Избранные произведения

Леопарди Джакомо

Не кажется основательным и такое чтение «Дрока», когда строки о «смрадной гордыне» человека, бессильного перед природой, но уверенного, что он живет для наслажденья, — толкуются как поэтизация умозрительных положений из «Моральных трактатов». Если их рассматривать как бунт чувства против зла жизни — и отнюдь не только с абстрактно-философской, но и с конкретно-социальной подоплекой, — то рушится еще одно положение Леопарди, его стоическая формула: «Не пытайся быть счастливым и не думай, что возможно избегнуть несчастья».

Леопарди лирик. В своих «Песнях» он не мыслит ни социальными, ни философскими категориями. Всю свою страсть он направляет на сострадание к себе подобным, на мятежный спор с мрачным предназначением человечества. А отсюда — по проницательному замечанию Де Санктиса — вырабатывается понятие о всемирном братстве или солидарности всего человечества как о естественном союзе взаимного сострадания против разрушительного влияния неприкрашенной истины, что, по мнению Леопарди, достижимо путем укрепления и развития чувства в противовес «умствованию». Об этом прямо сказано и в «Палинодии» и в «Дроке».

Леопарди редко говорит о действительности. Тем не менее она присутствует почти в каждом стихе. Заключена она в самочувствии поэта.

Леопарди не был политическим борцом. Но насчет предназначения поэзии он не заблуждался. Когда после поражения революций в Милане и Неаполе гражданский тух итальянской поэзии пошел на убыль и многие увлеклись поэтическими побрякушками, Леопарди написал сердитые строки: «Европа нуждается в более существенной истине, чем поэзия (в вышеупомянутом смысле. — Н. Т.). Гоняясь за пустяками, мы оказываем услугу лишь тиранам, так как сводим к забаве литературу, которая могла бы стать твердою точкой отправления для возрождения нашего отечества» (из «Послания к Карло Пеполи»).

Между трактатами и «Песнями» есть точки соприкосновения как есть точки соприкосновения между умозрительными заключениями Леопарди и собственным его житейским опытом. Но как философский пессимизм Леопарди нельзя отождествлять с его собственным злополучием, так и лирика его не тождественна «Моральным сочинениям». Противоречие чувства и абстрактной мысли у Леопарди очень ощутимо. Поэт в нем часто сокрушал философа. Гражданин превозмогал холодного моралиста. Боль за себе подобных заглушала собственную боль.

Не менее спорный характер носит поэтика Леопарди. Кто он, классик? Романтик? Его ориентация на классическую античность как будто бы склоняет к первому. Его приверженность к национальной традиции несомненна. Общеизвестна и его неприязнь к тем романтическим декларациям, которые появились в Италии сразу же после опубликования в 1816 году знаменитого письма мадам де Сталь. В этом письме она настаивала на приобщении итальянской литературы к европейской (имея в виду прежде всего немецкую и английскую), видя в этом залог ее возрождения, залог того, что она откажется наконец от мертвящей ее классической традиции. Письмо послужило сигналом к оживленной полемике и к появлению целого ряда манифестов. Доводы мадам де Сталь никак не убедили Леопарди. Напротив, единственной панацеей он продолжал считать следование собственному

итальянскому пути. Об отношении Леопарди к романтизму см. его статью «Рассуждение итальянца о романтической поэзии», публикуемую в этом издании. Достойный подражания образец — античная поэзия. Именно в ней находил Леопарди истинное равновесие между вымыслом и реальностью, там видел он подлинный полет фантазии. В романтизме же его отталкивали вещественная конкретность словаря, увлечение звуковой стороной стиха.

