Избранные произведения
Шрифт:
На следующий день я уже раскаивался, что разорвал надгробную речь, ведь это была память об умершем. Я попробовал заново составить ее, однако на ум приходили только отдельные фразы, не имеющие никакого смысла; тогда я сделал попытку написать по-другому, но это могло показаться странным тем, кто слышал меня на кладбище. А собирать клочки бумаги, разбросанные по улице, было поздно; их, наверное, уже вымели.
Я стал перебирать вещи, подаренные мне Эскобаром: книги, бронзовую чернильницу, трость с набалдашником из слоновой кости, чучело птицы, альбом для Капиту, два пейзажа Параны… Я тоже многое дарил ему на память, под Новый год или просто так… Взор мой затуманился… Пришли дневные газеты; в них сообщалось о трагической смерти Эскобара, рассказывалось о полученном им образовании, о занятиях торговлей,
Вскрытие завещания и опись имущества отняли почти столько же времени, сколько потребовалось, чтобы рассказать об этом. Вскоре Санша переехала к своим родственникам в штат Парана.
Глава CXXIX
ДОНЬЕ САНШЕ
Донья Санша, прошу вас, не читайте этой книги; а если вы дошли до сих пор, остановитесь. Закройте книгу или лучше сожгите ее, чтобы не возникло соблазна снова открыть. Но если, несмотря на предупреждение, вы захотите дочитать до конца, пеняйте на себя; я умываю руки. Не вините меня, когда вам станет больно. Зло, которое я причинил вам, рассказав о вашем поведении в ту памятную субботу, уже исправлено, дальнейшие события показали мою ошибку; но того, о чем я расскажу дальше, ничем не загладишь. Нет, друг мой, отложите книгу. Старейте в одиночестве, как и я; что еще остается нам делать, раз прошла молодость. В один прекрасный день мы отправимся к небесным вратам, где встретимся обновленными, словно молодые побеги,
comme piante novelle, rinovellate di novelle fronde [99] .Остальное найдите у Данте.
Глава CXXX
ОДНАЖДЫ…
Однажды Капиту спросила, почему я так изменился и стал угрюмым и молчаливым. Она предложила отправиться путешествовать по Европе или по Бразилии и придумала целую серию всевозможных развлечений, — словом, пыталась применять все средства, рекомендуемые против меланхолии. Я не ответил ей, но от предложений отказался наотрез. Она продолжала настаивать, тогда я заявил, что дела мои идут плохо. Капиту улыбнулась. Ну и пусть дела идут плохо! Они поправятся, а пока можно продать все драгоценности и поселиться на какой-нибудь отдаленной улочке. Мы будем там жить спокойно, всеми забытые, а затем снова появимся в обществе. Нежность, с которой она произнесла эти слова, разжалобила бы камни. Но я оставался неумолим, сухо ответив, что продавать ничего не требуется, и сделался еще угрюмее и молчаливее. Жена попросила меня сыграть с ней в карты или в шашки, отправиться гулять или в гости к матери; а когда я от всего отказался, пошла в гостиную, открыла рояль и начала играть; воспользовавшись ее отсутствием, я взял шляпу и вышел…
99
Покрытые новой листвой (ит.).
…Прости меня, читатель, но этой главе должна была предшествовать другая, в ней идет речь о случае, происшедшем немного раньше, через два месяца после отъезда вдовы Эскобара. Сейчас опишу его; до отправки книги в типографию я успел бы вставить главу на место, но перенумеровывать страницы — дело сложное; пусть она останется здесь, а дальше рассказ пойдет по порядку до самого конца. Тем более что глава эта совсем короткая.
Глава CXXXI
НАЧАЛО КОНЦА
После смерти Эскобара жизнь моя снова потекла мирно и счастливо; профессия адвоката приносила достаточный доход, Капиту все хорошела, Иезекиил подрастал. Начинался 1872 год.
