Избранные произведения

Леопарди Джакомо

ВЕЧЕР ПРАЗДНИЧНОГО ДНЯ [37]

Безветренная, сладостная ночь, Среди садов, над кровлями, безмолвно Лежит луна, из мрака вырывая Вершины ближних гор. Ты спишь, подруга И все тропинки спят, и на балконах Лишь изредка блеснет ночной светильник Ты спишь, тебя объял отрадный сон В притихшем доме; не томит тебя Невольная тревога; знать не знаешь. Какую ты мне рану нанесла. Ты спишь; а я, чтоб этим небесам, На вид столь благосклонным, и могучей Природе древней, мне одну лишь муку Пославшей, — чтобы им привет послать, Гляжу в окно. «Отказываю даже Тебе в надежде я, — она сказала,— Пусть лишь от слез блестят твои глаза» День праздничный прошел, и от забав Теперь ты отдыхаешь, вспоминая Во сне о том, быть может, скольких ты Пленила нынче, сколькими пленилась: Не я — хоть я на то и не надеюсь — Тебе являюсь в мыслях. Между тем Я вопрошаю, сколько жить осталось, И на землю бросаюсь с криком, с дрожью. О, как ужасны дни среди цветенья. Перевод А. Ахматовой

37

Вечер праздничного дня. — Стихотворение написано в 1820 г. в Реканати. Впервые напечатано вместе с другими идиллиями в декабрьской книжке «Nuovo ricoglitore» за 1825 г. под несколько измененным названием. Под этим же названием печаталось в болонском издании «Стихотворений» Леопарди и первом, флорентийском издании «Песен». В окончательной редакции (но которой и сделан настоящий перевод) напечатано в неаполитанском издании «Песен» (1835).

К ЛУНЕ [38]

Я помню, благодатная луна, Уж год назад на этот самый холм Я приходил, чтобы тебя увидеть, Висела ты тогда над этим лесом, Как и теперь, деревья освещая. Но зыбким и туманным из-за слез, Мои ресницы щедро оросивших, В моих очах плыл лик твой: жизнь моя Была и остается полной мук. И все ж, луна возлюбленная, мне Отрадно вспоминать — и даже скорби Сам возраст вычислять. О, как приятно В дни юности, когда еще так длинен Надежды путь, а памяти так краток, Минувшее припомнить, пусть оно Печально, пусть еще страданье длится. Перевод А. Наймана

38

К луне. — Написано в 1820 г. в Реканати. Впервые опубликовано вместе с другими идиллиями. При жизни Леопарди печаталось еще трижды (сборник «Стихотворения», Болонья, 1826; оба издания «Песен»).

СОН [39]

Настало утро. Из прикрытых ставен Сквозь сумрак темной спальни пробирались С балкона солнца первые лучи; В тот час, когда особенно легко И сладостно смежает веки сон, Приблизилась и мне в лицо взглянула Тень той, которая любовь впервые Внушила мне, в слезах оставив после. Казалась мне не мертвой, но печальной. Как все несчастные; и, на чело Мне руку положив, она спросила: «Ты жив? Скажи, хоть тень воспоминанья О нас хранишь?» — «Откуда, — я ответил,— Ты появилась, милая? О, сколько Я по тебе грустил; и я не верил, Что можешь ты об этом догадаться, И безутешна скорбь моя была. Ужель ты здесь, чтоб вновь меня покинуть? Мне страшно это! Что с тобою сталось? Такая ль ты, как прежде? Иль твоя Душа страдает?» — «Омрачен забвеньем Твой ум, его окутывает сон,— Она сказала, — Я мертва, ты видел Меня в последний раз давно». Сдавила Боль страшная мне сердце, как услышал Я эту речь. Она же продолжала: «Угасла я во цвете лет, когда Особенно желанна жизнь и сердце Еще не знает, сколь надежды тщетны. И слишком мало удрученный смертный Прошел, чтобы стремиться к той, чья власть Освободит его от всякой муки; И безутешной смерть приходит к юным; И участь тяжела надежды той, Что гаснет под землею. Тщетно знать То, что таит природа от людей, Не искушенных в жизни, и гораздо Сильнее, чем их несозревший разум, Слепая боль», — «О милая, — сказал я,— Несчастная, молчи,

