Избранные письма. Том 2

Немирович-Данченко Владимир Иванович

которая, став под знамя славного Малого театра, ни на одном спектакле, ни на одной репетиции, ни на одном выступлении вне родного ей Театра в продолжение громадной деятельности не изменила его лучшим заветам;

которая свою любовь и преданность Театру распространяла вокруг себя, не только насыщая этими чувствами создаваемые ею художественные образы, но заражая ими всех, с кем сталкивала ее глубокая общественно-профессиональная деятельность.

Мы хорошо знаем непоколебимое сердечное отношение к Вам, дорогая Александра Александровна, Константина Сергеевича Станиславского и других артистов, находящихся сейчас в Америке, и потому наш привет и наши горячие пожелания надолго еще сохранить Ваши силы такими свежими, в каких застает вас 35-тилетняя деятельность, — приносим от всего Московского

Художественного театра.

Представитель МХАТ и его студий

Народный артист республики

Вл. Немирович-Данченко

395. О. С. Бокшанской[627]

17 февраля 1924 г. Москва

Воскресенье, 17-го февр.

Дорогая Ольга Сергеевна!

Третьего дня был юбилей Яблочкиной. 35 лет. Трудная марка. Но дело не в этом. Я хочу два слова, чтоб знали, какое тут направление вообще.

Играли: 1) «Жених из долгового отделения». С умилительной наивностью скопировали сценическую картинку 50-х годов. Не по замыслу, а думая, что и сейчас не надо иначе играть. Играл Давыдов со своими обаятельными штампами От остального веяло прогулкой в вечерний час по кладбищу, среди развалившихся забытых могил. 2) «Дамская война» Скриба. Это уже из 70-х годов. Федотова, Ильинская, Решимов… {300} Даже завидно смотреть, как Яблочкина, Садовский, Шухмина убеждены, что это и есть «вечное» искусство. Однако обстановка Егорова (нашего) и Волконского. Уже с новой выдумкой и, хоть и олеографически, но эффектно. 3) — я не видел. Потому что после «Дамской войны» началось (в 12 ¹/₄) чествование. И опять папки, слова, все те же лица, те же Бахрушин, Лучинин, Блюменталь-Тамарина, Дейша-Сионицкая, Сакулин… Ведь и не выдумаешь ничего! Я приветствовал от МХАТ здешнего и американского («К. С. Станиславский и другие артисты… Неизменная сердечность…» И т. д. и т. п.). Со мной были Халютина, Михайлов, Сушкевич…

Театр, по высоким ценам, переполнен. В зале — Агапит Беляев, Нат. Кознова (Вы не знаете, наши старики больше знают)… Как-то все выползли… И они радовались, что вдруг вспомнилась старина.

Малый театр в этом сезоне идет, кажется, первым номером по сборам. Мы шли хорошо, но с февраля заколодило и стало очень плохо. Даже на «Лизистрату» пошли большие недоборы. А до февраля шли, кажется, 93 % на круг.

Правление призывало меня и прочло мне угрожающую смету. О летнем жалованье уже нельзя думать. Что делать, чтоб не прогореть, не придумано еще.

Это письмо Вы получите, когда я уже буду иметь от Вас телеграмму о планах на будущее.

Луначарский был в отъезде, вернулся, и теперь решается вопрос о Новом театре.

Замечательно, что от вас нет ни одного предложения о будущем годе, как будто его и ждать не надо, как будто и не собираются возвращаться, как будто здесь незыблемо, как крепость, как будто можно, вернувшись, снова играть «Дядю Ваню» в прежнем составе (да хоть бы и в новом!), или «На дне», или «Штокмана» в старой мизансцене!..

Скажите Бертенсону, что Палферов ушел от меня. За то, что я не дал ему Дон-Хозе. Я рад, что избавился от него, он очень истеричен.

Письма Ваши получаю. В последнее время они приходят неаккуратно. Например, приходит письмо от 22-го января, а {301} потом, через два дня, от 17-го, а еще через день — от 19-го и т. д.

Прочел внимательно Ваше письмо о том, что я не прав, говоря, что Вы «не моя»…

Ваши письма очень хорошие, но очень явно, что Вы ускользаете от многих вопросов, которые во мне зарождаются и которые Вы отлично чувствуете…

Впрочем, верно, Вы иначе и не можете.

