Избранное
Шрифт:
Годами переживая свое унижение, Бечир думал, скрипя зубами: «Кто дал им право мной пренебрегать, когда отродясь такого не было, чтобы с нами обращались подобным образом, с той самой поры, как повелись Томовичи и Дрекаловичи?.. Как смеете вы пронизывать меня рентгеновскими лучами этих ваших глазок и читать в моих мыслях, вы, которым только в букварях и разбираться, а не в моих далеких замыслах, не до конца открывшихся даже мне самому… Почему это одних вы сами приглашаете — всяких невежд, заик, недоучек и простофиль, — а ко мне с недоверием, не пускаете на порог?.. Откуда у вас это право мешать мне
И Бечир переспросил еще раз:
— Разве Ягош не с бистричанами?
— Выходит, что не с ними, а с нами, на свое счастье, — ответил Джорджие, — Ягош с Миланом одно целое.
— Где же он сейчас?
— Тут он, убит или ранен. Замерзает в снегу, если уже не замерз. Позволь, я его разыщу и в пещеру перенесу, потому что наши не могут без него решить, что им делать.
— Так и есть, это я в Милана под елью попал. — И Бечир озабоченно насупил брови: Милан ему нужен был для славы живым. — А ну давайте вы вдвоем туда бегом, да смотрите только, чтоб не прихлопнул он вас. Дайте ему знать сначала, чтобы он вас по голосу узнал, и отведите его или перенесите в пещеру — вас-то они пустят. Да скажи ты ему, Джорджие, что сегодняшней ночью я их брать не буду. Ночь длинная, им хватит времени поразмыслить и выбрать, что лучше: погибнуть на Грядах или предстать перед судом…
Мираш и Джорджие прислонили винтовки к скале и поспешили к ели. Они окликнули Милана, и он им отозвался осевшим голосом. Братья подняли его и отнесли к пещере, а по пути передали все, что Бечир поручил ему сказать, но, охваченный лихорадкой, Милан ничего им на это не ответил.
Солнце зашло, все стали спускаться с Гряды. Только сменные караульные были оставлены у костров лязгать зубами. Детей с Мирашем и Джорджие отвели на ночлег в дом Османа Ровчанина. Бечир отправился к Екичу; Радоман Томович и кое-кто еще устроились у монахов, войско разместилось в домах и в монастырском подворье. После измотавшего всех дня сразу же заснули мертвым сном, только в пещере на Грядах никто глаз не сомкнул. Обсуждался неразрешимый вопрос о том, покончить ли с собой или выйти из пещеры под пули. Милан отважился упомянуть и про сдачу в плен.
— Вот до чего докатились! — заметил Янко.
— Не мы первые, не мы последние, и посильнее сдавались, — сказал Ягош.
— Значит, и ты его поддерживаешь?
— Не поддерживаю, а размышляю.
— Сдаться, чтобы тебя скрутили и повели, как медведя, и чтоб ихнее бабье и всякая мразь над тобой измывались, а после все одно головой поплатиться!
— Бывает и хуже, — возразил Милан. — Якова Даковича связали и всю дорогу, пока вели, избивали и ножами пыряли те самые мерзавцы и ублюдки, которые не смели глаз на него поднять, пока у него руки свободные были. Так они его в конце концов и добили, а теперь вот народ о нем песню сложил.
— О нас песню не сложат, — сказал Янко.
— Наперед ничего не известно, дело случая, да и не обязательно, чтобы песню пели именно о нас, достаточно того, что ее о других поют Но человек обязан, просто обязан сделать все для спасения детей.
— Короче, — заявил Янко, — я им живым в руки не дамся!
— Давай так рассуждать, — сказал Ягош, — мы можем хоть сейчас выйти из пещеры, завязать бой и погибнуть. Ну, подстрелим двух-трех болванов, что мерзнут там сейчас, а утром они прикончат Джорджие и Мираша…
— Их так и так убьют.
— Возможно, что и нет, и детей наших не станут трогать, если мы сдадимся, а убей мы кого-нибудь, они замучают наших ребят. Если сдадимся без выстрелов, возможно, они тремя головами обойдутся: моей, твоей и Милановой, а Евру, Джорджие и Мираша, может быть, и пощадят.
— Евру нечего щадить, — возразила Евра. — Евра с Ягошем заодно, нам порознь нельзя…
— А как же дети, Евра?
— Над детьми пусть бог смилостивится!
— Так уж и бог, Евра?
— Или этот твой коммунизм, за него-то мы сейчас все и сгорели! Может, вспомнит кто-нибудь, что мы сгорели за него, пожалеет наших детей.
— Ох, Евра, Евра, далеко до коммунизма, а им сейчас помощь нужна, пока они маленькие, — проговорил Ягош.
— Значит, и ты хочешь, — обернулся Янко к Милану, — чтобы я им без выстрела в руки отдался!.. Значит, вот до какой черты мы докатились!..
— Это как раз то, о чем я тебе говорил: никогда не зарекайся! Не знает человек, на что его может жизнь толкнуть или обречь.
Второй день
Первой вестью в этот день была весть о смерти: накануне перед партизанским убежищем в Быстрых Водах погиб Алекса Вукович из Штитарицы, взводный четы бистричан. Другие не получили ни одного ранения, ни одной царапины. Не иначе бистричане его выдали, подумал Бечир, они никогда не любили Алексу — никому не нравится, когда чужак командует…
— Надо бы расследовать это дело, — сказал Новак Ёкич, — и казнить виновных.
— Надо бы, — согласился Бечир, — но как народ казнишь?.. Давай лучше посмотрим, что там с нашими — покончили они с собой или все еще на что-то надеются? Я бы предпочел их живыми взять.
— Я тоже, хотя бы Янко, вопрос у меня к нему есть.
— С Янко сложно, Янко живым не сдастся. Что ж ты его не спрашивал, когда он был командиром партизанского отряда, а ты у него взводным?
— Я его спросил, за что они моего дядьку убили, а он говорит: у вас, у Ёкичей, каждую войну один предатель да находится, то женского, а то мужского пола. Поцапались мы с ним на этой почве, тут и понял я, что мне с ними не по пути.
— Так ты его снова о том же собираешься спрашивать?
— Хочу посмотреть, не подобрел ли он.
— Конечно, нет. Пошли, однако, если штабная чета подоспеет, она у нас это дело живо вырвет из рук. Любят штабные на готовом выезжать.
Взводный белопольской четы уже шагал по свежему снежку, распространяя вокруг себя запах ракии. Они вместе поднялись на Гряды, старший караульный встретил их и доложил, что в течение ночи никаких перемен не произошло, осажденные спорили всю ночь напролет и угомонились перед самым рассветом. Уже близился полдень, когда Бечир из-за камня стал вызывать: