Избранные произведения. Том 1

Городецкий Сергей Митрофанович

III. «Прадедам рассекли спины…»

Прадедам рассекли спины, Выдрали прабабкам косы. Вот откуда в соловьиных Песнях ненависти росы. Девушек вели в клоповник. Псами уськали мальчишек. Вот какой красой шиповник Мести в тихих песнях дышит. Голос крепостного плача. Волги стон многовековым Грохотом бичей маячит В молниях Мужикослова. Горести деревни старой К празднику победы вынес. Праздновать — сил недостало В песенном крестьянском сыне. Новою глядит могилой, Слушает зеленым дерном, Как неумертвимой силой Русь в простор идет упорно.

IV. «Когда мы волокли к могилам…»

Когда мы волокли к могилам Твой голубой, покорный труп, Мне думалось: какая сила Замкнула песню этих губ? Не лень, не старость, не природа. Ты молод был и сильным слыл И тяжким шагом теплохода По Волге жизни долго б плыл. И в горло сжатыми слезами, В могилу новую колом Впивалась мысль: «Мы сами! Сами!» И эта скорбь нам поделом. Бредем, как стадо кочевое, Друг другу чуждые в глуби. И

только над усопшим воя, Начнем в гробу его любить. 1924

Могила поэтов

Гранитный гроб Невы и Невок, Болота щебнем задушив, Ты стаи рек в чугунный невод Загнал и выволок в залив. И тянешь молоко туманов Из их раздавленных грудей, Мечту морей и океанов Замкнув в квадраты площадей. Поэтам сумрак свой поведав Прибрежным ямбом пленных стай, Ты за сто лет пяти поэтов Могилой каменною стал. Засыпан снегом берег Мойки, И с Черной речки, как тогда, К подъезду сумрачной постройки Легла в столетьях борозда. Его выносят из кареты. Под пеной лошади хрипят. Ты онемел, в свои скелеты Приняв его прощальный взгляд. И до сих пор тосклив и страшен Высоких окон серый взор. Но ты идешь сквозь жизни наши В свой окровавленный простор. Ломаешь руки рек рассеянно, Скрипишь железом фонаря, В провалы окон на Бассейной На жертву новую смотря. Невесте-смерти обреченный — Иль то твоих туманов бред? — В руках со свечкою зажженной У аналоя стал поэт. Он завтра онемеет трупом, Но песня мести и тоски Хлестнет кровоточащим струпом Дворянству в синие виски. И дальше грохнул шаг твой тяжкий В окраину, где город гол, По черной лестнице, над Пряжкой, В последний раз поэт прошел. И лег. И крик. Неузнаваем В гробу его любимый лик. И вот землей мы закрываем Того, кто каждому двойник. Как он любил твой шелест черный Над Невкой, на пустом мосту, Лаская песней неповторной Твоих кошмаров наготу. Но ты, чье сердце из гранита, Перешагнул и этот гроб, И пуля с красного зенита Летит фантасту в узкий лоб. Его ведут из кельи в келью, И падает со ступеней, Звеня раздвоенною трелью, Гвардеец вымерших теней. Не помня, на каком погосте Георгиев двух кавалер, Ты жаждешь новой жертвы в гости, В проклятый номер Англетер. Ты бьешь ночной метелью в окна И в форточку с Невы свистишь, Чтобы поэт скорее грохнул В свою веревочную тишь. И вот мы все в зрачках с портретом Его, весеннего. В веках — С далеким от тебя поэтом, Повисшим на твоих руках. Довольно. В каменные ночи, Мы новой жертвы не дадим, Мы победим тебя. А, впрочем, Не мне ли быть твоим шестым? 1926

