Избранные произведения

Леопарди Джакомо

ПАЛИНОДИЯ [60]

Маркизу Джино Каппони [61]

И в воздыханье вечном нет спасенья.

Петрарка Я заблуждался, добрый Джино; я Давно и тяжко заблуждался. Жалкой И суетной мне жизнь казалась, век же Наш мнился мне особенно нелепым… Невыносимой речь моя была Ушам блаженных смертных, если можно И следует звать человека смертным. Но из благоухающего рая Стал слышен изумленный, возмущенный Смех племени иного. И они Сказали, что, неловкий неудачник, Неопытный в усладах, не способный К веселью, я считаю жребий свой Единственный — уделом всех, что все Несчастны, точно я. И вот, средь дыма Сигар, хрустения бисквитов, крика Разносчиков напитков и сластей, Средь движущихся чашек, среди ложек Мелькающих, блеснул моим глазам Недолговечный свет газеты. Тотчас Мне стало ясно общее довольство И радость жизни смертного. Я понял Смысл высший и значение земных Вещей, узнал, что путь людей усеян Цветами, что ничто не досаждает Нам и ничто не огорчает нас Здесь, на земле. Познал я также разум И добродетель века моего, Его науки и труды, его Высокую ученость. Я увидел, Как от Марокко до стены Китайской, От Полюса до Нила, от Бостона До Гоа все державы, королевства, Все герцогства бегут не чуя ног За счастьем и уже его схватили За гриву дикую или за кончик Хвоста. Все это видя, размышляя И о себе, и о своей огромной Ошибке давней, устыдился я. Век золотой сейчас прядут, о Джино, Трех парок веретена. Обещают Его единодушно все газеты, Везде, на разных языках. Любовь Всеобщая, железные дороги, Торговля, пар, холера, тиф прекрасно Соединят различные народы И климаты; никто не удивится, Когда сосна иль дуб вдруг источат Мед иль закружатся под звуки вальса. Так возросла, а в будущем сильней Мощь кубов перегонных возрастет, Реторт, машин, пославших вызов небу, Что внуки Сима, Хама и Яфета Уже сейчас летают так свободно И будут все свободнее летать. Нет, желудей никто не будет есть, Коль голод не понудит; но оружье Не будет праздным. И земля с презреньем И золото, и серебро отвергнет, Прельстившись векселями. И, как прежде. Счастливое людское племя будет Кровь ближних проливать своих: Европа И дальний брег Атлантики — приют Цивилизации последний — будут Являть собой кровавые поля Сражений всякий раз, как роковая Причина — в виде перца, иль корицы, Иль сахарного тростника, иль вещи Любой другой, стать золотом способной,— Устроит столкновенье мирных толп, И при любом общественном устройстве Всегда пребудут истинная ценность И добродетель, вера, справедливость Общественным удачам чужды, вечно Посрамлены, побеждены пребудут — Уж такова природа их: всегда На заднем плане прятаться. А наглость, Посредственность, мошенничество будут Господствовать, всплывая на поверхность. Могущество и власть (сосредоточить Или рассеять их) — всегда во зло Владеющий распорядится ими, Любое дав тому названье. Этот Закон первейший выведен природой И роком на алмазе, и его Своими молниями не сотрут Ни Вольта, ни Британия с ее Машинами, ни Дэви [62] ,

