Избранные произведения

де Ассиз Машадо

— Но, папа, почему он не прикончит его шпагой?

— Так нарисовано, сынок.

— А зачем он так нарисовал себя?

Я рассмеялся и объяснил, что солдата нарисовал не он сам, а гравер; пришлось объяснить, кто такой гравер и что такое гравюра; словом, малыш отличался любознательностью, как некогда Капиту.

Таков был характер Иезекиила в детстве; приведу еще один пример. Однажды (дело происходило в доме у Эскобара) мальчик увидал кота с мышью в зубах. Кот остановился, не выпуская добычи изо рта. Иезекиил тихонько присел на корточки и стал наблюдать за ним. Мы спросили, что его так заинтересовало; он досадливо отмахнулся, прося не мешать ему. Эскобар проговорил:

— Наверное,

кот опять поймал мышь. Нам просто житья нет от мышей. Давайте посмотрим.

Капиту захотелось взглянуть на сына; я последовал за ними. Действительно, кошка поймала мышь — история банальная и малоприятная. Мышь была еще жива и шевелила лапками, а моего сынишку зрелище это совершенно поглотило. Впрочем, так продолжалось недолго. Кошка, увидев людей, испугалась; малыш, не отрывая от нее глаз, сделал нам знак молчать; наступила полная тишина. Я написал сперва «благоговейная», потом вычеркнул это слово, а теперь решил вставить его обратно, ибо в действиях кошки и мышки ощущалось нечто ритуальное. Тишину нарушали только затихающие взвизгивания мыши, лапки ее уже почти не двигались. Я почувствовал отвращение и хлопнул в ладоши, чтобы спугнуть кота; он убежал. Меня не успели остановить. Иезекиил пришел в отчаянье.

— Зачем, папа?

— А что? Мышь все равно уже съедена.

— Я знаю, но мне хотелось посмотреть.

Капиту и Эскобар рассмеялись; я и сам нашел, что он очень мил.

Глава CXI,

РАССКАЗАННАЯ НАСПЕХ

Да, я нашел тогда, что он очень мил, и не отрицаю этого даже теперь, несмотря на время, прошедшее с тех пор, на все случившееся потом и на некоторое сострадание к мыши; он был очень мил. Мне нетрудно сказать это; природу надо любить без предубеждений, не замечая в ней недостойного. Люби мышь, но люби и кошку. Я даже подумывал заставить их жить в мире друг с другом, но они оказались неуживчивыми. Одна грызет мои книги, другая предпочитает мясо, украденное с моего стола. Однако не такое это большое преступление, и я их прощаю, раз уж простил щенка, причинившего мне куда больше неприятностей. Сейчас я поскорее расскажу об этом.

Это произошло, когда родился Иезекиил; Капиту была еще совсем слаба, Санша ухаживала за ней, а собаки под окнами лаяли всю ночь напролет. Я обращался к властям, но с таким же успехом мог бы обратиться к тебе, читатель. Мне пришло в голову самому расправиться с собаками: купив яду и приказав сделать три шарика из мяса, я сам положил в них отраву. В час ночи я вышел из дома; ни жена, ни Санша не могли заснуть из-за возни собак. Увидев меня, два пса бросились бежать, а один остался невдалеке, словно поджидая меня. Я направился к нему, свистя и щелкая пальцами. Щенок, видя мое дружелюбное отношение, потявкал и замолк. Он подошел ко мне, тихонько виляя хвостом, — это заменяет собакам улыбку; я уже держал в руке отравленные мясные шарики и собирался бросить их ему, но такое выражение приязни заставило меня опустить руку: охваченный жалостью, я спрятал шарики в карман. Читатель, наверное, заподозрил, что пес умолк, почуяв запах мяса. Возможно; для меня было важно другое — не подозревая во мне коварства, он доверился мне, и это спасло ему жизнь.

Глава CXII

ПРОКАЗЫ ИЕЗЕКИИЛА

Не таков был Иезекиил. Вряд ли стал бы он приготовлять отравленные шарики, но если бы взялся за это, обязательно довел бы дело до конца. Однако скорее всего мальчик погнался бы за собаками с камнями. А подвернись ему палка, поколотил бы их палкой. Капиту беспокоили воинственные наклонности сына.