Что мы будем делать в будущем году? Как работать? Как жить? Вот-вот все это решат за нас… или я вынужден буду решить…

Иногда меня охватывает горячее желание взяться за две постановки (две) просто с нашей труппой, без студий или почти без студий… с Качаловым, с Москвиным и т. д. И кажется, что теперь все стало ясно, что так легко, то есть так возможно

дать замечательные два спектакля, которые сразу снова поставят Художественный театр на первое место, сразу заставят смолкнуть нападки левых фронтов, соберут к нам все здоровое, правдивое, не вымудренное, не вымученное, нужное в новой жизни, крепкое в связях с лучшим прошлым. Охватит меня такое желание, и я размечтаюсь даже на два-три дня, вот уж как будто решился на все, что для этого нужно… Да вдруг как явится напоминание о той атмосфере, в какой работались все последние постановки, о пресловутой «Розе и Кресте»[628]… И как подумаешь, что иллюзий не бывает, ни я не переменился, ни другие не переменились, и пойдет все та же канитель, атмосфера, насыщенная недоверием, подозрительностью, ревностью, неискренностью… И станет обидно: ведь вот, кажется, можно «дела делать», — что же мешает?!.

Это письмо я проносил в кармане. Помнил, что в нем было несколько строк, которые не следовало писать. Оказалось их всего полторы, так что письмецо посылается.

{302} 396. О. С. Бокшанской[629]

9 марта 1924 г. Москва

Воскресенье, 6

Я уж начал доходить до того, что хочется крикнуть: «Остановитесь! Нельзя взваливать так много на одни плечи!»…

Вот отчего и написать все некогда…

Попробую писать обрывками, а Вы, дорогая Ольга Сергеевна, дополняйте догадками…

Верю, что мое поручение Вы исполнили со всем тактом…

Но, в конце концов, я очень мучаюсь тем, что «безоговорочное» доверие от наших стариков — nonsense[630]. Боюсь, что они на это блестящее качество, необходимое, кажется, во всех серьезных делах, — не способны.

Не далеко ходить за примером.

Я не назвал в числе тех, кому доверяю прочесть мое письмо: Александрова, Румянцева, Кореневу.

Не по забывчивости же я не назвал. Стало быть, это уже входило в мой план. А у вас решили все-таки дать им прочесть, потому что они «обидятся»!!!..

Это самый маленький факт, но на первых же шагах!

И вот мне будут доверять: 1) постольку, поскольку это каждого устраивает; 2) постольку, поскольку это вполне понятно.

Какая же это «безоговорочность»?

Нельзя рассчитывать на то, что я обладаю чудодейственным талисманом делать всем одно приятное.

Нельзя рубить лес, чтоб не летело щепок.

Без большой смелости теперь нельзя сделать ничего путного.

Грубо ошибутся те, кто думает, что мне нужно доверие, чтобы делать заплаты на дырах, штопать, выкручиваться, вообще заниматься компромиссами, для которых меня очень ценил Вишневский и которые 4 – 5 лет назад я так решительно отбросил от себя. Или что я перестану лепить новое и крупное, {303} а начну репетировать старый репертуар, утирать слезы одних, убеждать других.

Принимая доверие, я беру на себя обязательства сделать все, что в силах моего разумения, искренно, честно и бескорыстно, что только можно сделать при наличии современных условий, при задании вставших перед МХТ важнейших целей и требований.

Мне нужно доверие, как говорят словами Ленина, «всерьез и надолго», а не на март и апрель или до открытия сезона.

И то я еще не знаю — вот сию минуту не знаю, — воспользуюсь ли доверием, потому что: 1) условия для существования МХТ ужасны, и 2) не верю в то, что «старики» могут довериться надолго. Например, я должен теперь же остановиться на новых пьесах, теперь же сдать их в работу. Почему на этой пьесе, а не на «какой-нибудь другой»?.. — «Какой?!!..» — «Ну, надо поискать!..» И пошла наша старая канитель и мертвечина… Почему так ставится, а не так?!. Почему так распределены роли, а не так?.. И т. д. и т. д. И пошли критика, подозрительность, ревность, перешептывания, палки в колеса… До первых заминок, так неизбежных во всяком деле, в особенности в постановке. И вот при такой заминке сразу всплывает: мы говорили!.. я говорила!.. Пока я или не уступлю («Роза и Крест»), или не махну рукой (множество других случаев). Вот тебе и доверие!..