ни наш век, Струящий Ганг из новых манифестов. Вовеки добрым людям будет плохо, А негодяям — хорошо; и будет Мир ополчаться против благородных Людей; вовеки клевета и зависть Тиранить будут истинную честь. И будет сильный слабыми питаться, Голодный нищий будет у богатых Слугою и работником; в любой Общественной формации, везде — Где полюс иль экватор — вечно будет Так до поры, пока земли приюта И света солнца люди не лишатся. И зарождающийся золотой Век должен на себе нести печать Веков прошедших, потому что сотни Начал враждебных, несогласий прячет Сама природа общества людского, И примирить их было не дано Ни мощи человека, ни уму, С тех пор как славный род наш появился На свет; и будут перед ними так же Бессильны все умы, все начинанья И все газеты наших дней. А что Касается важнейшего, то счастье Живущих будет полным и доселе Невиданным. Одежда — шерстяная Иль шелковая — с каждым днем все мягче И мягче будет. Сбросив мешковину, Свое обветренное тело в хлопок И фетр крестьяне облекут. И лучше По качествам, изящнее на вид Ковры и покрывала станут, стулья, Столы, кровати, скамьи и диваны, Своей недолговечной красотой Людские радуя жилища. Кухню Займет посуда небывалых форм. Проезд, верней, полет Париж — Кале, Оттуда — в Лондон, Лондон — Ливерпуль Так будет скор, что нам и не представить; А под широким ложем Темзы [63] будет Прорыт тоннель — проект бессмертный, дерзкий. Волнующий умы уж столько лет. Зажгутся фонари, но безопасность Останется такою же, как нынче, На улицах безлюдных и на главных Проспектах городов больших. И эта Блаженная судьба, и эта радость — Дар неба поколениям грядущим. Тот счастлив, кто, покуда я пишу, Кричит в руках у бабки повивальной! Они застанут долгожданный день, Когда определит научный опыт — И каждая малютка с молоком Кормилицы узнает это, — сколько Круп, мяса, соли поглощает город За месяц; сколько умерших и сколько Родившихся записывает старый Священник; и когда газеты — жизнь Вселенной и душа ее, источник Единственный познанья всех эпох,— Размножившись при помощи машин Мильонным тиражом, собой покроют Долины, горы и простор безбрежный Морей, подобно стаям журавлиным, Летящим над широкими полями. Как мальчик, мастерящий со стараньем Дворец, и храм, и башню из листочков И щепок, завершив едва постройку, Все тотчас рушит, потому что эти Листочки, щепки для работы новой Нужны, так и природа, доведя До совершенства всякое свое, Искусное подчас, сооруженье, Вмиг начинает разрушать его, Швыряя вкруг разрозненные части, И тщетно было бы оберегать Себя или другого от игры Ужасной этой, смысл которой скрыт От нас навеки; люди, изощряясь На тысячи ладов, рукой умелой Деянья доблестные совершают; Но всяческим усильям вопреки Жестокая природа, сей ребенок Непобедимый, следует капризу Любому своему и разрушенье Все время чередует с созиданьем. И сонм разнообразных, бесконечных, Мучительных недугов и несчастий Над смертным тяготеет, ждущим тупо Неотвратимой гибели. Внутри, Снаружи злая сила разрушенья Настойчиво преследует его И, будучи сама неутомимой, Его терзает до поры, пока Не упадет он бездыханный наземь, Сраженный матерью своей жестокой. А худшие несчастья человека, О благородный друг мой, — смерть и старость, Которые рождаются в тот миг, Когда губами нежного соска, Питающего жизнь, дитя коснется. Мне кажется, что это изменить Век девятнадцатый (и те, что следом Идут) едва ли более способны, Чем век десятый иль девятый. Если Возможно именем своим назвать Мне истину хоть иногда, — скажу, Что человек несчастен был и будет Во все века, и не из-за формаций Общественных и установок, но По непреодолимой сути жизни, В согласье с мировым законом, общим Земле и небу. Лучшие умы Столетья моего нашли иное, Почти что совершенное решенье: Сил не имея сделать одного Счастливым, им они пренебрегли И стали счастия искать для всех; И, обретя его легко, они Хотят из множества несчастных, злых Людей — довольный и счастливый сделать Народ; и это чудо, до сих пор Газетой, и журналом, и памфлетом Не объясненное никак, приводит В восторг цивилизованное стадо. О, разум, о, умы, о, выше сил Дар нынешнего века проницать! Какой урок познанья, как обширны Исследованья в областях высоких И в областях интимных, нашим веком Разведанные для веков грядущих, О Джино! С верностью какой во прах Он в обожанье падает пред теми, Кого вчера осмеивал, а завтра Растопчет, чтоб еще чрез день собрать Осколки, окурив их фимиамом! Какое уваженье и доверье Должно внушать единодушье чувств Столетья этого, вернее, года! Как тщательно нам надобно следить, Чтоб наша мысль ни в чем не отклонилась От моды года этого, которой Придет пора смениться через год! Какой рывок свершила наша мысль В самопознанье, если современность Античности в пример готовы ставить! Один твой друг, о досточтимый Джино, Маэстро опытный стихосложенья, Знаток наук, искусства критик тонкий, Талант, да и мыслитель из таких, Что были, есть и будут, мне сказал: «Забудь о чувстве. Никому в наш век, Который интерес нашел лишь в том, Что обществу полезно, и который Лишь экономикой серьезно занят, До чувства нету дела. Так зачем Исследовать сердца свои? Не надо В себе самом искать для песен тему! Пой о заботах века своего И о надежде зрелой!» Наставленье, Столь памятное мне! Я засмеялся, Когда комичный чем-то голос этот Сказал мне слово странное «надежда» — Похожее на звуки языка, Забытого в младенчестве. Сейчас Я возвращаюсь вспять, иду к былому Иным путем — согласен я с сужденьем, Что, если хочешь заслужить у века Хвалу и славу — не противоречь Ему, с ним не борись, а повинуйся, Заискивая: так легко и просто Окажешься средь звезд. И все же я. Стремящийся со страстью к звездам, делать Предметом песнопений нужды века Не стану — ведь о них и так все больше Заботятся заводы. Но сказать Хочу я о надежде, той надежде, Залог которой очевидный боги Уже нам даровали: новым счастьем Сияют губы юношей и щеки, Покрытые густыми волосами. Привет тебе, привет, о первый луч Грядущего во славе века. Видишь, Как радуются небо и земля, Сверкают взоры женские, летает По балам и пирам героев слава. Расти, расти для родины, о племя Могучее. В тени твоих бород [64] Италия заблещет и Европа И наконец весь мир вздохнет спокойно И вы, смеясь, привет пошлете, дети, Родителям колючим, и не бойтесь Слегка при этом поцарапать щеки. Ликуйте, милые потомки, — вам Заветный уготован плод — о нем Давно мечтали: суждено увидеть Вам, как повсюду воцарится радость, Как старость будет юности счастливей Как в локоны завьется борода, Которая сейчас короче ногтя. Перевод А. Ахматовой

