Избранные произведения писателей Тропической Африки
Шрифт:
Перед Хуаной теперь расстилались возделанные поля, и растительность на них была пониже, чем кустарник, но все же чуть выше человеческого роста. Тут были в основном зерновые, но попадались участки, засаженные вьющимся арахисом и вытянувшейся вверх маниокой, да кое-где виднелись большие мясистые листья ямса. Хуана пошла по тропинке, пересекающей посадки арахиса, потом обогнула участок, засаженный маниокой, и нашла дорожку, спускающуюся с холма. Вскоре впереди открылось море. Прибрежную полосу еще заслоняли посевы, но вся необъятная морская ширь, до самого горизонта, искрилась перед Хуаной, и так близко, что, казалось, сделай лишь шаг, оттолкнись от холма — и окунешься в синюю воду. Временами посевы и высокий тростник клонило ветром, и в открывающихся просветах был виден маленький одинокий корабль, словно бы плывущий по соседнему
Земля густо заросла травой, и Хуана потеряла дорожку, но потом нашла опять — по пролысинкам немного впереди, а затем, выйдя ко второй ферме, окончательно потеряла ее из виду. Тут низкорослые наклонные побеги маниоки едва подымались над землей, а чуть дальше виднелся окученный ямс — холмики бурой латеритной почвы были обложены светлой галькой и плитками песчаника, а ряды воткнутых в землю колышков ожидали, когда ямс подрастет и выпустит усики, чтобы тянуться вверх. Теперь Хуане приходилось спускаться боком, потому что склон был очень крутой. Песок забивался под ремешки босоножек, а потом ей и вовсе пришлось остановиться, чтобы вытряхнуть попавший в босоножку камешек. На нем темнело пятнышко ее крови.
Отбросив камешек, Хуана выпрямилась и прямо перед собой увидела цветок с длинным и необычайно тонким стебельком. Цветок был желтый. Он резко выделялся на фоне сочной зелени полей. Перечеркнув открытый Хуане кругозор, малюсенькая черно-красная пташка бесшумно спланировала на желтый цветок. Хуана подумала, что он сломается или бессильно пригнется к земле — ведь он казался очень хрупким, — но, к ее удивлению, цветок лишь слегка склонился. Хуана почувствовала непреодолимое желание прикоснуться к этому двойному чуду и стала осторожно приближаться к цветку, надеясь, что птичка ее не испугается. Но не успела она сделать и несколько шагов, как птичка вспорхнула, на секунду словно бы повисла в воздухе, а потом стремительно метнулась в сторону.
Спускаться обратно к шоссе было гораздо легче. Стебли маниоки попадались все реже, а около дороги исчезли совсем, и на песчаной почве виднелись лишь камни. Съезжая с проселка, Хуана притормозила, чтобы дождаться перерыва в потоке транспорта. Пропустив машины и пересекая дорогу, она машинально посмотрела вниз и увидела свежие наносы песка, вдавленного колесами в черный асфальт; уже переехав дорогу и спускаясь к берегу, Хуана несколько раз оглянулась. Ветер с моря налетал порывами, коротко посвистывая в пальмовых кронах и наметая на дорогу барханчики песка — к середине дороги они становились все ниже и наконец, раскатившись отдельными песчинками, бессильно рассыпались у левой обочины. Вихрь от громыхающего к Теме грузовика взметнул успокоившиеся было песчинки, а потом двойные задние колеса тяжело вдавили песчинки в асфальт. Шорох листьев то нарастал, то затихал, и, когда ветер на минуту ослаб, Хуана уловила чуть слышные звуки монотонной, но страстной хоровой песни и переливчатый звон тамбурина.
Вскоре Хуана выехала к берегу и вышла из машины. Она сразу же увидела корабль, но он был очень далеко и, уходя все дальше, неумолимо уменьшался. Хуана давно уже привыкла к тому, что надежды почти никогда не сбываются. И каждая рухнувшая надежда напоминала ей о разочарованиях юности. От подобных напоминаний никуда не скроешься и, сколько ни путешествуй, спокойствия не обретешь. Если, конечно, не успокоишься на тоскливой уверенности, что изгнанник, где бы он ни оказался, несет разочарование в самом себе. Любые события, любые страны неизменно будут напоминать ему об этом.
Хуана не снимала босоножек, пока не подошла к линии прибоя, где постоянно набегающие на берег волны уплотнили и остудили раскаленный песок. Теперь пение и звуки тамбурина слышались непрерывно. Хуана пошла вдоль берега, держась у дальней кромки прибоя, так что самые длинные язычки волн распадались, не докатываясь до ее ног. Голоса певцов становились все отчетливей. Песок на несколько ярдов в ширину был истоптан множеством босых ступней, и полоса следов уходила на возвышенность, подступившую к самой воде. Поднявшись, Хуана увидела певцов и поняла, что это они оставили следы на песке.
