Избранные произведения в двух томах: том I
Шрифт:
— Мне так тяжело уезжать, — сказала она. — Ужасно, что я не могу быть с тобой.
— Что ты, мамочка! Ты ребятам сейчас нужнее. А обо мне не беспокойся. Там, в Москве, есть человек, мы уже договорились, он мне все делать будет.
— А что, Аня давно тебе писала?
— Да мы не переписываемся.
— Как, совсем? Но ведь ты-то писал ей что-нибудь?
— Один раз писал… Вернее, на машинке настукал.
— Ну и что же?
— Ну и все.
— Володя, а что ты ей написал?
— Чтобы меня не ждала
— Но знает она про тебя… что ты ранен был… Володя?
— Думаю, что не знает… И я вас всех очень прошу, чтобы она ни от кого и не узнала об этом! Мамочка, прости, ты меня лучше не спрашивай.
— Володя, но ведь если она не знает. Это твое письмо, да еще на машинке напечатанное…
— Я так и хотел. Я, впрочем, извинился тогда, что у меня ни чернил, ни карандаша нет под рукой.
— Но, Володя… — голубчик мой, мы больше не будем об этом, — я только одно еще спрошу. Ведь, может быть, если бы она знала, она бы… Володя, ведь это жестоко!
— Мамочка, ей двадцать лет. Ты видела ее когда-нибудь?
— Ну, видела.
— А меня видишь?
Он сел на подоконник и стал смотреть в окно.
— Вот они идут, — сказал он вдруг совсем другим голосом. — Здравствуй, Сережа! Ну, беги сюда! Давай поцелуемся.
Сережа подбежал, вспрыгнул на подоконник и молча обнял Владимира.
— Очень, очень рад тебя видеть! — Владимир похлопывал его по плечу. — Говорят, ты тут партизанил хорошо?
Сережа не мог говорить от волнения и жалости.
— А как твои? Мама, сестренка? Живы?
Сережа ответил тихо:
— Нет.
Владимир вздохнул. Они молча смотрели на черную улицу.
— Что же ты думаешь делать теперь, милый друг? Родные какие-нибудь есть у тебя?
— Нет.
— Дом твой, кажется…
— Вот наша печка торчит.
Они опять помолчали.
— Знаешь что, синеглазый? Поедем со мной в Москву. Устроим тебя в какую-нибудь школу или детский дом… А хочешь, у меня поживи. Своих ребят у меня не будет, будешь моим сыном.
Сережа ответил ему таким взглядом, что Владимир сморщил лицо, отошел от окна и пересел на лавку, где потемнее.
— Так решено! Я попросил моих товарищей, чтобы ехать завтра. Успеешь собраться?
— Успею.
— Только вот что, милый друг… Я как-то не сообразил сразу… Все еще привыкнуть не могу… Может быть, тебе будет неприятно… Дело в том, что… тяжело жить с калекой. Во всяком случае, можно ведь и не у меня.
Сережа опять только посмотрел на него. Слов не потребовалось.
Владимир тяжело переносил свое увечье. Он привык быть сильнее всех, привык оказывать помощь и покровительствовать более слабым. Пока он лежал в лазарете и не был уверен, останется ли жив, было, пожалуй, даже легче. Его окружали такие же больные люди.
Было совершенно
Несколько раз, подчиняясь его настойчивым просьбам, она пристраивала пишущую машинку около кровати так, чтобы он мог нажимать клавиши, вставляла бумагу и помогала печатать, деликатно отворачиваясь, чтобы не заглядывать в текст.
Теперь он чувствовал себя гораздо лучше, мог передвигаться самостоятельно, но теперь было тяжелее. Он слишком долго лежал в четырех стенах, отвык от суеты и пространства большого города.
Так хотелось вернуться в Москву, но, только вернувшись, он понял, насколько изменилась его жизнь. Крутом все было такое же или почти такое — все, кроме него самого.
Первое время, просто чтобы выйти на улицу, нужно было сделать большое усилие над собой. Вокруг него ходили здоровые люди, не замечавшие веса своего тела. И не только ходили, но бегали, нагибались, прыгали на подножки трамваев, поднимались по лестницам, как будто это было совсем простое дело.
Они не знали и даже представить себе не могли, что переходить улицу страшно, — просто потому, что она широкая; что спускаться по лестнице вниз, может быть, еще труднее, чем подниматься, потому что ступеньки мелькают и путаются под ногами, как живые, и, если кто-нибудь не идет рядом, кажется, что сейчас упадешь. И он нуждался в помощи и покровительстве этих людей.
Даже самые слабые были сильнее его. Пожилые женщины уступали ему место, маленькие дети открывали ему дверь и придерживали ее, чтобы он мог пройти.
Когда в Дубровке Елена Александровна и Катя передвигали тяжелую кровать, чтобы устроить его поудобнее на ночь, он сидел молча и смотрел на них, стараясь сохранить хладнокровие.
Но смотреть было невыносимо, он вышел на крыльцо и простоял там, опираясь на перила, пока они не кончили.
И вот теперь Сережа. Сереже он предложил жить вместе, подчиняясь прежней, нелепой теперь уже, привычке покровительствовать.
Сережа смотрел на него влюбленными глазами, бросался подавать вещи, к которым он протягивал руку, помогал одеваться, резал хлеб, бегал за покупками, начищал его сапоги до солнечного блеска, снимал пылинки с его шинели.
Знакомые, которые помогли Владимиру найти комнату в Москве (его прежняя квартира была разбита), писали ему, что рядом с ним будет жить бодрый и расторопный старичок, желающий подработать, вполне пригодный для услуг.
С ним можно договориться — он будет готовить, покупать и прочее и прочее.
Старичок оказался ненужным: Сережа был и камердинером, и поваром, и сиделкой.
Это было так же невыносимо, как передвижение тяжелой кровати слабыми руками Елены Александровны.
Самое ужасное было то, что с каждым днем он привязывался к мальчику все больше и больше.