60

Палинодия. — Написано в Неаполе весной 1835 г. Впервые напечатано в неаполитанском издании «Песен». Палинодия (греч.) — песня, в которой поэт как бы берет свои слова обратно. По преданию, древнегреческий поэт Стесихор в одном из своих гимнов порицал Елену, как виновницу Троянской войны; Елена, ставшая богиней, ослепила его. Тогда Стесихор сочинил «Палинодию», в которой отрекся от своих обвинений, и прозрел.

61

Джино Каппони (1792–1876) — один из ближайших флорентийских друзей Леопарди.

62

…Ни Вольта… ни Дэви… — Алессандро Вольта (1745–1827) — итальянский физик, изобретатель электробатареи. Хемфри Дэви (1778–1829) — английский ученый, сумевший осуществить вольтову дугу, изобретатель рудничной лампы.

63

А под широким ложем Темзы будет прорыт тоннель… — Речь идет о тоннеле в Лондоне под Темэой, запроектированном еще в 1799 г. и завершенном через несколько лет после смерти Леопарди.

64

В тени твоих бород… — Речь идет о «бородатых героях». В ту пору ношение бороды было отличительным признаком людей прогрессивных, почти непременной приметой членов тайных карбонарских обществ. Именно на этих людей уповает Леопарди, ждет от них освобождения Италии и Европы. В оригинале прямо говорится о Европе «от Тахо до Геллеспонта» (прямой намек на революционные события в Испании и Греции).

ЗАКАТ ЛУНЫ [65]

Как одинокой ночью Над полем посребренным и водою. Когда зефир их нежит И вычерчены тенью Десятки силуэтов Обманчивых предметов На медлящей волне, Листве, усадьбе, холмике, плетне,— Достигнув края неба, Скрывается луна за Апеннины, За Альпы иль в глубины Тирренские, простор Тускнеет, тени зыбятся, один И тот же мрак ползет поверх долин И гор, ночь сиротеет, И лишь ездок, следящий за закатом. Унылой песней шлет ему привет, Ловя последний свет, Что был дотоль ему в пути вожатым. Так век земной на мрак Меняет юность, так Спешит исчезнуть. Тает Обманов сладких тень И образ; пропадает Надежда отдаленная, которой Быть суждено для смертного опорой. Заброшенной и темной Жизнь остается. Предстает никчемной Цель путнику смятенному, и нужды Не видит по дороге предлежащей Он делать новый шаг: Людские кровы чужды Ему теперь — и он средь них чужак. Казалась небу слишком Влагой и легкой наша Несчастная судьба, Коль юность, коей радость — плод мучений, Все время жизни длилась бы, и слишком Был мягким приговор, Что всех живущих ждут вдали гроба, Когда бы полпути Не оставалось им еще пройти,— Удел ужасней смерти. Вот замысел, достойный Лишь разума бессмертных, вот вершина Всех зол; предвечных мысль — Дать старость, чтоб осталось Нетронутым желанье, но угасла Надежда в ней, услад иссохла влага. Чтоб скорбь росла, но ускользало благо. Вам, холмики и берег, Когда исчезнет блеск, что ткани ночи На западе сребрил, Недолго сиротеть, Ибо с другого края На вас нахлынет пыл Зари, встающей в небе побелевшем, И следом выйдет солнце, Огнем своим могучим Окрестности паля, И захлестнет, как вас, потоком света Эфирные поля. Но жизнь, когда ее покинет юность Прекрасная, не вспыхнет заревой Вовеки краской. До конца вдовой Ей быть. Богами же пределом ночи, Которой омрачится Остаток лет, положена гробница. Перевод А. Наймана

65

Закат луны — Канцона написана в Тор-ре-дель-Греко (близ Неаполя) весной 1836 г. В рукописи последние стихи этой канцоны написаны рукой Антонио Раньери, друга Леопарди. Видимо, умирающий поэт диктовал их. Впервые опубликована в 1845 г. в посмертном издании «Песен» Леопарди, подготовленном А. Раньери.

ДРОК, ИЛИ ЦВЕТОК ПУСТЫНИ [66]

Но люди более возлюбили тьму, нежели свет.