Они расположились примерно в четверти мили от Хуаны, и было ясно, что их тут больше сотни. Они пели, раскачиваясь в такт мелодии, и порой над головами этой качающейся толпы взлетала рука с блестящим тамбурином. Люди стояли, чуть отступив от моря и, казалось, не обращали никакого внимания на то, что песок был неимоверно горячим. А у моря, в прохладной пене прибоя, какой-то человек с пышной бородой и в длинном белом одеянии яростно жестикулировал, пританцовывая под звуки тамбурина, пока окончательно не выбился из сил. Остановившись, он резко взмахнул рукой, пение стихло, тамбурин замолк, и послышался ровный рокот волн. Бородатый властным и уверенным жестом подозвал к себе кого-то из толпы. Это была женщина; она выступила вперед и пошла к Бородатому. Остановив ее там, где кончался сухой песок, он обратился к остальным с проповедью. Женщина оказалась переводчицей — проповедник говорил по-английски. Хуана слышала слова Бородатого, но старалась уловить аканскую речь переводчицы и радовалась, что почти все понимает. Проповедник настойчиво напоминал об огне. Об огне божьего гнева и славы, о вечном огне, полыхающем в аду, а слушатели сокрушенно стенали и обливались потом, стоя на раскаленном прибрежном песке. Вскоре проповедь стала спокойней, послышались слова об отдыхе в раю, где праведникам уготована мирная прохлада, и радостные крики «Иисус! О Иисус!» разодрали пересохшие глотки слушателей. Две женщины, вопившие особенно исступленно, яростно сорвали с себя одежду и, голые, покатились по раскаленному песку к морю. Какой-то мужчина хотел было их остановить, но Бородатый повелительно поднял руку и, перекрывая общий гомон, заорал:
— Придите ко мне! Пусть придут ко мне!
Мужчина попятился и присоединился к толпе.
— Придите ко мне! — взывал Бородатый. — Придите все, придите в своей первозданной наготе!
Сейчас же вслед за выкриком Бородатого слушатели, словно по команде, разразились новыми громкими воплями, в которых слышались мольба и надежда. Еще несколько женщин сбросили платья, и через секунду вся эта огромная толпа превратилась в неопрятно взъерошенный вал, с воплями катящийся к полосе прибоя. Когда люди подкатывались к Бородатому вплотную, он окунал их головы в набегающие волны и, подержав несколько секунд, отпускал, а двое его помощников-мужчин отводили их после обряда в сторону.
Хуана снова надела босоножки и, обойдя толпу, зашагала на запад. Порой она оглядывалась и видела тела измученных людей, безжизненно лежащие на сухом песке.
Далеко впереди виднелся уменьшенный расстоянием силуэт древнего рабовладельческого форта, в котором теперь обосновались новые хозяева. Хуана знала, что удивляться тут нечему. Никто здесь, видимо, не нуждается в прощении, и ни к чему жалеть себя, раз ты отождествила себя с людьми, которые не ропщут на совершенные против них преступления. Пожалуй, теперь самое главное преступление состоит в том, что не осуждаются прежние и, вероятно, их никогда уже не осудят — ни здесь, ни там, где она родилась. Как все призрачно и истонченно в этом мире — даже тут, на спокойном, безлюдном берегу, тонкие тени пальм кажутся полустертыми и нереальными, а суетливые крабы, увидев ее, прячутся в норы, гротескно ковыляя вбок на своих тонких, подламывающихся лапках.
Какое же это проклятье — постоянно помнить о том времени, когда вся жизнь еще лежала впереди и юность не таилась в тоскливых воспоминаниях, а отважно звала вперед, к новым свершениям. Жизнь тогда расцвечивалась предвидением удивительных перемен, и, если ее освещали кровавые или дымные вспышки, видения грядущего делались лишь более яркими. Вспышки, сжигающие рабские колодки, и брызги крови потомственных кровопийц не могли помешать обновлению мира. В те времена у них была цель, и ежедневные усилия озарялись надеждой, что видения вскоре обернутся явью. А теперь у нее осталась лишь обыденность, бессильная и бесцельная. Избавиться бы от тревожащих видений, зажмуриться, свести их к взгляду только на себя, чтобы бродить здесь в покое, прячась от отчаяния под легкой тенью кокосовых пальм, среди солнечных, отраженных волнами бликов. Хуане казалось, что здесь возможен личный покой, но для этого должна была навеки упокоиться ее внутренняя тревога.