Избранные произведения

де Ассиз Машадо

— Я хочу идти с папой! Папа, идемте со мной! — кричал он.

В понедельник утром я сам отвел его в коллеж, который помещался на старинной площади Лапа, недалеко от нашего дома. Я проводил его, как некогда проводил в могилу Эскобара. Малыш плакал и на каждом шагу задавал вопросы, вернется ли он домой, когда я навещу его…

— Как-нибудь…

— Вы ведь не придете.

— Нет, приду.

— Поклянитесь, папа!

— Ну, хорошо.

— Скажите: клянусь.

— Клянусь.

Я оставил его в коллеже. Но это не улучшило положения. Все уловки Капиту оказались бесполезными — я не чувствовал облегчения. Наоборот, моя ненависть к мальчику возросла. Теперь я меньше видел Иезекиила, зато когда он возвращался в конце недели, сходство с Эскобаром поражало еще сильнее; то ли я забывал про него, то ли оно все время увеличивалось,

но мне казалось, что передо мной Эскобар, чуть более оживленный и шумливый. По субботам я старался не обедать дома и возвращался, только когда малыш уже спал; мне не удавалось избежать его общества по воскресеньям. Он шумно влетал в кабинет, ласкаясь ко мне, ибо мальчик любил меня. Я же чувствовал к нему лишь отвращение и с трудом скрывал это. Я всячески избегал его: запирался в кабинете, ссылаясь на работу, или отправлялся гулять по городу и его окрестностям, пытаясь рассеять тоску.

Глава CXXXIII

ЧЕРНАЯ МЫСЛЬ

Как-то раз — случилось это в пятницу — я почувствовал, что так больше продолжаться не может. Черная мысль, давно зревшая во мне, расправила крылья, словно птица, и стала метаться, как бы желая вырваться наружу. Случайно ли произошло это в пятницу или было Тут какое-то предзнаменование, трудно сказать; меня с детства приучили бояться этого дня, и на фазенде и в городе рабы мне рассказывали поверья и сказки, свидетельствовавшие о том, что пятница — несчастливый день. Но в мозгу ведь нет календаря, и, возможно, черная мысль стала биться крыльями, пытаясь вырваться к жизни и свету. Жизнь так прекрасна, что даже мысль о смерти стремится к ней. Ты меня понял, читатель? Так прочти же следующую главу.

Глава CXXXIV

ДЕНЬ СУББОТНИЙ

Наконец мысль обрела свободу. Я не мог уснуть, пока она не созрела в мозгу. Тем не менее ночь пролетела удивительно быстро. Рассвет застал меня врасплох. Я вышел из дому, рассчитывая забыть об этой мысли, но она не покидала меня. Словно зловещая мрачная птица, загораживала она своими трепещущими крыльями внешний мир, и он показался мне серым и непривлекательным.

Смутно припоминаю, как прошел этот день. Я написал несколько писем, купил некий порошок, — не называю его, чтобы никто не вздумал последовать моему примеру. Правда, аптека, где я его приобрел, давно перестала существовать, бывший хозяин ее стал банкиром, и банк его процветает и поныне. Заполучив яд, я обрадовался, словно выиграл в лотерее, хотя выигрыш можно растратить, а смерть остается с нами вечно. Я зашел проститься с матерью, сделав вид, что оказался у нее случайно. Ошибался я или нет, но в родном доме мне показалось уютнее, чем обычно, — мать словно забыла о своей печали, дядя Косме — о болезни сердца, тетушка Жустина — о злословии. Я приятно провел время и решил отложить осуществление своего плана. Что сохранило мне жизнь? То, что я ушел ненадолго из дома и побыл наедине с самим собой…

Глава CXXXV

ОТЕЛЛО

Я не обедал дома и вечером пошел в театр. Там давали «Отелло». Я не читал и не видел в театре этой пьесы, но содержание ее было мне знакомо и совпадение поразило меня. Ярость мавра из-за пропажи платка — всего-навсего платка! — навела меня на мысль о различии психологии жителей различных континентов, ибо от меня не ускользнуло, что именно платок послужил причиной ревности Отелло, вокруг которой и развивается интрига непревзойденной трагедии Шекспира. В наше время платки уже не имеют значения; теперь важны простыни, а то и вообще только ночные сорочки. Беспорядочные мысли бродили у меня в голове, в то время как на сцене мавр бился в конвульсиях, а Яго плел свою клевету. В антрактах я не вставал с кресла; мне не хотелось показываться на глаза знакомым. Мужчины выходили курить, а дамы почти все оставались в ложах. Кто знает, возможно, и у них были любовники, покоящиеся теперь на кладбище, — такие нелепые вопросы занимали меня, пока не поднялся занавес. Просмотрев последний акт, я решил, что умереть должна Капиту, а не я. Несмотря на мольбы и слезы Дездемоны, на ее возвышенные нежные слова, Отелло в ярости убил ее под бурные аплодисменты публики.