— Он не похож на нас с тобой, мы люди тихие, — сказала она однажды, — наверное, мальчик

пошел в моего папу, говорят, он был такой в детстве.

— Да, Иезекиил настоящий мальчишка, — ответил я, — но я заметил у него один недостаток, он любит передразнивать других.

— Что значит — передразнивать?

— Он подражает жестам, манерам и позам тетушки Жустины и Жозе Диаса, походку перенял у Эскобара, манеру смотреть…

Капиту долго молчала, изредка поглядывая на меня, наконец она заявила, что необходимо отучить сына от этой привычки. Теперь и она припоминает его вечные проказы, правда, ей казалось, что он изображает других без злого умысла, просто из любви к подражанию, как бывает и со взрослыми людьми, перенимающими чужие манеры; но если это зашло слишком далеко…

— Не стоит наказывать его. Он и сам исправится.

— Хорошо, посмотрим. Ты тоже гримасничал, когда сердился.

— Именно когда сердился. Это была детская месть.

— Не нравятся мне его проделки.

— А я тебе тогда нравился? — спросил я, похлопывая ее по щеке.

В ответ Капиту улыбнулась нежно и насмешливо, такой улыбкой, какую ни описать, ни изобразить нельзя; затем она протянула руки и положила их мне на плечи; руки ее были так прекрасны, что казались (избитое сравнение!) ожерельем. Я тоже положил ей руки на плечи и пожалел, что поблизости не оказалось скульптора: он запечатлел бы нашу позу в мраморе. Правда, слава выпала бы на долю ему одному. Когда фигура или группа получается удачно, никому и дела нет до модели, всех интересует только произведение искусства, и для всех оно произведением искусства и остается. Но это не важно, — все равно мы бы знали, что изобразили нас.

Глава CXIII

ВМЕШАТЕЛЬСТВО ТРЕТЬЕГО ЛИЦА

Кстати, ты вправе спросить меня, читатель, помня мою ревность к Капиту, не изменился ли я после рождения сына. Увы, нет. Малейшее проявление неудовольствия моей супруги причиняло мне боль, достаточно было вскользь брошенного слова, какого-нибудь каприза или просто равнодушия с ее стороны. Я ревновал ко всему и ко всем. К соседу, к партнеру по танцам; любой мужчина, молодой или старый, внушал мне страх и подозрения. Капиту очень нравилось, когда ею любовались, а для этого необходимо глядеть на других (так сказала мне однажды некая сеньора), иначе не увидишь, смотрят на тебя или нет.

Сеньора эта питала ко мне нежные чувства и, не встречая на них ответа, пыталась таким образом объяснить свои упорные взгляды. Не только она искала моей взаимности, однако незачем говорить здесь об остальных: в другом месте я заранее признался в своих немногочисленных похождениях, а пока они еще впереди. В то время самая красивая женщина не могла для меня сравниться с Капиту. Даже собственную мать я и вполовину так не любил. Все мои помыслы сосредоточились на Капиту, я постоянно думал о ней. В театр мы ходили вместе, лишь два раза я был в театре без нее — на бенефисе какого-то актера и на премьере оперы. Капиту осталась дома, она плохо себя почувствовала, а меня уговорила пойти. Мы не успели отдать ложу Эскобару; я отправился на премьеру, но после первого акта вернулся домой. У дверей мне встретился Эскобар.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал он.

Я объяснил, что был в театре, но возвратился, беспокоясь о здоровье Капиту: она заболела.

— Что с ней?

— Она жаловалась на головную боль и на боль в животе.

— Тогда я ухожу. Меня тревожит дело об эмбарго…

Речь шла о торговом деле, в которое вмешалось третье лицо, наложивши эмбарго: Эскобар получил дополнительные сведения и, поскольку он обедал в городе, решил заглянуть ко мне по дороге.

— Но поговорим об этом потом…