Евангелие от Иоанна, III 19 Здесь на хребте иссохшем Везувия — горы. Грозящей истребленьем. Цветы со свету сжившей и деревья, Разбрасываешь редкие побеги Лишь ты, душистый дрок, Как средь пустынь. Тобою был украшен, Я видел, и простор заглохших пашен, Что окружают город, Господствовавший некогда над краем, И мрачностью ли дикой, Безмолвьем ли — прохожих вспомнить нудят О гибели империи великой. Теперь тебя на этой почве вижу, Любитель скорбных мест, забытых миром. Несчастья спутник верный. На этих землях, пеплом Засыпанных бесплодным, Окаменевшей лавою покрытых, Звенящих под ногой скитальца; здесь, Где ползает на солнце и ютится Змея, где кролик лезет В знакомую извилистую норку,— К усадьбам льнули нивы, золотились Колосья и стада мычали; тут Дворцы владык стояли; Цвели сады — приют Досугов, возвышались города; Но их и всех, кто жил в них, затопил Поток, изрыгнут бешеной горой, Из огненного рта фонтаны молний Выбрасывавшей. Нынче все вокруг Развалинами стало, Где ты растешь, цветок прекрасный; как бы Сочувствуя чужому горю, ты Шлешь в небо утешающий пустыню Свой запах нежный. Пусть на эти склоны Придет привыкший славить наш удел, И пусть увидит он Смысл истинный забот О человеке любящей природы. И как могуч наш род, Здесь оценить доподлинно он сможет: Захочет — уничтожит Кормилица жестокая из нас Лишь часть в нежданный час, А чуть сильнее вздрогнет — И вмиг исчезнут все. Вот и остались в сем краю унывном Следы того, что нынче Зовут «грядущим светлым, прогрессивным». Гляди на отражение свое, Век шалый и надменный, Покинувший стезю, Намеченную возрожденной мыслью: Вспять повернув, гордишься тем, что прав, Попятный путь назвав Движением вперед. И все умы, которым Тебя в отцы дала судьбина злая, Твоим капризам потакают льстиво, А за спиной глумливо Кривляются, но я В могилу столь постыдно не сойду; Мне подражать другим Нетрудно было б, нежа слух твой пеньем Приятным вместе с ними, как в бреду; Но выказать презренье, не тая В груди, где я взлелеял Его, я силы все-таки найду, Хоть знаю, что тому, кто с веком в ссоре, Забвенье — приговор. Над общим злом смеюсь я до сих пор: Мечтаешь о свободе, но и ныне Мысль хочешь взять в рабыни, Ту мысль, благодаря которой мы Из варварства едва лишь Восстали, мысль во славу Гражданственности, к высям Повсюду судьбы общества ведущей. Тебе же не по нраву Прямая правда о ничтожном месте, Природою нам данном на земле. Спиною к свету правды Ты стал и кличешь трусом Ей верного, а храбрецом того, Кто столь хитер иль прост. Чтоб, над собой глумясь или над всеми, Людское племя возносить до звезд. Коль нищий, плотью хилый человек Душой высок и щедр, Не называет, не считает сильным Себя он и богатым, Не выставляет пышность напоказ И мощь, но без прикрас Всем открывает, не стыдясь, что он И золотом и силой обделен. Он это признает Отважно, заставляя Ценить лишь то, что в нем и вправду есть. Не добрым, а тупым я должен счесть Рожденного на гибель, Возросшего в лишеньях — Твердящего: «Я создан для услад». Спесь смрадную изливши на бумагу, Он соблазняет будущим блаженством И взлетом чувств, не только Земле, но даже небу Неведомым, людей, Которым гнева волн морских довольно, Землетрясенья или Тлетворных ветров, чтобы навсегда Исчезнуть без следа. А благороден тот, кто без боязни Взглянуть очами смертными на общий Удел и откровенно, От истины не прячась, О злой поведать доле Готов — о жизни нашей, И хрупкой и бегучей; Тот благороден — славный и могучий В страданьях, — кто несчастья Не углубляет тем, Что зло таит на брата (всяких бед Опасней это), в горе Своем не человека обвиняя, Но истинно виновную, для смертных Мать — по рожденью, мачеху — по жизни. Ее и называет он врагом И, полагая, что в боренье с ней Сплоченней и сильней Все общество людское стать должно,— Считает он людей Союзом, предлагая Им всем любовь сердечную, всегда Спеша на помощь иль прося о ней В опасностях бесчисленных, в тревогах Войны всеобщей. Он Считает глупым брать оружье, ставить На ближних западни Из-за обид; они — Друзья на поле битвы; разве можно Лицом к лицу с врагом, в разгар сраженья, Противника забыть И учинить жестокий спор с друзьями И собственные рати. Мечом сверкая, в бегство обращать? Когда народ опять, Как некогда, воспримет мысли эти И страх перед природой, Всех издавна связавший В общественную цепь, чуть-чуть ослабнет Благодаря познанью Неложному, — тогда приязнь и верность Сограждан, справедливость И благочестье будут Покоиться