Поэтический язык Леопарди традиционен. По первому впечатлению кажется, что словарь его, отдельные обороты, поэтические формулы без остатка растворяются в былой традиции. Его лексика разительно напоминает предшественников, зачастую очень далеких по времени. Язык Петрарки и даже Данте ему сродни. Леопарди не скажет «кинжал» или «шпага», но предпочтет «сталь», «железо» и т. д. Как и для Петрарки или Метастазио, «юные годы», «юность» для него «цветы весны», «златая весна»; «глаза» — «очи», «молнии», «звезды». «Красота» для Леопарди всегда будет «божественной», «небесной». Обнаруживается все это и в юношеской, и в зрелой лирике Леопарди. Если изъять из контекста подобные канонизированные традицией слова, обороты, формулы и рассмотреть их в сравнении со словарем таких поэтов-поэтов-романтиковкак Джованни Бершэ или Мандзони (времени «Священных гимнов»), то поэтический язык Леопарди покажется удивительно архаичным, банальным, стертым. Однако, вовлеченное в иную интонационную систему, это многократно опробованное поэтическое хозяйство приобретает совершенно неожиданную новизну. Кажется, что оно впервые введено в литературный обиход. Леопарди вовсе не озабочен поисками редкостного слова, неожиданной, бьющей на эффект метафоры (не говоря уже о словотворчестве). Он вполне довольствуется тем, что накоплено итальянской поэзией веками. Мало того, он предпочитает даже не отдельные слова старого поэтического лексикона, но готовые формулы, уже бывшие в употреблении тропы. В расчете на подготовленного читателя, он как бы использует оставшийся еще в старой лексике и формулах поэтический заряд, сообщает ему дополнительную силу, меняет синтаксические, мелодические, зрительные пропорции. Временами сдается, будто Леопарди бывает особенно рад позаимствовать что-то из этого, казалось бы, запрещенного фонда. Из литературной кладовой он перетаскивает слова в поэзию — и они там оживают.

Иногда он возвращает таким словам, фразам, целостным формулам их первозданное значение, снимая промежуточные наслоения, иногда, наоборот, до предела сгущает веками накопленные ассоциации. Он не стремится опровергнуть традицию, он преобразовывает, обновляет ее. Эффективность традиционного словаря у Леопарди — в соотношении между его почтенной литературной историей и новой жизнью, которую он приобретает в его поэзии.

Отметим еще одно свойство лирики Леопарди — незаменяемость порядка слов. Даже в пределах того же самого интонационного рисунка любая перестановка повлечет за собой нарушение музыкального смыслового начала, где все связано, взаимопроникаемо, незаменимо. В этом отношении Леопарди напоминает Пушкина, где все просто до крайности, но все единственно возможно. Такой стих не может иметь вариантов. Он окончателен. И в этом смысле Леопарди классичен. В его поэтике мало общего с принципиальной растрепанностью романтиков. Он не жертвует целостностью и ясностью в угоду счастливо найденному метафорическому слову, хотя, как правило, и отвергает слова терминологичные, строго понятийные.

Но в то же время преобладание чувства над рассудочностью, тяга к освобождению поэтического языка от жанровой закрепощенности, новшества в ритмической и строфической структуре канцон — все это сближает его с романтиками.

Сейчас вовсе не важно, романтиком ли был Леопарди или классиком. Важно, что поэзия его пережила все литературные распри. Сегодня он один из самых читаемых итальянских поэтов. По словам Де Санктиса, «Леопарди внушает чувства, противоположные своим намерениям: он не верит в прогресс, но заставляет тебя страстно его желать; он не верит в свободу — и заставляет любить ее; славу, добродетель, любовь называет он пустой иллюзией — и при этом возбуждает в твоей груди неуемную к ним тягу».

Н. Томашевский

Стихотворения [1]

К ИТАЛИИ [2]

