Избранные письма. Том 2
Шрифт:
«Мудреца» я отбрасываю.
Однако выбор Островского упирается в другой вопрос, почти основной: шекспировская пьеса.
Не могу отделаться от мысли, что «Гамлет» не своевременен. Я ли уж не хочу этой постановки! Я ли не взлелеял ее десятками лет! Я ли не нашел в ней такое новое, что поражает шекспироведов, чего никогда не знали в театрах всего мира?
И вот все же думаю — «Гамлет» не ко времени. Разбираясь в репертуаре, мы представляем себе настроение залы, звучание пьесы, когда она пойдет — скажем, через год… После
«Антоний и Клеопатра». Я уверен, что очень-очень мало кто представляет себе этот спектакль таким, каким чувствую его я. Трагедия? Да, потому что в сюжете гибнут целые империи. Но не потому, что все окутано мраком. Даже удивительно, до чего здесь полное отсутствие мрачного! Оба — и Антоний и Клеопатра — кончают самоубийством, и ни на секунду нет пессимизма!
Как бы даже не трагедия, а высокая комедия, хотя и с войнами и со смертями. Необычайной жизнеобильности. Непрерывной звонкости. Изумительный мужчина — и как воин, и как жизнеглотатель, и как любовник — запутался в сетях страсти, во влюбленности в изумительнейшую женщину, оставившую о себе, как о женщине, память на две тысячи лет! Женщине! {548} Со всем ее очарованием и пленительностью и со всем женским лукавством. Роль, в которой индивидуальность может раскрываться в потоке пленительных качеств натуры.
Зерно пьесы — долг и страсть Или просто страсть. Или просто женщина. Там долг, суровая, железная борьба, завоевания всего мира, здесь — изнеженность, бури наслаждений. От угара обольет голову ледяной водой, отрезвеет и кинется к своему гражданскому долгу, но потом вновь бросится в объятия страсти. Всегда звонкий, всегда величаво мужественный, испытает весь позор военного поражения, проклянет свою «египетскую блудницу», кончит самоубийством. И она испытает падение, но от последнего, всенародного позора спасется ядовитой змеей.
Все эти сцены пронизаны высококомедийными, жизненными тонами, да еще насыщены частично ярким комизмом (роль Энобарба).
Просто не знаю трагедии более простой, жизненной и лишенной малейшей сентиментальности; даже где есть слезы, то и они от умиления, а не от грусти…
Так вот, «Антоний и Клеопатра» на ближайший год, а «Гамлет» уже на следующий.
Я совсем приготовился ставить это здесь, в театре Руставели, тем более, что Хорава отлично подходит к Антонию, и, говорят, хороша Клеопатра. Если бы я не заболел (на 5 месяцев!), я бы, вероятно, наладил постановку
Но очень жаль отрывать такую великолепную задачу от Художественного театра! Непростительно было бы.
Я думаю, по приезде в Москву, встретиться с режиссерами — с Дмитриевым, Виленкиным, с Марковым, и передать им весь проспект постановки… Для главных лиц она настолько легче «Гамлета», что работа быстро догнала
Повторяю, я к этому подготовлен.
Но дело уже не во мне, а в исполнителе главной роли.
Несколько лет назад я без колебаний сказал бы — Качалов. А теперь не смею. Такой бурной роли Василию Ивановичу играть не следует, т. е. тратить на нее все свое здоровье. А не бурною я ее себе не представляю. Антоний у меня, коли в угаре, {549} так уж во весь свои животный темперамент: и пьет из огромных сосудов, не пьянея, и поет, и пляшет, а коли в своем долге, то обольет голову ледяной водой — и трезв, и замечательнейший воин. Во всю жизненную силу испытывает он и военную мощь, и сумасшедшую влюбленность, и позор, и самоубийство.
Во всяком случае, если бы Качалов захотел ее играть, то не один. Значит, Ливанов. Охотно доверяю ему эту роль (даже гораздо охотнее, чем доверял Гамлета и Чацкого). А если «Антоний и Клеопатра» займет первое место, то, значит, Островский — не «Лес», а «Волки и овцы».
В минуты, когда я пишу эти строки, мне кажется, что основной репертуар предстоящих работ: «Антоний и Клеопатра», «Волки и овцы», «Грозный» Толстого (конечно, с самым настоящим исполнителем Грозного — Хмелевым) и одна или две из современных пьес.
На самое первое место стал бы «Грозный», но с ним столько авторской работы, и он не отнимет надолго других актеров — из «Волков» или «Антония», — так что толкотни не было бы.
Как, может быть, ты не забыл, я всегда держался такого правила:
1) без современных пьес театр рискует стать мертвенно-академическим;
2) но Художественный театр должен ставить такую современную пьесу, которая, при всех своих несовершенствах, проявляет бесспорный талант настоящей литературы;
3) если таковая пьеса нашлась, она занимает первую очередь, а классические («Гамлет», «Антоний и Клеопатра», «Волки и овцы» и т. п.) отступают на выжидательные позиции, уступая современной даже своих исполнителей.
Все вышеизложенное писалось до телеграммы Хмелева. Теперь я перечитал и ничего не меняю.
Дальше я собирался писать подробно о «Грозном»[1288]. Но узнал от Храпченко, что «Грозный» Толстого запрещен, и это повернуло мои планы от этой постановки решительно в сторону приема пьесы, подробной, длительной работы с автором, непрерывной связи (может быть, и в спорах) с руководителями {550} нашей политики и в стремлении добиться замечательного спектакля. Огромный талант Толстого может это. Ему всегда не хватает мудрости, вот, может быть, нам удастся помочь ему.
Я телеграфировал, что против «Укрощения». Ее только что сыграли и, говорят, успешно у Ал. Попова[1289]. И вовсе это уж не такая замечательная пьеса. И во всяком случае, для постановке Шекспира в МХАТ, чего так ждут, это мелко. Если бы еще после «Гамлета»…
Получив телеграмму Хмелева и приготовив ответ (4 телеграммы по 50 слов, здесь в одной больше не принимают), я пригласил наших стариков — Качалова, Книппер, Тарханова и Литовцеву и познакомил их со всем этим материалом.