не на безумье гордом, Которым чернь свою питает честность. Чтоб зиждить утвержденье Того, чего основа — заблужденье. Сижу я часто ночью Здесь, в безотрадном месте, Одетом в траур замершим потоком. Хранящим вид движенья; здесь, в степи Унылой, вижу я Сиянье звезд на чистой сини, в море Далеком отраженных, И россыпь искр, объявших пустоту Небес блестящим кругом. Когда на них я устремляю взгляд, Мне кажется, горят Там точки, хоть в действительности точка — Земля с ее морями В сравненье с ними, так они огромны: Не только человек Неведом им, но шар Земной, где он затерян; и когда Созвездья созерцаю, в беспредельном Затерянные мраке, Что кажутся туманом нам, откуда Ни люди, ни Земля неразличимы, Ни множество всех наших звезд, а с ними И солнце золотое Иль выглядят, как их Отсюда видим мы — В тумане точкой света,— О род людской, каким Ты выглядишь в моих глазах! И вспомнив Об участи твоей, которой образ — Та почва, что топчу я, И вспомнив также то, Что видишь ты в себе и господина, И цель всего, и вспомнив, как любил Ты упражняться в баснях, будто боги, Из-за тебя вселенную забыв И обратись к неведомой песчинке По имени Земля, тебя старались Развлечь; и как досель, когда устройством Гражданским мы и знаньем превзошли Все времена другие, Ум честный оскорбляешь ты, чтоб грезы Осмеянные воскресить, — тогда Не знаю, жалкий род: в душе моей Смех или состраданье — что сильней? Как маленькое яблоко, срываясь Осенним днем с сучка На землю потому лишь, что созрело, Крушит, сминает, плющит Всей тяжестью паденья Построенные в мягкой Земле, с большим трудом, Жилища муравьев, все их богатства, Предусмотрительно и терпеливо Накопленные летом, Так ночь и разрушенье, Швыряя сверху пемзу И камни, сыпля пепел, Извергнутые ввысь гремящим лоном, И их смешав с бегущим По травянистым склонам Взбесившимся потоком Расплавленных металлов, Осколков скал и раскаленной пыли. За несколько мгновений Засыпали, разбили И стерли навсегда Обласканные морем города [67] Прибрежные: теперь Средь их руин пасется Коза; и города Другие поднимаются, подножьем Им служат погребенные, а стены Повергнутые злобная гора Как будто попирает. Заботой о семье людской щедра Природа столь же, сколь о муравьиной, А больше муравьям Шлет бедственных событий Лишь оттого, что те понлодовитей. Уж восемнадцать минуло столетий С тех пор, как в буйном пламени исчезли Людские поселенья,— Крестьянин же, возделавший вот эти Пустые обессиленные земли Под жалкий виноградник, Еще бросает трепетные взгляды На роковую гору, Не ставшую смирней, и все еще Внушающую ужас, И все еще грозящую ему, Семье, добру, наделу Уничтоженьем. Часто Идет прилечь бедняга На кровле хижины своей, под небом Открытым, ночь не спит и то и дело Встает, чтоб поглядеть. Как лаву зев горы струит на спину Песчаную, страша — и освещая Морскую гладь у Капри, Неаполь, Мерджеллину [68] . И, если он заметит, что огонь Стал ближе, иль кипение услышит Воды в колодце, он поспешно будит Детей, жену и, захватив с собой Все, что успел, бежит И издали глядит, Как милое гнездо с клочком земли — От голода защитой — Становится добычей Потока разрушительного, с треском Ползущего, чтоб затопить его. Прошли века забвенья, Лучам небесным мертвая Помпея Открылась, как скелет, Который из земли Сочувствие иль жадность извлекли; И странник созерцает, Средь колоннад разбитых На площади пустынной став, вершину Вдали двойную с гребнем Дымящимся, который Еще грозит разбросанным руинам. Мерещится ему Зловещий факел, средь дворца пустого Тревожащий таинственную тьму: То в рухнувших театрах, В погибших храмах и домах безлюдных — Нетопырей приюте — Мелькает отблеск лавы, так что тени Трепещут в смертной жути И дали затопляет алый свет. Небрегши человеком и веками, Что древними назвал он, и движеньем Потомков предкам вслед. Природа остается вечно юной И кажется недвижной, Столь длинен путь ее. Век быстротечен Царств, языков, народов — дела нет Природе. Человек же мнит, что вечен. И ты, ползучий дрок, Пахучей рощей долы Украсивший нагие, грубой мощи Подземного огня уступишь вскоре, Когда путем, уже ему знакомым, Вернется он на взморье И захлестнет своей полою жадной Кустарник нежный твой. И под бичом смертельным головой Поникнешь ты невинной, Не протестуя, — но зато не станешь Пред будущим сгибаться палачом До той поры в поклоне и тянуться Не станешь в исступлении гордыни Ни к звездам, ни к пустыне. Где от рожденья ты играешь роль Не властелина рока, но раба. Глупа людей природа и слаба, Ты ж мудр и мощен столь, Что знаешь, что ни ты в бессмертье хрупких Ростков своих не властен, ни судьба. Перевод А. Наймана

66

Дрок, или Цветок пустыни — Канцона написана в Торре-дель-Греко в 1836 г. Впервые напечатана Раньери в его издании леопардиевских «Песен» (Флоренция, 1845).