О родина, я вижу колоннады, Ворота, гермы, статуи, ограды И башни наших дедов, Но я не вижу славы, лавров, стали, Что наших древних предков отягчали. Ты стала безоружна, Обнажены чело твое и стан. Какая бледность! кровь! о, сколько ран! Какой тебя я вижу, Прекраснейшая женщина! Ответа  У неба, у всего прошу я света: Скажите мне, скажите, Кто сделал так? Невыносимы муки От злых цепей, терзающих ей руки; И вот без покрывала, Простоволосая, в колени пряча Лицо, она сидит, безмолвно плача. Плачь, плачь! Но побеждать Всегда — пускай наперекор судьбе,— Италия моя, дано тебе! Двумя ключами будь твои глаза Не перевесит никогда слеза Твоих потерь, позора. Вокруг все те же слышатся слова: Была великой ты — не такова Теперь. О, почему? Была ты госпожой, теперь слуга. Где меч, который рассекал врага? Где сила, доблесть, стойкость? Где мантий, лент златых былая слава? Чья хитрость, чьи старанья, чья держава Тебя лишила их? Когда и как, ответь мне, пала ты Во прах с неизмеримой высоты? И кто защитник твой? Ужель никто? — Я кинусь в битву сам, Я кровь мою, я жизнь мою отдам! Оружье мне, оружье! [3] О, если б сделать так судьба могла, Чтоб кровь моя грудь итальянца жгла! Где сыновья твои? [4] Я слышу звон Оружья, голоса со всех сторон, Литавры, стук повозок. Италия моя, твои сыны В чужих краях сражаются [5] . То сны Я вижу или явь: Там пеший, конный, дым и блеск мечей, Как молний блеск? Что ж трепетных очей Туда не обратишь? За что сражаются, взгляни в тревоге, Там юноши Италии? О боги, Там за страну чужую Италии клинки обнажены! Несчастен тот, кто на полях войны Не за отчизну пал, Семейного не ради очага, Но за чужой народ, от рук врага Чужого; кто не скажет В час смерти, обратись к родному краю: Жизнь, что ты дал, тебе я возвращаю. Язычества блаженны времена: Единой ратью мчались племена За родину на смерть; И вы, превозносимые вовеки Теснины фессалийские, где греки [6] , Немногие числом, Но вольные, за честь своей земли И персов и судьбу превозмогли. Я думаю, что путник Легко поймет невнятный разговор Растений, и волны, и скал, и гор О том, как этот берег Был скрыт грядою гордой мертвых тел Тех, кто свободы Греции хотел. И прочь бежал тогда За Геллеспонт Ксеркс [7] низкий и жестокий, Чтобы над ним смеялся внук далекий; На холм же, где, погибнув, Они нашли бессмертье, Симонид [8] Поднялся, озирая чудный вид. Катились слезы тихие со щек, Едва дышать, едва стоять он мог И в руки лиру взял; Кто о самом себе забыл в бою, Кто за отчизну отдал кровь свою. Тот счастье испытал; Вы, Грецией любимы, миром чтимы, Какой любовью были одержимы, Какая страсть влекла Вас под удары горького удела? Иль радостным был час, когда вы смело Шаг сделали ужасный, Что беззаботно улыбались вы? Иль не могильные вас ждали рвы, А ложе пышных пиршеств? Тьма Тартара и мертвая волна Вас ждали там; ни дети, ни жена Вблизи вас не стояли, Когда вы пали на брегу суровом, Ничьим не провожаемые словом. Но там и Персию ждала награда Ужасная. Как в середину стада Кидается свирепый лев, Прокусывает горло у быка. Другому в кровь загривок и бока Терзает — так средь персов Гнев эллинов ярился и отвага. Гляди, средь мертвых тел не сделать шага, И всадник пал, и конь; Гляди, и побежденным не пробиться Чрез павшие шатры и колесницы; Всех впереди бежит Растерзанный и бледный сам тиран; Гляди, как кровью, хлынувшей из ран У варваров, облиты Герои-эллины; но вот уж сами, От ран слабея, падают рядами. Живите, о, живите, Блаженными вас сохранит молва, Покуда живы на земле слова. Скорее возопят из глубины Морской созвездья, с неба сметены, Чем минет, потускнев, О вас воспоминание. Алтарь — Гробница ваша [9] ; не забыв, как встарь Кровь проливали деды, С детьми в молчанье матери пройдут. О славные, я простираюсь тут. Целуя камни, землю; Хвала и слава, доблестные, вам Звучит по всей земле. Когда бы сам Я с вами был тогда, Чтоб эту землю кровь моя смягчила! Но коль судьба враждебная решила Иначе, за Элладу Смежить не дозволяя веки мне В последний раз на гибельной войне — То пусть по воле неба Хоть слава вашего певца негромко Звучит близ славы вашей для потомка! Перевод А. Ахматовой