Валерию Брюсову

В те годы, в страшные те годы, Когда в провале двух эпох Мерцали мертвые эподы Кошмарами Эдгара По, — Когда свирелями Верлена Звенел в поэтовой молве Закон губительный: из плена Лети, лети! — Au vent mauvais! [61] Когда как мертвых листьев шорох Был слог, был звук, был лепет слов, Зануженных в шаманьих шорах, — Свое он начал ремесло. Да. Помним. Заласкать мещане Хотели бронзу, сталь и медь, Чтобы от их проржавых тщаний Гортани гневной онеметь. Но Врубелем в тончайший контур, Собой — в законченный портрет Навеки впаян, — горизонту Ночному был он строгий свет. Кругом на отмели и рифы Бросались в гибель корабли, И клювами когтили грифы Мыс Прометеевой земли. Кликуши плакали и выли, Освистывали пьедестал И злобой харкали — не вы ли, Кто нынче в гроб ему рыдал? Он устоял, шальному тропу Подковой мягкий рот стеснив, Валун Рутении в Европу Перегранил — Бореев с нив. И стал над безднами провала, На грани берегов иных, На догоранье карнавала Смотрел с презреньем седины. И первым смелым из былого Вошел в огонь, в грозу, в Октябрь, Свое взыскующее слово С багряной бурею скрестя. 1924, Москва

61

На злом ветру (фр.) — Ред.

Велимиру Хлебникову

За взлетом розовых фламинго, За синью рисовых полей Все дальше Персия манила Руками старых миндалей. И он ушел, пытливо-косный, Как мысли в заумь, заверстав Насмешку глаз — в ржаные космы, Осанку денди — в два холста. Томился синий сумрак высью, В удушье роз заглох простор, Когда ко мне он ловкой рысью Перемахнул через забор. На подоконник сел. Молчали. Быть может, час, быть может, миг. А в звездах знаки слов качались, Еще не понятых людьми. Прорежет воздух криком птичьим, И снова шорох моря нем. А мы ушли в косноязычье Филологических проблем. Вопрос был в том, вздымать ли корни Иль можно так же суффикс гнуть. И Велимир, быка упорней, Тянулся в звуковую муть. Ч — череп, чаша, черевики. В — ветер, вьюга, верея. Вмещался зверь и ум великий В его лохматые края. Заря лимонно-рыжим шелком Над бархатной вспахнулась тьмой, Когда в луче он скрылся колком, Все рассказав — и все ж немой. И лист его, в былом пожухлый, Передо мной давно лежит. Круглеют бисерные буквы И сумрачные чертежи. Урус-дервиш, поэт-бродяга По странам мысли и земли! Как без тебя в поэтах наго! Как нагло звук твой расплели! Ты умер смертью всех бездомных. Ты, предземшара, в шар свой взят. И клочья дум твоих огромных, Как листья, по свету летят. Но почему не быть в изъяне! Когда-нибудь в будой людьбе Родятся всё же будетляне И возвратят тебя в себе. 1925, Москва

Сергею Есенину

Ты был мне сыном. Нет, не другом. И ты покинул отчий дом, Чтоб кончить жизнь пустым испугом Перед весенним в реках льдом. Ты выпил все, что было в доме, И старый мед и древний яд, Струя запутанный в соломе, Улыбчивый и хитрый взгляд. И я бездумно любовался Твоей веселою весной И без тревоги расставался С тобой над самой крутизной. А под горой, в реке, в теснинах, Уже вставали дыбом льды, Отец с винтовкой шел на сына, Под пули внуков шли деды. Былое падало в овраги, И будущее в жизнь рвалось. На мир надежды и отваги Враги накаливали злость. И разгорался бой упорный, Винтовка приросла к рукам. А ты скитался, беспризорный, По заунывным кабакам. Ты лебедем из грязи к славе Рванулся дерзко. И повис. Ты навсегда мой дом оставил, И в нем другие родились. Река несла под крутизною Испуганный ребячий труп. Ладонь обуглилась от зноя, Сломались брови на ветру. 1927

Дмитрию Фурманову

В какой-то щели Госиздата, Средь вороха бумажных дел, Я повстречал такого брата, Каких по крови не имел. Он обласкал огромным взглядом, Обмолвясь: «Только не кури!» И вдруг в беседе, близко, рядом, Я увидал крыло зари — Той, что, бесстрашием вскипая, Гнала в пустыню Иргаша, Той, для которой пал Чапаев, Той, что до солнца хороша. И часто после, неутомно По лестницам стихи влача, Я в маске труженика скромной Лицо героя различал. И сплелся я лучом незримым С улыбкою его зари, Когда о книгах, о любимых, Со мной он грустно говорил: Что вот нельзя. Что много дела. А то бы сколько написал… И вдруг — могила мхом одела Бессмертной бури голоса. 1927