«А ведь она была чиста! — размышлял я на улице. — Как бы вела себя публика, если бы Дездемона и вправду оказалась бы виновна, подобно Капиту? И что бы с ней сделал мавр? Тут мало задушить подушкой, тут надо казнить изменницу, сжечь ее на огромном костре,

чтобы пламя объяло ее всю и превратило в пепел, а пепел развеять по ветру…»

Всю ночь я слонялся по улицам. Правда, я поужинал, но без всякой охоты. Навстречу мне попадались запоздалые прохожие и метельщики улиц, слышался грохот первых повозок, шум пробуждающегося города — так я встретил зарю того дня, когда мне предстояло уйти безвозвратно. Даже улицы, по которым я брел, словно убегали от меня. Мне не суждено больше любоваться ни морем с набережной Глория, ни горным хребтом Оргаос, ни крепостью Санта-Круз. По улице шли прохожие, они спешили на работу, которую им придется исполнять еще не раз, а для меня уже ничто не повторится.

Вернувшись домой, я на цыпочках поднялся по лестнице, тихонько открыл дверь и заперся в кабинете; пробило шесть часов. Я достал из кармана яд и принялся писать письмо Капиту. Я почувствовал необходимость оставить ей несколько слов, чтобы угрызения совести мучили ее сильнее после моей смерти. Я написал два варианта. Первое письмо сжег — оно показалось мне длинным и растянутым. Второе понравилось больше, в нем коротко и ясно говорилось о самом необходимом. Ни слова о прошлом, о наших ссорах или былых радостях; я говорил только об Эскобаре и о том, что мне следует умереть.

Глава CXXXVI

ЧАШКА КОФЕ

Я решил дождаться, когда принесут кофе, растворить в нем яд и выпить. А пока — римская история еще не совсем улетучилась у меня из головы — мне вспомнилось, что Катон, собираясь покончить с собой, читал книгу Платона. Платона у меня не оказалось, однако на худой конец сойдет и старенький томик Плутарха с описанием жизни знаменитого римлянина; не желая отстать от Катона, я растянулся на диване с книгой в руках. Однако было необходимо перенять у него мужество, подобно тому как он почерпнул в философии решимость бестрепетно умереть. Величайшее зло невежества в том, что оно лишает людей такого утешения в смертный час. Правда, многие преспокойно испускают дух, обходясь и без утешений, но гораздо больше людей уходили бы из нашего мира раньше срока, если бы они одурманивали свой ум книжной премудростью. Сообразив, что, если около меня обнаружат томик Плутарха, сообщение об этом появится в газетах наряду с описанием цвета моего костюма и вызовет нарекания, я торопливо вскочил с дивана, чтобы поставить книгу на место.

Слуга принес кофе. Я спрятал книгу и подошел к столу, где стояла чашка. В доме уже просыпались; медлить было нельзя. Дрожащей рукой я развернул пакетик с ядом. У меня едва хватило духу всыпать его в чашку. Я стал размешивать кофе, вспоминая невинную Дездемону; вчерашняя пьеса не выходила у меня из головы. Взгляд мой упал на фотографию Эскобара, который на снимке стоял, положив руку на спинку стула и глядя вдаль…

«Довольно», — подумал я и решил выпить кофе, но остановился: не подождать ли, пока Капиту с сыном отправится к мессе; так будет вернее. Приняв такое решение, я начал ходить по кабинету. В коридоре послышался голос Иезекиила, и тотчас же он ворвался ко мне с криком:

— Папа! Папа!

Читатель, я совсем забыл сказать, что, увидев мальчика, инстинктивно отпрянул назад. Не правда ли, как прекрасно и трагично? Отступая, я уперся спиной в книжный шкаф. Иезекиил обнял мои колени и приподнялся на цыпочки, стараясь поцеловать меня; он тянулся ко мне, продолжая взывать:

— Папа! Папа!

Глава CXXXVII

ПРЕСТУПНОЕ НАМЕРЕНИЕ

Не взгляни я тогда на Иезекиила, вряд ли пришлось бы мне писать эту книгу, ведь первым моим побуждением было выпить кофе. Я схватил чашку, но в это мгновение мальчик поцеловал мне руку, и у меня возникло иное намерение, — нелегко сознаваться в нем, но что поделаешь, — я решил ничего не утаивать. Пусть назовут меня убийцей; спорить не стану, второе мое побуждение было преступно. Я наклонился к Иезекиилу и спросил, не хочет ли он выпить кофе.

— Я уже позавтракал, папа; мы с мамой идем к мессе.

— Выпей хоть полчашечки!

— А вы, папа?

— Подадут еще; ну, пей скорее!

Я поднес чашку ко рту Иезекиила, рука моя дрожала, я чуть не расплескал кофе, но мне хотелось непременно влить жидкость мальчику в глотку, если привкус яда отпугнет его…

И вдруг неведомая сила заставила меня отступить. Поставив чашку на стол, я как безумный припал к головке ребенка, покрывая ее поцелуями.

— Папа! Папа! — вскричал Иезекиил.