Избранные произведения в 2-х томах. Том 1
Шрифт:
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Андрейка вернулся из больницы домой бледный, слабый и почему-то чуть виноватый. За ним ездили всем семейством, и, когда мальчик, ещё в больничной пижаме, вышел в приёмный покой, все удивились — так вытянулся он за время болезни. Почему-то особенно худой и длинной стала шея, взглянешь на неё — и страшно становится: как бы не сломалась…
Выйдя на улицу, мальчик засмеялся счастливо и весело, сам не понимая почему. Когда его отвозили в больницу, был неприветливый март, а теперь всё вокруг стало нежно-зелёным. В весенний убор оделись кусты и деревья, посаженные в палисаднике около больницы, и нежные ветки их тянулись к Андрейке, словно поздравляя его с выздоровлением.
Мальчик набрал полную грудь воздуха, но перед глазами пошли тёмные круги; он пошатнулся и упал бы, если бы не поддержали сёстры.
— Держись, за землю держись! — крикнул Иван, и все весело засмеялись.
Машина домчала их домой за пять минут. Андрейка самостоятельно поднялся на третий этаж, снял пальто, вошёл в комнату, прилёг на старый, милый, знакомый диван и только тогда поверил, что болезнь прошла. Там, в больнице, ему казалось, что никогда не кончатся все эти измерения температуры, осмотры горла и бесконечные уколы. Ему нечего стыдиться, он прошёл через все эти испытания мужественно — ни разу не заплакал и не всхлипнул, только изредка сжимал зубы от боли. «Ты настоящий Железняк», — иногда говорил ему доктор.
Да, всё время он был настоящим Железняком, а тут, вернувшись домой, когда всё страшное осталось позади, размяк от нежности и любви и тихо заплакал, положив голову на круглый, сильно потёртый валик дивана.
— Ну, теперь уже плакать поздно! — крикнула Марина.
— Во-первых, поздно, а во-вторых, не из-за чего, — добавил Иван, хорошо понимая чувства брата.
— Сейчас будем обедать, — торжественно возвестила Христя и быстро побежала в кухню.
— Давай, давай! — стараясь скрыть собственное волнение, поддержал Иван.
Через несколько минут обед уже был на столе. Андрейка заглянул каждому в тарелку, словно проверяя, не стала ли семья питаться хуже за время его болезни. Наверно, на яблоки и мандарины, которые ему приносили в больницу, ушла уйма денег.
Заметив эти взгляды, Христина весело рассмеялась, следом за ней захохотали и все остальные. Андрейка покраснел и сказал:
— Не надо было мандаринов в больницу носить. Что я, маленький? Там всё давали.
Иван взглянул на него и весело сказал:
— Ну, хорошо, больше мандаринов не получишь! — И, встав из-за стола, стал собираться. — Вы отдыхайте, а я на часок выйду.
— Куда?
— Надо мне.
— Что ещё за секреты? — воскликнула Христина.
— Да какие тут секреты! Понимаешь, мне хочется узнать, где сейчас живёт Кирилл, как ему живётся-можется.
— А где же ты узнаешь? — спросила Марина.
— Я думаю к Сане зайти.
— А она знает?
— Может, и знает.
— Это его любовь?
Марина так произнесла эти слова, что Иван ясно понял — совсем не безразлично относится сестра к Кириллу.
Он взглянул на Марину и не спеша ответил:
— Любовь? Не думаю. Гуляли мы все когда-то вместе, в одной компании. Так, может, Саня знает…
— Иди и возвращайся скорее. Но я на твоём месте о нём не вспоминала бы.
— А я буду вспоминать, — ответил Иван, надел кепку и вышел на улицу.
Тёплый апрельский вечер дохнул ему в лицо душистым ветром. Степи вокруг Калиновки уже покрылись ковром зелёных трав, бледно-лиловыми цветами мохнатой сон-травы и вырезными листочками фиалок. Скоро зацветут в степях травы, и запахнет тогда чабрецом и мятой, горькой серебристой полынью и приторно-сладковатыми лилово-красными цветами колючего чертополоха. А пройдёт ещё месяц — и солнце выжжет степь, она станет коричневато-красной, и только чертополох с полынью удержатся на просторах отлогих, словно застывшие волны, донецких холмов.
Это будет через месяц-полтора — тогда степной ветер будет приносить пыль, запах каменного угля и дым заводских труб. А сейчас ещё апрель, и хочется дышать полной грудью — так свеж и животворен воздух на улицах, в парке, во всём мире.
Минут через пять Иван уже стоял у квартиры Громенко.
— Ты?! — удивилась Саня.
Она ожидала увидеть кого угодно, только не Железняка.
— Я, — спокойно ответил юноша. — Разве это такое диво?
— Откровенно говоря, диво, — сказала девушка. — Заходи.
Иван вошёл в комнату, освещённую яркой лампой. Саня стояла перед ним в синеньком домашнем халатике и тапочках на босу ногу. Чёрные большие глаза её смотрели на юношу немного насторожённо. У неё было круглое лицо, чуточку курносый носик и антрацитовочерные, пышные, как дагестанская шапка, волосы. Прадед Сани был грек, и своеобразной красотой девушка была обязана смеси греческой и украинской крови. Правда, о красоте Сани можно было судить по-разному, но пройти мимо неё, не оглянувшись, никто не мог.
Впрочем, на Ивана ничья красота не могла произвести впечатления. Женщины и девушки всего мира вообще для него не существовали, всех их вместе навсегда затмила Любовь Максимовна.
— Я к тебе по делу пришёл.
— Интересно. Говори.
— Тебе, случайно, не известно, где Кирилл?
— А почему это должно быть известно мне? Что я ему, жена или родственница?
— Ни то, ни другое, — сказал Железняк. — Я думал» может, он заходил к тебе.
— Нет, не заходил. А тебя что, совесть мучает?
— Не знаю. Совести вроде мучить не за что. Я уж себя сто раз проверял — всё так, всё правда. А сердце словно червячок точит: может, я чего-то недодумал, может, по-другому надо было? Ведь знал я, какой он горячий. Может, я правильного подхода к нему не нашёл? Вот и потеряли такого парня. Я уже с Сашкой Бакаем об этом говорил. Он тоже думает — всё как следует сделали, а у самого на душе скверно.
— Ты что, перед ним извиниться хочешь?
— Нет.
— Зачем же он тебе?
— Я его в цех вернуть хочу.