67

…обласканные морем города… — Стабия, Геркуланум и Помпея, погибшие во время знаменитого извержения Везувия (79 г.).

68

Мерджеллина — когда-то северный пригород Неаполя, рыбачий поселок. Ныне — в черте города.

ШУТКА [69]

Когда я в детстве к музам Пришел, прося в ученье взять, то руку Одна мне предложила и со мною Ходила день-деньской, С осмотра мастерской Решив начать науку. Потрогать мне дала Орудья ремесла. Открыв, как виртуозу, Как подмастерью их Употреблять, чтоб стих Сработать или прозу. Спросил я: «Отчего Подпилков нет?» Сказало божество: «Изношены, обходимся без них мы». «Но думаете ль, муза,— Я молвил, — исправлять их вы, пора ведь!» Та: «Надо б, да минуты нет исправить». Перевод А. Наймана

69

Шутка. — Написано в Пизе 15 февраля 1828 г. Впервые опубликовано в неаполитанском издании «Песен» 1835 г.

ОТРЫВКИ

XXXVII [70]

Альцета

Мелисс, я рассказать тебе хочу Сон этой ночи. Как луну увижу, Он вновь на ум приходит. У окна Стоял я, выходившего на луг, И ввысь глядел. И вот луна внезапно Срывается, и мне казалось, будто, В паденье надвигаясь, на глазах Росла она, покуда в центре луга Не рухнула: была она огромной, С бадью, и извергала тучу искр, Трещавших так же яростно, как уголь Пылающий, когда кидают в воду Его, чтоб погасить. Так и луна, Я повторяю, в центре луга гасла, Чернея понемногу и траву Вокруг себя дымиться заставляя. Тогда, на небо глядя, вижу отблеск. След, а точнее выемку, на месте, Откуда сорвалась она: я скован Был страхом. Не приду в себя никак.

70

XXXVII — Написано в Реканати в 1819 г. В черновике называлось «Сновидением». Впервые напечатано с пятью другими стихотворениями («Бесконечность». «К луне», «Вечер праздничного дня», «Уединенная жизнь») в миланском «Нуово рикольиторе» (январь 1826). Начиная с флорентийского издания «Песен» (1831) входит во все издания «Песен».

Мелисс

И есть чего бояться: ведь луна Могла на твой свалиться огород.

Альцета

Как знать? иль мы не видим летом часто Паденья звезд?

Мелисс

Звезд столько, что ничтожен Урон, коль та слетит или другая, Их тысячи останется. Но эта Луна вверху одна; ее паденья Никто не видел — если не во сне.

XXXVIII [71]

Напрасно, на пороге став, о громе И ливне умоляю небеса Затем, чтоб ей в моем остаться доме. Однако ж ветер, воя, тряс леса, И грохотали тучи в исступленье, Пока рассвет вверху не занялся. О тучи, небеса, земля, растенья, Уедет донна: сжальтесь! иль от вас Влюбленный ждать не может сожаленья? Взметнись, о вихрь жестокий, сей же час, Решитесь утопить меня, о грозы, Покуда солнце прячет день от глаз. Открылось небо, стихнул ветер, лозы Объяты пеньем; солнца луч слепит, И на моих ресницах блещут слезы.

71

XXXVIII — Фрагмент из второй элегии, написанной в 1818 г. под впечатлением встречи с Гертрудой Касси-Ладзари. Элегия была напечатана самим Леопарди в сборнике стихотворений 1826 г. (Болонья). Для неаполитанского издания «Песен» 1835 г. Леопарди взял только эти пять терцин.

XXXIX [72]

