Избранные дни
Шрифт:
Она заметила его. Подошла и опустилась перед ним на колени.
— С тобой все в порядке? — спросила она.
Он кивнул. На глаза навернулись непрошеные слезы. Ему захотелось спрятать от нее свою руку, как будто в том, что он сделал, было нечто постыдное; как будто, увидев его руку, она узнала бы о нем какую-то его последнюю страшную тайну.
Кэтрин взглянула вверх, на Дэна:
— Почему он все еще здесь?
— Нам велели подождать, — ответил Дэн.
— Сейчас разберемся.
Кэтрин поднялась на ноги. Лукас услышал, как шуршит ее платье. Она прошла между людьми, аккуратно
Кэтрин вернулась к Лукасу. Она склонилась к самому его лицу и спросила:
— Тебе очень больно?
Он покачал головой. Это и было и не было правдой. Он проник в боль. Сам стал ею.
Она сказала Дэну:
— У него все еще идет кровь.
Дэн кивнул. Глупо было бы это отрицать.
— Сколько вы уже здесь сидите? — спросила она.
— Не знаю, — ответил Дэн.
На лице Кэтрин появилось знакомое строгое выражение. На мгновение Лукас представил, что он дома, что больница — то место, где он живет.
Из двери, куда уводили людей, чьи имена выкликались в приемном покое, появился врач — один из двух врачей. Врач был худощавым (другой худощавым не был) и серьезным на вид. Лукасу показалось было, что врач — из числа тех людей, что сидели в клетках на фабрике, сгорбившись над бумагами и высчитывая зарплату. Один из них был и врачом. Нет. Врач был другим. Кэтрин устремилась к врачу (она быстро двигалась между распростертыми телами больных) и заговорила с ним. Врач нахмурился. Посмотрел на Лукаса, нахмурился снова. Лукас понял: всегда найдется кто-нибудь несчастнее тебя, кто-нибудь, кто тяжелее болен, кто пострадал сильнее.
Кэтрин взяла врача за руку. Это можно было принять за встречу влюбленных. Кэтрин могла бы быть невестой врача, держащей его за руку и по-своему, по-женски убеждающей поддержать ее в каком-то деле. Лукас подумал, не встречались ли эти двое раньше.
Врач нахмурился, на сей раз по-другому — он обладал целым набором хмурых выражений, — покосившись на руку Кэтрин, лежавшую на его белоснежном рукаве. Но, как влюбленный, последовал за ней. Она повела его мимо тел туда, где сидел Лукас.
Она сказала:
— Ему раздробило руку на фабрике.
Врач нахмурился, опять по-новому. В этом смысле он был достоин восхищения. Сейчас его хмурая гримаса была какой-то кривоватой, не без лихости.
Врач сказал:
— Там у одного наполовину нога оторвана. Все операционные заняты. Мы делаем все, что в наших силах.
— Он ребенок.
— И перед ним в очереди есть дети.
— Он ребенок, который содержит своих родителей, который выполняет непосильную работу, и у него раздроблена рука. Меньше недели назад у него умер брат. Вы обязаны заняться им.
— Скоро мы им займемся.
— Вы обязаны сделать это прямо сейчас.
Лицо врача потемнело. Он отвел глаза, они сделались уже, но ярче.
— Что вы сказали, мисс?
— Прошу прощения, сэр, — сказала Кэтрин. — Я не собиралась вам грубить. Но прошу вас, пожалуйста, займитесь мальчиком. Вы же видите, мы сходим с ума.
Врач принял решение. Легче, подумал он, будет внять ее просьбам. Другие ждали дольше Лукаса, но они подождут еще — им не привыкать.
— Идите за мной, — сказал врач.
Дэн помог Лукасу подняться. Обнял его за плечи, помог идти, как Лукас когда-то помогал матери добраться до кровати. Когда же это было? Они следовали за врачом, но казалось, что ведет всех Кэтрин.
Они прошли в дверь. За ней был коридор, полный других людей. Как и те, что в приемном покое, они сидели и лежали на полу. Посередине коридора оставался узкий проход, по которому могли передвигаться здоровые. Лукас размышлял, не устроена ли больница так же, как фабрика, не состоит ли она из череды помещений, разных и в то же самое время одинаковых, как анфилада пещер, ведущих все дальше и дальше, пока в конце концов не приведут… к чему? К исцелению. К живому сокровищу, к огненному золотисто-зеленому драгоценному шарику.
Дэн помогал Лукасу идти по проходу, оставленному для них больными. Им пришлось переступить через чью-то ногу и через вытянутую руку странного цвета — голубовато-белую, как сыр. Лукас подумал, не направляются ли они к той последней комнате, где находилось исцеление.
Палата, куда они вошли, располагалась в самом конце коридора. Обыкновенная комната, однако ничего обыкновенного в ней не было. Она была маленькой и грязно-белой. В ней стояли шкафы со стеклянными дверцами, стул и койка. Сидевшая на стуле сестра склонилась над лежащим на койке мужчиной. Мужчина, приблизительно одних лет с отцом Лукаса, только меньше ростом и с длинными волосами, что-то невнятно говорил сестре.
Врач сказал:
— Ладно, давайте посмотрим.
Лукас не сразу сообразил, что врач хочет осмотреть его руку. Ему показалось, будто врач имеет в виду что-то более общее и крупное, но что именно, он сказать не мог. Он протянул врачу руку. С промокшего тряпья на пол капала кровь. Лукас посмотрел на красные капли. Я ранен, подумал он.
Врач начал разматывать повязку. Кровь, похоже, ничуть его не смущала. По мере того как врач снимал повязку, боль становилась совсем другой. Она вся собиралась в руке. До того она растекалась по всему телу, как болезнь, а теперь вся была тут; боль, резкая и мучительная, с каждой снимаемой тряпицей искрами впивалась в плоть. Лукас застонал, хотя очень старался этого не делать. Казалось, повязка стала частью его тела, и врач, сам того не замечая, вместе с ней снимает с Лукаса кожу.
Наконец повязка была снята. Вот она, его кисть. Она больше не выглядела такой вспухшей, как на фабрике. Она была маленькой и скрюченной, как куриная лапка. Она была густого красного цвета, как будто состояла из одной крови. Она напоминала какое-то новорожденное чудище.
Лукас взволнованно посмотрел на Кэтрин. А вдруг ей станет противно?
Но она просто сказала ему:
— Все хорошо. Все будет хорошо.
Врач выбросил повязку в мусорное ведро. Оно и до этого не было пустым. Врач взял в руку изуродованную кисть; его новое хмурое выражение означало теперь внимание и усталость.