Избранные произведения в 2-х томах. Том 2
Шрифт:
Она повертела перья в руке, потом сказала:
– Они зеленые, а на солнышке золотистые. Ну спасибо, если уж вам так хочется их мне подарить.
– Мне хочется их вам подарить, - сказал я.
Она прикрепила перья к платью.
Немного погодя доктор вернул мне коробку и поблагодарил. Он встал и поинтересовался, не пора ли уже нам подумывать о возвращении.
Я сказал:
– Да, да, ради бога. У меня дома мой пес, понимаете, у меня есть пес, это мой друг, он думает обо мне, ждет меня не дождется,
Я встал у самой воды, чтобы посмотреть, в какую лодку сядет Эдварда, и самому сесть в другую. Вдруг она окликнула меня. Я взглянул на нее в недоумении, лицо у нее пылало. Вот она подошла ко мне, протянула руку и сказала нежно:
– Спасибо за перья... Мы ведь в одну лодку сядем, правда?
– Как вам угодно, - ответил я.
Мы вошли в лодку, она села подле меня на скамеечке, и ее колено касалось моего. Я посмотрел на нее, и она в ответ быстро глянула на меня. Так сладко мне было касанье ее колена, мне показалось даже, что я вознагражден за трудный день, и я готов уже был вернуться в прежнее радостное свое состояние, как вдруг она поворотилась ко мне спиной и стала болтать с доктором, который сидел на руле. Битых четверть часа я для нее словно не существовал. И тут я сделал то, чего до сих пор не могу себе простить и все никак не забуду. У нее с ноги свалился башмачок, и я схватил этот башмачок и швырнул далеко в воду - от радости ли, что она рядом, или желая обратить на себя внимание, напомнить ей, что я тут, - сам не знаю. Все произошло так быстро, я не успел даже подумать, просто на меня что-то нашло. Дамы подняли крик. Я сам оторопел, но что толку? Что сделано, то сделано. Доктор пришел мне на выручку, он крикнул; «Гребите сильней!» и стал править к башмачку; мгновенье спустя, когда башмачок как раз зачерпнул воды и начал погружаться, гребец подхватил его; рукав у него весь намок. Многоголосое «ура!» грянуло с обеих лодок в честь спасения башмачка.
Я от стыда не знал, куда деваться, я чувствовал, что весь изменился в лице, пока обтирал башмачок носовым платком. Эдварда молча приняла его из моих рук. И только потом уже она сказала:
– Ну, в жизни такого не видывала.
– Правда, не видывали?
– подхватил я. Улыбался и бодрился, я прикидывался, будто выходка моя вызвана какими-то соображеньями, будто за нею что-то скрывается. Но что же могло тут скрываться? Впервые доктор взглянул на меня с пренебреженьем.
Время шло, лодки скользили к берегу, неприятное чувство у всех сгладилось, мы пели, мы подходили к пристани. Эдварда сказала:
– Послушайте, мы же не допили вино, там еще много осталось. Давайте соберемся опять немного погодя, потанцуем, устроим настоящий бал у нас в зале.
Когда мы поднялись на берег, я извинился перед Эдвардой.
– Как мне хочется поскорей в мою сторожку, - сказал я.
– Я измучился сегодня.
– Вот как, оказывается, вы измучились сегодня, господин лейтенант?
– Я хочу сказать, - ответил я, - я хочу сказать, что я испортил день себе и другим. Вот, бросил в воду ваш башмачок.
– Да, это была странная мысль.
– Простите меня, - сказал я.
16
Все было так плохо, куда уж хуже? И я решился охранять свой покой. Господь мне свидетель, что бы ни стряслось, я буду охранять свой покой. Я, что ли, ей навязывался? Нет, нет и нет. Просто в один
Ну и лето тут, на севере! Уж не видать майских жуков, а людей я теперь совсем не могу понять, хоть солнце день и ночь на них светит. И во что только вглядываются эти синие глаза, и что за мысли бродят за этими странными лбами? А, да не все ли равно. Мне никто не нужен. Я брал удочки и рыбачил. Два дня, четыре дня. А по ночам я лежал, не смыкая глаз, в моей сторожке...
– Я ведь четыре дня не видал вас, Эдварда?
– Да, в самом деле четыре дня. Понимаете, столько хлопот. Вот войдите, взгляните.
Она ввела меня в залу. Столы вынесли. Стулья расставили по стенам. Все передвинуто; люстра, печь и стены причудливо убраны вереском и черной материей, взятой в лавке. Фортепьяно задвинуто в угол.
Это она готовилась к «балу».
– Ну как, вам нравится?
– спросила она.
– Прелестно, - ответил я.
Мы вышли из залы.
Я сказал:
– А ведь вы меня совсем позабыли, правда, Эдварда?
– Я вас не понимаю, - ответила она изумленно.
– Разве вы не видите, сколько я переделала дел? Когда же мне было заходить к вам?
– Ну конечно, - сказал я, - когда же вам было заходить ко мне.
– Голова у меня кружилась от бессонных ночей, я еле держался на ногах, я говорил сбивчиво и неясно, весь день у меня так болело сердце.
– Разумеется, вам некогда было зайти ко мне... Так о чем это я? Ах да, одним словом - вы переменились ко мне, что-то случилось. Не спорьте. Но по вашему лицу я не могу понять, что. Какой у вас странный лоб, Эдварда! Я сейчас только это заметил.
– Но я вовсе вас не забыла!
– крикнула она, залилась краской и взяла меня под руку.
– Ну да, да. Может быть, вы и не забыли меня. Но тогда я просто сам не знаю, что говорю. Уж одно из двух.
– Завтра я пошлю вам приглашение. Вы будете танцевать со мною. И потанцуем же мы!
– Вы не проводите меня немножко?
– спросил я.
– Сейчас? Нет, я не могу, - ответила она.
– Скоро будет доктор, он обещался мне помочь, кое-что еще надо поделать. Значит, вы находите, что зала убрана мило? А вам не кажется, что...
У крыльца останавливается коляска.
– О, доктор сегодня в карете?
– спрашиваю я.
– Да, я послала за ним лошадь, я хотела...
– Ну да, поберечь его больную ногу. Так простите меня, я отправляюсь... Добрый день, добрый день, доктор. Рад вас видеть. Как всегда, в отличном здравии? Надеюсь, вы извините, если я вас тотчас оставлю?..
Спустившись с крыльца, я оглянулся, Эдварда стояла у окна и глядела мне вслед, она обеими руками раздвинула занавеси, и лицо у нее было задумчивое. Глупая радость пронизывает меня, я спешу от дома веселыми шагами, я не чую под собою ног, в глазах туман, ружье в моей руке легко, словно тросточка. Если б она была со мной, я бы стал хорошим человеком, думаю я. Я вхожу в лес и додумываю свои думы; если б она была со мной, как бы я служил ей, как угождал; и если б она оказалась нехороша ко мне, неблагодарна, требовала бы невозможного, я бы все, все делал для нее и не нарадовался бы, что она моя... Я остановился, упал на колени, в смиренной надежде припал губами к травинкам на обочине. Потом я встал и пошел дальше.