Луч дня погас на западе, и крыши Не испускали дыма, песий вой И глас людской не нарушали тиши, Когда она дорогой полевой Спешила на любовное свиданье, Впивая прелесть мира, как впервой. Сестрицы солнца вширь лилось бескрайне Сиянье: им венок был посребрен Дерев, стоявших вкруг на расстоянье. Под вздохом ветра пели ветви крон, И соловью, чье неизбывно горе, Ручья из рощи вторил нежный стон. Прозрачным вдалеке казалось море, И открывались нивы и леса Поочередно и за взгорьем взгорье. Дол затеняла мрака полоса, Холмы лежали, белизной омыты Луны, которой так чиста роса. Шла женщина в сопровожденье свиты Зефиров, источавших аромат И трепетно ласкавших ей ланиты. Что спрашивать, была ль в ней радость: взгляд Довольствовался зрелищем беспечно, А сердце ждало будущих услад. Покоя время, как ты быстротечно! Что мило, все здесь тешит второпях: Кроме надежд, ничто внизу не вечно. Вот ночь густеет, мгла на небесах Идет на смену ясному простору, И из души отраду гонит страх. Брюхато бурей, облако на гору Ползло, клубясь, и ни луны, ни звезд Из-за него не открывалось взору. Ей виден был его могучий рост И как оно, вздымаясь, пеленало Собой свою же голову взахлест. Свет меркнул, хоть его и было мало, А в роще слабый ветер вдруг возник, В уютной роще, шуму дав начало. Он делался упорней каждый миг, И, поднятая им, в испуге стая Сквозь ветки проносилась напрямик. Распространяясь, туча грозовая Ко взморью мчалась, краем на холмы Одним, другим на море налегая. Уже сокрылось все в утробе тьмы; Из близящейся тучи дождь несмело Пошел, но вскоре все покрыл шумы. От вспышек, бороздивших то и дело Тьму, щурились глаза; внизу все сплошь Как помертвело, небо же алело. Она в коленях чувствовала дрожь, А грома рев на гул при водопаде, Низвергнувшемся с высей, был похож. Вдруг спотыкалась, ужас стыл во взгляде, Помедлив, вновь бегом пускалась в путь: Подол и кудри развевались сзади. Тугому ветру подставляла грудь, Летевшему из непроглядной дали, Чтоб влагой ледяной лицо стегнуть. Удары грома воздух сотрясали, Сливаясь и рыча, подобно льву; Все больше было сил в дожде и шквале. Взор с ужасом летящий сор, листву И сучья видел; оглушенный треском, Не верил слух, что это наяву. Она быстрей бежала с каждым всплеском Грозы, в одеждах, свисших тяжело, Глаза закрыв, измученные блеском. Но вдруг от молний стало так светло, Что замерла, моля о передышке Короткой; сердце в ней изнемогло. Вспять побрела. И тут погасли вспышки, Гром смолкнул, ветер стих, вновь величав Был мрак небес, и дол лежал в затишке. Она ж недвижно стыла, камнем став Перевод А. Наймана

72

XXXIX — Фрагмент юношеской кантики, написанной в 1816 г. Позднее был автором переработан и включен в издание «Песен» (Неаполь, 1831).

Рассуждения итальянца о романтической поэзии

[73] Если бы на защиту мнений наших отцов и дедов, да и всех прошедших веков, мнений, ныне с ожесточением многими оспариваемых, особенно в том, что касается искусства писать, или поэтики, поднялись люди великие и славные, если бы могучим и широким умам были противопоставлены могущество и широта ума, а возвышенным и глубоким мыслям — возвышенность и глубина мысли, тогда не было бы нужды в иных спорах и я бы не отважился, как бы это ни было прекрасно, выйти вперед. Но покамест на дела отвечали словами, на доказательства — шуточками, на разумные доводы — ссылками на авторитеты и война велась между плебеями и атлетами, между журналистами и философами, так что нет ничего удивительного, если первые набрались дерзости и по видимости потеснили нас, а мы то ли со страха, то ли со стыда, то ли из гордости скрываемся в безопасности, словно под защитой стен и башен, хоть в ответ и мечем в них те же оскорбления, как будто оставить за собой последнее слово значит победить; впрочем, и такие победы нам не достаются. Но если наше дело правое и благое, если сами мы сильны и отважны и верим, что разум и истина на нашей стороне, почему бы нам не выйти из укрытия и не дать бой? Почему мы делаем вид, будто не понимаем того, что на самом деле понятно нам, но неприятно? Или как нам удается, ни на миг не задумавшись, убедиться в ложности не понятого нами? Быть может, с нас довольно спокойной совести, — пусть бы только она не отягощала нас неуместными сомнениями и позволяла по-прежнему безопасно и с удовольствием заниматься науками и словесностью, не заставляя делать против воли то, на что мы так боимся терять время и труд? А коль скоро нам ни о чем больше нет заботы, мы избегаем открытого боя и ходим сторонкой, не страшась ни тех врагов, что снаружи, ни тех, что внутри нас самих? Ради бога, только не это! Будем искать одной только истины, и если все, чему мы учились, тщетно, если все, что представлялось нам несомненным, ложно, если нельзя было видеть того, что мы, как нам казалось, видели воочию, и осязать того, что мы, как нам казалось, осязали, если столько великих умов и столько ученых заблуждались столько столетий, — ни больше ни меньше! — пусть будет так, бог с ним! Пусть придется считать, будто мы никогда не учились и не мучились или, вернее, будто мы и учились и мучились попусту, как безумцы, пусть придется сказать «прощай» книгам, ставшим как бы нашими друзьями и спутниками, сжечь собственные писания, словом, начать все с начала и, молоды мы или стары, зажить по-новому — не станем обращать на это внимания, а лучше порадуемся: ведь нам на долю выпало то, что не дано было нашим предкам, — познать наконец истину; так воспользуемся же себе на благо этой истиной и постараемся, чтобы ею пользовались себе на благо и другие. Но если именно новейшие суждения — туман, сон и призрак, если наши предки обладали ясным взглядом, если истина не медлила столько веков, прежде чем явиться на свет, — зачем мы допускаем, чтобы людей смущали и вводили в обман, чтобы наша молодежь сомневалась, какое из двух учений следует принять на веру? Признаюсь, благородное молчание казалось и мне наилучшим, даже единственно подобающим человеку истинно мудрому в этом споре, и пример тех истинных мудрецов, которые не размыкают уст, не то что утверждал меня в моем мнении — я и так был в нем тверд, — но утешал меня, показывая, что их суждение в этой части согласуется с моим. И тем не менее многое, в том числе чтение и обдумыванье «Замечаний» кавалера Лодовико ди Бреме относительно новейшей поэзии, как он ее называет, привели меня к мысли, что, быть может, оказалось бы вредно, если бы какой-либо из прославленных мужей взволновался и нарушил презрительное молчание, но если появится человек безвестный и выскажет не слова, а доводы, то повредить это не повредит и может даже принести пользу, ибо поражение самого слабого бойца не нанесет ущерба славе войска, а случись ему на взгляд людей, что-нибудь совершить, тогда можно будет судить обо всем множестве более великих дел, которые совершили бы сильнейшие воины. Скажу прямо, «Замечания» кавалера ди Бреме кажутся мне опасными; я называю их опасными, потому что по большей части они остры, глубоки и умны, а эти свойства, коль скоро принимаемое кавалером за истину не кажется нам таковым, мы должны счесть опасными, ибо благодаря им он может многих убедить в вещах, на наш взгляд, ложных, и это в таких важных предметах, как словесность и поэзия. Потому я, при всей моей слабости, решился посмотреть, не придаст ли пламенная любовь к отчизне, а еще больше — к истине силы моей речи в защиту нашей отчизны и того, что я считаю истиной. Я намереваюсь, как было сказано, пользоваться только доводами, и ничем другим, кроме доводов. — не ведаю, метафизических ли, но разумных уж точно, а если не все они и даже не многие из них окажутся новыми, то из этого легко будет заключить, что мнения тех, кого называют романтиками, хоть и не так стары, но имеют весьма старые корни и потому могут быть повержены и искоренены весьма старыми орудиями.