терзает сердце Мне эта речь. Ты, значит, умерла, Моя любовь, а я, я жив, и было Предсказано судьбой, что смертный пот Прекрасное чело твое омоет, А у меня нетронутой пребудет Вот эта оболочка? Сколько раз Я думал, что тебя нет больше в мире И что тебя не встречу никогда, Но был не в силах этому поверить. Что смертью именуется? Сегодня На опыте узнать бы мог я это И беззащитное чело избавить От беспощадной ненависти рока. Я молод, но, как старость, увядает И гибнет эта юность. Жизни цвет Похож на старость, что страшит меня И все же далека еще. В слезах,— Сказал я, — родились мы оба, счастье Не улыбнулось нам, и небеса Страданьем нашим насладились жадно; Но коль слезой ресницы увлажнялись, И бледность покрывала мне лицо Из-за ухода твоего, и муку Терплю досель, скажи мне, ты любви Иль жалости к влюбленному несчастно Хоть каплю выпила, когда жила? Тогда влачил печально дни и ночи, Да и сейчас в сомнениях напрасных Рассудок гибнет. Если раз хотя бы Боль за меня тебе сдавила сердце, Не утаи того, молю тебя, Мне будет легче примириться с мыслью, Что будущее отнято у нас». Она в ответ: «Несчастный, ободрись, Скупой на жалость не была тогда я, Да и теперь ее не прячу — я Сама была несчастна. Не рыдай Над этой бедной девушкой отныне». «Во имя всех несчастий и любви, Терзающей меня, — воскликнул я,— Во имя нашей юности и тщетных Надежд позволь, о милая моя, Твоей руки коснуться». И она Печально, нежно протянула руку. Я целовал ее и от блаженства Томительного трепетал, к груди Я, задыхаясь, прижимал ее. Лицо мое покрылось потом, голос Пресекся, день померк в моих глазах. Тогда она, так ласково взглянув В лицо мое, сказала мне: «О милый, Ты забываешь, что красы своей Лишилась я: и ты горишь любовью Напрасно, друг несчастный, и трепещешь. Теперь прощай! Отныне в разлученье Пребудут наши души и тела, Несчастные навеки. Для меня Ты не живешь и больше жить не будешь; Рок разорвал твои былые клятвы». Тогда, от муки застонав, в слезах Рыданий безутешных, ото сна Освободился я. Но все в очах Она стояла, и в луче неверном Казалось мне, что видел я ее. Перевод А. Ахматовой

39

Сон. — Написано в 1820–1821 гг. Впервые под названием «Элегия» это стихотворение было напечатано в газете «Notizie teatrali, bibliografiche е urbane, ossia II caff'e di Petronio» (от 13 августа 1825 г., Болонья). Под окончательным названием перепечатано вместе с другими идиллиями. Включалось автором в оба прижизненных издания «Песен».

УЕДИНЕННАЯ ЖИЗНЬ [40]