ОСВОБОЖДЕНИЕ

Освобождение

Напрягая последние силы, Я ушел, обезумев весной, Из огромной братской могилы, Где почил мир, когда-то родной. И под свист весенней метели, Пробираясь ввысь по тропам, Не смотрел я, как милые тлели, Как глаза их ушли в черепа. Забывал, сколько чувств и мыслей Я оставил там, за собой. Ведь вселенная на коромысле Закачалась, гремя борьбой. И вознесся я с нею в пламя Небывалого бытия. О века грядущие, с вами, Навсегда теперь с вами я! В новый мир за трудом веселым, Не сгибаясь под грузом гроз, Я богатым пришел новоселом, Я так много с собой принес! Но бывает, что в час унылый Я боюсь быть один с тишиной. И бегут родные могилы, Кивая крестами, за мной. 1926

Прабабка

Рогнеде Г<ородецкой>

Обветренною босоножкой, Смела, смешлива и смугла, Она под барское окошко Сплясать и погадать пришла. Монисто на груди блестело, Струились косы в два ручья, И темное дышало тело Из разноцветного тряпья. Сердитый прадед был в халате, В ермолке, с длинным чубуком, И злился, что шутя истратил Деньжонки за орловский дом. Но всё ж, вооружась лорнетом. Он на цыганку поглядел — И вздрогнул. Дело было летом. Цвели кувшинки на пруде. Смеясь, к цыганке прадед вышел, И жадный взор холостяка По ней узор горячий вышил. И по груди и по щекам. И буйно вспыхнуло здоровье В крови его набухших жил. С своей упрямостью воловьей Он жребий свой и мой решил. Засел с бурмистром в кабинете, На счетах щелкал и кричал: «Купить сейчас же! Иль в ответе Ты будешь с пятки до плеча». С деньгами было очень слабо, Иль дом закладывать опять? Всю ночь галдел под садом табор: Берет женой или гулять? Уж прадед звал бурмистра высечь, И солнце искрилось в росе, Когда решили: сорок тысяч, Законный брак и пир для всех. Согласен! И с гортанным пеньем Цыгане ринулись к вину, Ценой последнего именья Помещик приобрел жену. И в дом вошла цыганка павой, Моей прабабушкой вошла. Соседи вкруг охальной славой Звонят во все колокола: «Скандал! Жениться? Что за бредня? Купил, так потихоньку жри!» И лутовиновская ведьма Топорщилась: «Quelle sauvagerie!» [62] Но, крепок нравом неминучим, Веселый от своей судьбы, На свадьбе всех споил Анучин От парадиза до избы. Кутили всласть. Плясали пары. И прадед слушал визготню. Потом спустил борзых поджарых На охмелевшую родню. И разметалась в изголовье Цыганских кос густая тень. Спасибо, прадед! Дикой кровью Ты сбил с меня дворянства лень. И я люблю коней, и пляску, И пыль дорог, и дым костров. Цыганки полевую ласку Вы пьете из моих стихов. 1926

62

Какая дикость! (фр.) — Ред.

Верблюд

За простой человеческой лаской Я блуждаю по всем этажам, И восточной мне кажется сказкой Этот путь мой по мертвым глазам. За конторки, в столы и диваны Вы засунулись, высунув лбы, А в пустынях бредут караваны За миражем песков голубых. Восковые вы куклы иль люди? За стекляшками глаз — ничего! Я мечтаю о рыжем верблюде, О глазах человечьих его. Изможденный, усталый, нелепый, Переход совершая большой, Он однажды в старинные склепы, Умирая от жажды, зашел. Чинно в склепе сидели скелеты. Каждый важно смотрел пустотой. Перед каждым мечи и браслеты. Перед каждым кувшин золотой. С виду тоже как будто и люди, Но без жажды, хоть бешеный зной. Было мало терпенья в верблюде. Плюнул в них он последней слюной. За простой человеческой лаской Я блуждаю по всем этажам, И восточной мне кажется сказкой Этот путь мой по мертвым глазам. 1926, Москва