Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
Был поздний вечер. Над заводом и над проспектом уже давно зажглись огни. Тонкий, словно выкованный из стали, серпик месяца светил прямо в окно. В комнате царила полутьма — настольную лампу прикрыли газетой, чтобы свет не резал Андрейке глаза. Иван сидел на диване, слушая хриплое дыхание брата.
В дверь постучали. Христя открыла, послышался знакомый голос, осторожные шаги — Любовь Максимовна стала на пороге.
— Ну что, плохо ему? — тихо спросила она.
— Спит, — так же тихо ответил Иван. — Вам лучше уйти: болезнь заразная.
— Ничего, я взрослая, — осторожно садясь на краешек стула, сказала Матюшина. — В больницу почему не взяли?
Всю войну Любовь Максимовна работала в госпитале. На её руках выздоравливали и умирали люди. Дыхание Андрейки напомнило ей те страшные времена. Сейчас, когда прошло уже больше пяти лет, они представляются даже хорошими, те далёкие военные годы. Там она спасала людей, и хоть иногда приходилось делать грязную работу, она не казалась противною. А вот сейчас и работа чистая, и заработки хорошие, а иногда так противно бывает, что сил нет.
— Шли бы вы домой, — шёпотом сказал Иван, не глядя на неожиданную гостью.
— Я тебе мешаю?
— Нет, не мешаете, но нехорошо, когда в комнате, где лежит больной, много народу.
Это была правильная медицинская мысль, и никаких возражений Матюшина не придумала. Правда, ей хотелось сказать, что не слишком вежливо выпроваживать людей, которые пришли к тебе с лучшими намерениями, с желанием помочь, но Матюшина только коротко вздохнула, словно обиженно всхлипнула, и поднялась.
— Хорошо, я пойду, — задумчиво ответила она. — Если будет что нужно, постучи в стенку, я услышу. Моя кровать как раз тут стоит…
— Благодарю, — ответил Иван. — Думаю, обойдёмся.
— Хорошо, — сказала Матюшина. Ей почему-то вдруг стало грустно и жаль себя, словно её незаслуженно обидели.
«И правда, чего я хожу к этим Железнякам, когда от них слова приветливого не услышишь? Пусть себе живут как хотят», — думала Матюшина, выходя из комнаты.
Снова в комнате воцарилась полутьма и тишина.
Иван взял платок, намочил под краном, положил на горячий лоб Андрейки…
— Я не хочу в больницу, — хрипло, но более отчётливо сказал мальчик.
— Не отдадим мы тебя в больницу, — успокоил мальчика Иван. — Лежи спокойно, никому я тебя не отдам.
— Я не пойду… — снова повторил Андрейка. — Это бабка Галчиха всё, а я не хочу… Выгони её…
— О чём ты говоришь? Какая Галчиха?
Андрейка не ответил, продолжая что-то быстро и неразборчиво говорить. Иван понял, что мальчик бредит.
Он вышел к сёстрам, сказал, чтобы ложились спать.
— Как же ты после бессонной ночи завтра на работу пойдёшь? — спросила Христя.
— Ничего мне не сделается. Пойду.
— Это так страшно, когда он бредит, — прибавила Марина. — Может, и вправду лучше отдать его в больницу?
— Завтра посмотрим. Ложитесь сейчас же! — сердито буркнул Иван, и через несколько минут в квартире Железняков наступила полная тишина.
Иван сидел на старом клеёнчатом диване, спать совсем не хотелось. Слишком взволновали его события сегодняшнего бесконечного дня. О разном думалось в эта бессонные часы Ивану.
Вспомнился приход милиционера, — ведь так и не удалось тогда узнать, почему заподозрили брата в причастности к краже. Андрейка вёл себя очень странно… И кто такая бабка Галчиха? Неужели у мальчика имеется какая-то другая, тайная, глубоко запрятанная жизнь, о которой не догадываются ни он, старший брат, ни сёстры?
Он, Иван, честно заботился, чтобы семья не голодала, чтобы у всех была тёплая одежда, а вот о том, чем живут, чем интересуются младшие, не часто задумывался. Надо бы теперь и за воспитание взяться, только как за него браться — неизвестно…
Мысли плыли одна за другой, становились всё более замедленными, словно расплывчатыми или затенёнными лёгкой сеткой, которая понемногу всё густела и густела, делалась непрозрачной, почти сплошной. И вот уже не мысли, а словно их тени плывут перед глазами, лёгкие и неуловимые, и уже нельзя понять, несут они с собой счастье или горе.
— Пить! Пить хочу! — сказал Андрейка.
Иван взглянул на личико брата и увидел широко открытые и совсем не мутные, живые, блестящие глазёнки. Это значит — кончился бред. Андрейка пришёл в себя. Может, помогла прививка и завтра уже никто не вспомнит про больницу?
— Горло болит, Андрейка?
— Очень. Дай пить.
Андрейка с наслаждением глотнул поданный ему тёплый чай, и вдруг страшный приступ кашля потряс его маленькую грудь, и блестящая трубочка, так ловко вставленная в горло, упала на старое буро-зелёное солдатское одеяло. Кашель оборвался.
Сначала Ивану показалось, что это к лучшему: кашель прекратился, и Андрейке как будто стало легче. Но в следующее мгновение он понял — случилась беда. Резко поднимается и опускается грудь мальчика, стараясь набрать в лёгкие хоть чуточку воздуха, вот уже закрываются и мутнеют глаза, подкатываясь под лоб…
Что делать? Будить сестёр? Но они и сами проснулись и, испуганные, стоят на пороге комнаты в длинных белых рубашках.
Что делать?
Может, самому попробовать вставить в горло спасительную трубку? Нет, об этом и подумать страшно.
Словно держа себя на тугих вожжах, он сказал:
— Христина, Марина, живо одевайтесь, бегите к автомату, вызовите врача. Если нет — летом летите в больницу, но без доктора не возвращайтесь. Ясно?
Девочки исчезли, словно их ветром сдуло с порога, только мелькнули подолы длинных ночных рубашонок, послышалось торопливое шуршание одежды, топот ног, стук двери… Иван остался наедине с братом. Он подошёл к кровати, взглянул на исхудавшее личико, и ему показалось, что оно уже неподвижно, что не дышит усталая, слабенькая грудь. Он сорвал с лампы газету — нет, грудь ещё поднималась, быстро-быстро, но почти незаметно.