1

Стихотворения Джакомо Леопарди переводились на русский язык Бурениным, Вейнбергом, Граве, Курочкиным, Минаевым, Орловым, Плещеевым, Вяч. Ивановым. Печатались они в периодических изданиях XIX века («Беседа», «Вестник Квропы», «Дело», «Отечественные записки»). Имеются два отдельных сборника стихотворений Леопарди на русском языке (в переводах В. Помяна — М… 1893, и Т. Тхоржевского — СПб., 1908). Готовилось издание Леопарди в горьковской «Всемирной литературе» под редакцией А. Л. Волынского и Н. С. Гумилева. В основу его был положен перевод И. Тхоржевского, сильно, впрочем, отредактированный. Два стихотворения в переводе Тхоржевского были забракованы целиком, и Н. Гумилев перевел их заново. Издание это так и не было осуществлено. Однако переводы эти в той или иной степени устарели.

В настоящее издание включены стихотворения и фрагменты, составляющие единственный сборник Леопарди «Песни» («Canti»).

Сборник этот выходил при жизни поэта дважды. Первый раз в 1831 году во Флоренции, в издательстве Гульельмо Пьятти, под названием «Песни графа Джакомо Леопарди» («Canti del conte Giacomo Leopardi»); книга была подготовлена Антонио Раньери под наблюдением самого поэта. Второй раз «Песни» были выпущены в 1835 году в Неаполе издателем Саверио Старита («Песни Джакомо Леопарди, издание исправленное, дополненное и единственно одобренное автором» — «Canti del conte Giacomo Leopardi, edizione corretta, accresciuta e sola apporopvata dall`autore»).

Перевод для настоящей книги осуществлялся по авторитетному изданию Леопарди: Leopardi G. Ореге complete, ed. Mondadori, 1945, с учетом комментариев, содержащихся в изданиях: Leopardi. Ореге, ed. Riccardo Ricciardi, v. 1, 1956; Leopardi. Canti, ed, G. Einaudi, 1962.

2

К Италии — Канцона написана в сентябре 1818 г. Впервые опубликована в Риме в начале 1819 г. вместе с канцоной «К памятнику Данте» и посвящением поэту и переводчику Винченцо Монти. Включалась Леопарди в оба прижизненных издания его «Песен».

3

Оружье мне, оружье! — точная цитата из «Энеиды» Вергилия (II, 668): «Arma, viri, ferte arma», переведенной самим Леопарди («Armi qua l`armi»).

4

Где сыновья твои? — цитата из Уго Фосколо («Письма Якопо Ортиса»).

5

…твои сыны в чужих краях сражаются, — Речь идет об итальянцах, сражавшихся в составе наполеоновских войск в России.

6

…Теснины фессалийские, где греки… — Подразумевается легендарный подвиг при Фермопилах (V в. до н. э.), когда спартанский царь Леонид во главе трехсот воинов долгое время задерживал огромную армию персидского царя Ксеркса.

7

Ксеркс — персидский царь (485–465 гг. до н. э.), прославившийся жестокостью и завоевательными походами. Разгромленный греческим флотом при Саламине, бежал в Азию.

8

Симонид — греческий поэт (556–468 гг. до н. э.), автор эпитафий бойцам, павшим при Фермопилах и при Саламине.

9

Алтарь — // Гробница ваша… — цитата из Симонида.

К ПАМЯТНИКУ ДАНТЕ, ВОЗДВИГНУТОМУ ВО ФЛОРЕНЦИИ [10]