73

Написано в 1818 году. «Замечания» кавалера ди Бреме появились в «Спеттаторе итальяно» от 1 и 15 января 1818 года. 27 марта Леопарди сообщает издателю «Спеттаторе» Стелле об отправке ему первой половины ответа на «Замечания» ди Бреме. Вторая половина рассуждения была завершена Леопарди до 31 августа того же года. Однако произведение так и не было опубликовано и увидело свет только в 1906 г. На русском языке впервые опубликовано в кн.: Леопарди Д. Этика и эстетика. М., Искусство, 1978. В основу перевода положен текст издания Мурена.

Поскольку я воздержусь от многого, что было принято раньше у вступавших в спор с романтиками, постольку прежде всего я не стану во всеуслышанье объявлять, что я их не понимаю, — на такой обычай Бреме сетует по праву, ибо непрестанно твердящий о своем непонимании отказывается от всякого спора. Скажу, что думаю: как видно, чтобы хорошо понять кавалера и некоторых романтиков, порой мало доброй воли и ума, а нужны еще и сердце, которое умеет раскрываться и расширяться и трепещет не только от страха и других подобных причин, и дух, не чуждый пламенным порывам изящных искусств. Здесь не место говорить, таков ли мой дух и только ли низменные чувства заставляли трепетать мое сердце, — довольно того, что я, как мне кажется, понял рассуждения кавалера ди Бреме; впрочем, и ему и другим не придется верить мне на слово, — они смогут убедиться в этом на деле, если я, оспаривая замечания кавалера, ясно докажу, что понял их. Я не намерен разбирать романтическую поэзию всесторонне, ибо такой груз мне поистине не по плечу и, подняв его, я выкажу не отвагу, а только дерзость, я сделаю это лишь настолько, чтобы не отстать от названных «Замечаний», — хотя и такой замысел не столь уж мал и, глядя издали на толпу предметов, через которую мне предстоит пробираться, я робею и не знаю, какую дорогу избрать, чтобы быть кратким, рассуждая о таком множестве вещей, и при этом сохранить необходимую ясность. Однако я полагаю, что, стараясь поколебать взгляды ди Бреме, я непременно посягну и на самые основы романтических воззрений, хотя они настолько смутны, плохо продуманы и противоречивы, что нужно нападать чуть ли не на каждое в отдельности, да и то, если обрушить одну часть здания, другая может выстоять, что свидетельствует не о прочности постройки, но о бессвязности частей, а значит, и о слабости целого. И еще предупреждаю с самого начала: я не открою своего имени, дабы не казалось, будто я рассчитываю на то, что другие, прочитав написанное мною, пожелают узнать что-нибудь об авторе или что мое имя никому доныне не ведомое, будучи разглашенным, поможет мне снискать известность. Только по этим причинам я буду держать мое имя в тайне, а не из страха, ведь я пишу правду и пишу, как могу, для вас, итальянцы, и потому не боюсь ничьей ненависти, ничьего могущества, ничьей славы.