Избранные киносценарии 1949—1950 гг.
Шрифт:
З в а н ц е в. Да мы, кажется, становимся посмешищем. В Академию показаться нельзя. Анатомы, хирурги просто в лицо смеются.
П а в л о в (стоя в дверях, уже в пальто и шляпе). Смеются? Ну, так мы им еще такую фигу покажем, вот этакую. (Сложив руку в кукиш, он потрясает им в воздухе.) А силком вообще никого не держу! (Кричит, наступая на ассистентов.) Уходите! Ну, что ж вы не уходите?
Столовая
П а в л о в. Неужели ты не можешь покормить ребенка?
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ведь ты же сам говорил, что ребенка надо приучать к самостоятельности.
Подают второе. Серафима Васильевна кладет кусок на тарелку мужа. Павлов начинает резать и резко отодвигает тарелку.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Но ведь ты ничего не ел!
П а в л о в. Это нельзя есть.
В о л о д я (нагнувшись над тарелкой). Просто у тебя опять что-нибудь не ладится с собаками. А мы тут не при чем.
Павлов резко оборачивается. Кажется, что сейчас будет гроза. И вдруг он смеется:
— Ты прав, не ладится.
Встав, он подходит к сыну, обнимает его:
— Вот ведь защитник вырос!
П а в л о в (снова за столом). Ты, понимаешь, Сима, вот я ем мясо…
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты же уверял, что его невозможно есть?
П а в л о в (целует ей руку). Лежачего не бьют. Но вот как желудок обрабатывает это мясо, — неизвестно. Ты понимаешь, — основа основ, а неизвестно. И эта операция позволит, наконец, нам проникнуть в тайны пищеварения. Мы должны изолировать часть желудка, не перерезав ни одного нерва.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Прости, Иван, но, может быть, ты хочешь невозможного. Никто в Европе не смог этого сделать. Даже Гейденгайн!
П а в л о в. Европа, Гейденгайн?! Почему это предел? А нам нужно! Мы должны это сделать… Ты понимаешь, это будет лаборатория жизни! (С мрачной задумчивостью на лице.) А за мной гонится смерть. Собаки не выживают… Ты думаешь, я не спрашиваю себя, по какому праву я стал палачом… Но ведь не для забавы же! (Почти кричит.) И я подавляю в себе этот страшный упрек… У нас уже не осталось животных. И мы израсходовали смету за год. Да, кстати, я получил жалованье…
Он вынимает из кармана пакет и передает его жене. Встает, прохаживается. Останавливается у окна, печальный, потухший.
— Я даже ночью во сне оперирую. И снова стол и собаки! Но я должен это сделать. Должен!
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Знаешь что… (Кладет ему в карман пакет с деньгами.) Я сэкономила в этом месяце. Я обойдусь.
П а в л о в. Правда?
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а.
П а в л о в. Милая!
Обнимает жену и вдруг срывается с места.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Ты куда?
Голос Павлова доносится уже из передней:
— Мне предлагают партию превосходных собак. Я быстро.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Да уж медленно ты не умеешь.
Та же комната. Вечер. Серафима Васильевна чинит курточку сына. Входит кухарка, тощая старая дева с ликом византийской святой.
— Серафима Васильевна, мне денег на завтра.
Серафима Васильевна судорожно роется в ридикюле, протягивает какую-то мелочь:
— Вы уж обойдитесь, Фенечка, а завтра я достану.
Кухарка берет деньги и недовольно поджимает сухие бескровные губы.
— Господа тоже называются, — бормочет она, выходя.
— Экая скверная баба, — шепчет Дмитрий Петрович, снимая пальто в передней. Он входит в столовую в тот момент, когда Серафима Васильевна вынимает из шкатулки старинную брошь. Услышав его шаги, Серафима Васильевна захлопывает шкатулку и зажимает брошь в руке.
Д м и т р и й П е т р о в и ч. Дайте-ка сюда!
Он подходит и, насильно разжав руку Серафимы Васильевны, опускает брошь в шкатулку.
— Как вам не стыдно?
Он вынимает деньги и кладет их на стол.
Серафима Васильевна сидит за столом, и слезы ручьем катятся по ее лицу.
— Я не могу больше брать у вас. Я даже не знаю, когда мы расплатимся.
Д м и т р и й П е т р о в и ч. Это все чепуха. У Ивана большая судьба. Я в это верю. Нужно потерпеть, Сима.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Я верю, но мне все-таки трудно. И меня особенно мучает, что мы здесь у вас. Вам нужно свою семью заводить, а не с нами возиться. Ведь вы уже профессор…
Д м и т р и й П е т р о в и ч. Да, да. Ординарный профессор химии. Ор-ди-нар-ный!
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Перестаньте, Дмитрий.
Д м и т р и й П е т р о в и ч. Я ведь без горечи. Я, действительно, только спутник. Спутник большой планеты — Менделеева. А вот Иван — он сам планета. Понимаете? И вы с ним пойдете до конца. И вот за это вам спасибо.
Он наклоняется и целует ей руку.
С е р а ф и м а В а с и л ь е в н а. Вы как-то всегда во-время, Митя.
И снова операционная. Павлов оперирует. Склоненное над столом лицо Павлова. Вздулись вены на висках. Капельки пота на лбу…
Бьют часы. Старинные часы-шкаф. Густой, тяжелый звон гулко раздается в вестибюле института. В углу, в полумраке, сидит на диване Серафима Васильевна в пальто и шляпе. Перед ней дверь в операционную. Матовые стекла. Тени людей за ними. На скамейке подальше — Никодим. Перед ним ящик, наполненный «рюхами» и «битами» — нехитрым инвентарем игры в городки. Никодим обстругивает ножом городки. Примеряет их по руке.