Зря белокрылой сенью Согласье накрывает племена: [11] Наш итальянский ум Бой древнему не даст оцепененью, Коль обратиться к прежней отчей славе Не сможет обреченная страна. Италия, почтить Сумей ушедших, ведь в твоем составе Все области — их двойников вдовицы, Нет тех, кто б честью дорожил твоей. Вспять обратись, отчизна, и увидь: Бессмертных бесконечны вереницы — И плачь, и гнев свой на себя излей, Ибо смешно не гневаться, скорбя; И устыдись, и пробудись в потемках, И жалит пусть тебя О предках мысль, забота о потомках. Разноязыки, странны, чуженравны, Хозяев на земле тосканской гости Пытали с нетерпеньем [12] : Где упокоен тот, чьи столь же славны Стихи, как меонийского певца [13] . Его нагие кости И хладный прах — в ответ, о стыд! звучало Покоя не нашли [14] : Нет места у чужих для пришлеца, Нет и в тебе, Флоренция, нагробной Плиты, хоть славы он твоей начало Во всех концах земли. О, благочестных сонм, страну от злобной Ты низости отмыл! Ты повернуть К себе сумел исполненную пыла Любовь всех тех, чью грудь Любовь к Италии воспламенила. К Италии любовь, Любовь к несчастной сей вас, други, гложет, Хоть в душах и мертва К ней жалость ныне: горестные вновь Дни после ясных небо нам послало. Пусть состраданье свой венок возложит На памятник, о дети, И боль, и гнев, и то глухое чувство, Что слезы льет на лик и покрывало. Но вас [15] , какой восславит вас хорал, Усердье ваше, ум в любом совете, И гений, и чудесное искусство, Всех мыслимых достойные похвал, Творение, вознесшее творца? Иль песни не такой ваш подвиг просит, Что в пылкие сердца Восторга искру новую забросит? Сюжет высокий подчинит вас власти Своей и в грудь шипы свои вонзит. Кто бурю передаст Стремлений ваших и безмерной страсти, Изобразит в очах сиянье грез, Весь вдохновенный вид Какой земной подняться голос сможет В заоблачную высь? Назад, назад, невежды! Сколько слез В Италии хранится на надгробье! Как вашу славу время уничтожит? Как пасть ей, как ей в нети унестись? Вы, в нашей нас смягчающие злобе, О дивные искусства, средь руин Италии, средь мертвого безличья Вы — живы; средь кручин Народ надежд в вас ищет и величья. И ныне я пою, Чтоб нашей скорбной матери отраду Посильную принесть, С твореньем вашим слив хвалу мою Пред мрамором, что под ваялом ожил. Ты, кто отцом этрусскому стал ладу, Коль тенью отголоска Из края, вознесенного тобой, Шум новостей ваш берег потревожил, Не за себя, я знаю, был ты рад, Ибо песчинок мельче, мягче воска В сравненье с дивно прожитой судьбой Вся медь и мрамор; худшей из утрат, Коль еще можно мериться утратой, Мог стать бы твой из наших дум уход: Тоской навек объятый, Рыдал бы твой, от мира скрытый, род. Не за себя ты рад, но за страну Родную, вдохновленную попыткой Пример отцов и дедов Напомнить детям, чтоб, избыв вину, Дерзнул главу поднять твой бедный край. Увы, сколь долгой пыткой Перед тобой та жалкая казнится. Что славила тогда Тебя, когда ты вновь поднялся в рай! Ты видишь, столь малы ее размеры, Что та была пред нынешней царица. Так велика беда, Что, хоть глядишь в упор, глазам нет веры. Смолчать о всех ее врагах я б мог, Но не о близком том, что всех зловредней, Ибо на свой порог Ступившим зрит отчизна день последний. Блажен ты, ибо сжата Тьмой ужасов жизнь не была твоя; Не видел итальянки В объятиях ты варвара-солдата; Ни сел и нив, познавших злобный норов Грабителей и вражьего копья; Ни див, в которых гений Италии явил себя [16] , влачимых За Альпы в рабство злое; ни заторов Повозок на путях в тот скорбный час; Ни строгих и спесивых повелений; Не слышал ты кощунств невыносимых Свободы, зло осмеивавшей нас Под лязг цепей и свист бичей. Томим Кто не был мукой? Кто вел счет страданьям? Пред алтарем каким Остановился враг — иль злодеяньем? Зачем забрались в век мы столь срамной? Зачем родиться дал, зачем могилам Не отдал прежде наc, Жестокий рок? Служанкой и рабой Безбожников мы родину узрели И яростным зубилом Изглоданную доблесть, но отчизне, Страдающей от жал, Помочь иль стать ей в гибельном уделе Хоть утешеньем — запрещалось сыну. Увы, ни нашей крови ты, ни жизни Не приняла, любимая: не пал Я за твою жестокую судьбину. С тех пор нас гнев и сожаленья жгли: Мы в битвах погибали, в бездну канув,— За гибнущую ли Италию? Нет, за своих тиранов. Вознегодуй, отец, А нет — твой дух земной понес потери. Средь мрачных росских всхолмий Ждал итальянцев доблестных конец Бесславный; небеса, и человек, И воздух шли войной на них, и звери; За ратью гибла рать Измученных, в крови, в одеждах рваных, И бедным их телам был ложем снег. И, вспомнив среди мук, за миг до шага Последнего возлюбленную мать, Шептали: «Пусть не от стихий, но в ранах От копий пали б мы тебе на благо, Наш край. Но гибнем от тебя вдали В дни юные, что нас улыбкой манят, Мы на краю земли За племя, что тебя смертельно ранит». Полночная пустыня этим пеням Внимала да в чащобах бурелом. Свершился переход их, Не упокоенные погребеньем, Их трупы мерзли в море снежной вьюги, Разодраны зверьем; И будут имена борцов-героев Подобно именам Презренных трусов впредь звучать. О други, Пусть бесконечна скорбь, мы мир обрящем, Тем утешеньем душу успокоив, Что утешенья нам В грядущем так же нет, как в настоящем. Усните ж на груди безмерных бед Вы, истинные дети той, для коей Жесточе горя нет, Чем ваше, жить с которым суждено ей. Не вас корит, но тех, Кто вас толкнул на гнусные дела, На битву с ней, отчизна И дни влачит в рыданьях, без утех, И с вашими мешает слез потоки. О, ту, что славу мира превзошла, Пусть одному хоть сыну станет жаль В душе и, изнуренную скорбями, Из тьмы, чьи бездны грозны и глубоки, Ее он вытащит! О, славный дух, Скажи: любовь к Италии мертва ль? Скажи: погасло ль греющее пламя? Вновь оживет ли тот, что ныне сух, Мирт, в горестях спасавший нас без счета? Венки покрыты грязью все ли сплошь? И не придет ли кто-то Когда-нибудь, с тобой хоть чем-то схож? Навек ли мы погибли? Не бескрайне Удел ли наш печален? Крича, войду в людское я собранье: «Направься к предкам, развращенный род, Глянь в глубину развалин, На мрамор, холст, на рукопись, на храм; Пойми, что топчешь; если не разбудит Блеск этих образцов тебя — что там Тебя остаться нудит? Уйди. Паденье нравов не к лицу Ей, храбрецов кормилице и школе; Чем кровом подлецу Служить — отдаться лучше вдовьей доле». Перевод А. Наймана