— Ты заметил, какие у Иезекиила прелестные глаза? — спросила как-то Капиту. — Только у двух людей видела
Мы еще сидели за столом после обеда; Капиту играла с сыном или он играл с ней. По правде говоря, они были очень привязаны друг к другу, хотя, пожалуй, меня он любил еще больше. Я посмотрел на Иезекиила. Капиту оказалась права: глаза его напоминали глаза Эскобара, но именно поэтому они не казались мне прелестными. Однако вряд ли на свете существует много разновидностей глаз, и, естественно, встречаются совпадения. Иезекиил ничего не понимал, он испуганно смотрел то на мать, то на меня и наконец бросился мне на шею:
— Папа, пойдем гулять?
— Сейчас, сынок.
Капиту, забыв о нас обоих, устремила свой взор в пространство. Я сказал, что у Иезекиила такие же красивые глаза, как у его матери. Она улыбнулась, покачав головой. Такого жеста я не встречал у других женщин, — вероятно, потому, что никто из них так сильно не нравился мне. Мы оцениваем людей в зависимости от того, насколько мы их любим. Вот почему народ и создал пословицу: «Не по-хорошему мил, а по-милому хорош». У Капиту было несколько неповторимых жестов. Улыбка ее растрогала меня до глубины души. Я обнял свою подругу и жену и покрыл ее лицо поцелуями; но это к делу не относится, поскольку не проливает свет на содержание главы прошедшей и глав будущих. Поговорим лучше о глазах Иезекиила.
Глава CXXXII
НАБРОСОК ОЖИВАЕТ
Не только глаза, но и черты лица, фигура, весь облик человека не сразу приобретают законченный вид. Первоначальный набросок оживает по мере того, как художник накладывает краски, и вот человек уже смотрит, улыбается, дышит, чуть ли не говорит, и семья скоро повесит портрет на стену в память о том, что было и не возвратится вновь. Так случилось и с Иезекиилом, только в нем ожили черты другого. Долгое время привычка мешала мне это заметить. Перемена в мальчике произошла не внезапно, как в театре; истина забрезжила предо мной, словно рассвет, и я пытался отмахнуться от нее. Так, получив неприятное письмо, читаешь его на улице, а потом дома, запершись в кабинете, снова принимаешься за него, едва различая буквы при свете, проникающем сквозь закрытые жалюзи. Сначала я пробежал письмо небрежно, затем стал вчитываться. Мне хотелось избавиться от него — я спрятал письмо в карман, закрылся в комнате и даже прищурил глаза. Но когда я снова открыл глаза, буквы стали видны совершенно отчетливо и смысл их прояснился.
Да, Эскобар встал из гроба, он сидел со мной за столом, встречал меня на лестнице, целовал по утрам и просил благословения на ночь. Все это мне было отвратительно, но приходилось терпеть, лишь бы не выдать себя окружающим. Но если и можно скрывать свои чувства от света, от себя самого никуда не денешься. Когда ни сына, ни жены не было со мной, я, не в силах совладать с отчаяньем, клялся уничтожить их обоих, отомстить за свою исковерканную жизнь. Однако, когда я возвращался домой и видел ласкового ребенка, поджидавшего меня на площадке лестницы, руки мои опускались, и я со дня на день откладывал возмездие.
Не буду рассказывать о том, что происходило между мной и Капиту в те мрачные дни, — я наверняка что-нибудь пропущу или перепутаю: время позднее, и хочется спать. Скажу главное, бури в нашем семействе не прекращались. Раньше, когда мы плавали вдали от злосчастного берега истины, случалось, налетал небольшой шквал; но вскоре небо прояснялось, выглядывало солнце, море утихало, и мы опять ставили паруса, чтобы отправиться к самым прекрасным берегам на свете, пока новый порыв ветра не переворачивал лодки. Тогда мы ожидали в укрытии затишья, и оно неизменно наступало.
Простите мне эти метафоры; они напоминают море, погубившее моего приятеля Эскобара, и глаза Капиту, похожие на морскую волну. Хоть я человек сухопутный, а рассказываю историю своей жизни как моряк, потерпевший кораблекрушение.
Нам оставалось сказать последнее прости. Мы уже читали его в глазах друг у друга, оно все время просилось на язык, а присутствие Иезекиила еще больше разобщало нас. Капиту предложила отправить его в коллеж, откуда он будет приходить только по субботам; мальчику тяжело было с этим примириться.