беды им больше не приносил…»