10

К памятнику Данте — Канцона написана в сентябре или октябре 1818 г. в Реканати. Поводом для ее написания явился призыв к согражданам о сооружении памятника Данте, опубликованный во Флоренции 18 июля 1818 г. Памятник работы скульптора Стефано Риччи был открыт лишь 24 марта 1830 г. Впервые опубликована в 1819 г. (см. коммент. к предыдущей канцоне).

11

Согласье накрывает племена… — Под «согласьем» подразумевается реставрация старого порядка, провозгла шенная на Венском конгрессе 1814–1915 гг. победившими Наполеона державами.

12

Разноязыки, странны… пытали… где упокоен… — Леопарди тут как бы повторяет риторический вопрос, заданный в призыве о сооружении памятника.

13

…меонийского певца, — Меонийский певец — Гомер (так его называли Вергилий и Гораций), т. е. уроженец Меонии (Лидии) в Средней Азии.

14

…нагие кости и хладный прах… покоя не нашли. — Изгнанный из Флоренции Данте нашел последнее упокоение в Равенне, где и находится его гробница. В глазах флорентийцев и приезжих это было позором для Флоренции, усугубленным еще и тем, что на родине Данте ко времени Леопарди не было даже памятника или памятной доски.

15

Но вас… — подразумеваются инициаторы и создатели памятника.

16

Ни див, в которых гений Италии явил себя… — Речь идет о памятниках искусства, вывезенных из Флоренции.