Дождь поутру, в тот час, когда крылом Бьет курица, ликуя взаперти, И на балкон выходит обитатель Полей, и шлет родившееся солнце Лучей дрожащих стрелы в гущу капель Летящих, — по моей лачуге он Стучит легко, и вот я пробуждаюсь. Я подымаюсь и благословляю Веселые долины, птичий гомон, И облака, и свежий ветерок,— Затем что грязным стенам городским. Где неотступно за спиною горя Плетется злоба, я воздал довольно; Скорбя живу, скорбя умру — скорей бы! Хоть чудится тень жалости в природе Вокруг меня; и день! — он добр ко мне, Но от несчастных отвращаешь взор И ты, презрев страдания и муки, И ты лишь счастью царственному служишь, Природа! На земле и в небесах Иного друга у несчастных нет, Убежища иного — лишь могила. Порой я нахожу уединенье На берегу крутом, у озерца, Увитого венцом дерев безмолвных; Полуденное солнце в эти воды Глядит с небес на свой спокойный облик; И не шуршат былинки и листы, И легкий ветерок не морщит воду, Молчат цикады, неподвижны птицы, И бабочки крылами не трепещут, Вдали, вблизи — ни звука, ни движенья, Объято все возвышенным покоем. В нем я почти что забываю мир И самого себя; как будто тело Мое исчезло; и ни дух, ни чувство Им не владеют, и его покой Сливается с безмолвьем этих мест. Любовь, ты отлетела далеко От некогда горячего — да что я! — От сердца, так пылавшего. Холодной Рукой его уже несчастье сжало И беспощадно обратило в лед Во цвете лет моих. Я помню время. Когда ко мне спустилась в сердце ты. То время сладко и неповторимо, Когда впервые юношеским взорам Откроется театр несчастный мира. Даря улыбки им — подобье райских. И юноша почует, как в груди Желанья и надежды полнят сердце, И он к земным готовится трудам, Как к балу иль к игре, — несчастный смертный! Но я, любовь, тебя не замечал. Пока фортуна жизнь мне не разбила. Пока от непрестанных слез глаза Не прояснились. И, однако, если Среди долины ровной, на заре Безмолвной иль когда блистает солнце На кровлях, на холмах и на полях, Мне девушка встречается с прелестным Лицом; или в покое летней ночи. Остановившись на краю селенья, Пустые созерцаю я пространства Иль в комнате отшельнической к пенью Прислушиваюсь звонкому девчушки, Которая сидит за рукодельем В ночи, — вдруг начинает биться сердце Окаменелое, но вновь — увы! — Впадает вскоре в прежний сон свинцовый Моей душе давно волненья чужды. О милая луна, в твоих лучах В лесу танцуют зайцы, и охотник Досадует наутро, что следы Их спутаны, обманны и от нор Его уводят прочь; привет тебе, Царица ночи. Ненавистен луч твой Грабителю, когда в лесу, в овраге Ты освещаешь вдруг его кинжал,— Преступник слух напряг и ловит жадно Стук колеса, копыт иль топот ног С дороги дальней, а потом внезапно Оружьем зазвеневшим, хриплым криком И обликом зловещим ужасает Прохожего — его он бросит вскоре Полуживым и голым. Ненавистен В кварталах городских твой белый свет Распутнику, который у домов Вдоль стен крадется, прячется в тени, Пугается зажженных фонарей Или дверей распахнутых. Твой вид, Который ненавистен злобным душам, Пусть для меня всегда отрадой будет На побережье этом, где ничто — Лишь склоны да веселые поля — Пред взором не откроется моим. И все-таки привык я проклинать, Хоть в этом нет моей вины, твой луч, Твой милостивый луч, коль в людном месте Он взглядам человеческим откроет Меня иль мне покажет лица их. Всегда я буду восхвалять отныне Тебя — средь туч ли отдыхать ты будешь, Властительницей ли равнин эфирных На слезную глядеть юдоль людскую. Ты будешь часто видеть, как бреду Я, одинокий и немой, по лесу, По берегам зеленым иль сижу В траве, и счастлив, что еще осталось И сердце, и дыхание для вздохов. Перевод А. Наймана

40

Уединенная жизнь — Написано в Реканати летом 1821 г. Исследователи Леопарди полагают, что написано оно под впечатлением пребывания в имении Сан-Леонардо (поблизости от Реканати). При жизни автора печаталось четыре раза (вместе с идиллиями в 1825 г., в составе сборника «Стихотворений» (1826), в обоих изданиях «Песен»).

КОНСАЛЬВО [41]

Земную жизнь навеки покидая, Лежал Консальво; некогда роптал он На свой удел — теперь уж нет: забвенье Желанное грозило поглотить Его на пятом пятилетье жизни. В день смерти неподвижно он лежал, Покинутый любимыми друзьями — Никто за оставляющим сей мир Пуститься в бесконечный путь не может. Но — жалостью подвигнута одной,— Чтоб в одиночестве его утешить, Была с ним рядом та, что занимала Все помыслы его, краса Эльвира, О власти ведая своей, — что взглядом Веселым или ласковою речью, Повторенной им в мыслях многократно, Она могла в мгновение любое Несчастному влюбленному дать силы, Хоть он ни разу ей не говорил Слова любви. Всегда в его душе Всевластная была сильнее робость, Чем страсть. И оттого из-за чрезмерной Любви он стал ребенком и рабом. Но развязала смерть его язык, До той поры молчавший. Угадал он, Что наступает час освобожденья, Ее, собравшуюся уходить, Взял за руку, сжал пальцы ей и молвил: «Уходишь ты, тебя уж гонит время. Прощай, Эльвира. Больше не увижу Тебя. Прощай. Благодарю тебя За все заботы так, как только могут Благодарить мои уста. Награду Воздаст тебе, кто может, если только Благочестивых ждет награда неба». Эльвира побледнела, тяжело Вздохнула грудь ее от этой речи; Всегда томится сердце, даже если Чужой ему уходит, говоря: «Прощай навеки». Возразить хотела Она и приближенье рока скрыть От умирающего, но его Слова ее опередили: «Смерть Желанная, которую так часто Я звал, ко мне снисходит наконец; Я не боюсь ее; зловещий этот День кажется мне радостным. Гнетет Меня лишь то, что я тебя, Эльвира, Теряю, уходя навеки. Сердце От этой мысли рвется. Не увижу Я этих глаз и не услышу слов Твоих! Но перед тем, как ты оставишь Меня навек, Эльвира, согласись Мне подарить последний поцелуй И первый в жизни! Тем, кто умирает, Нельзя в благодеянье отказать. Полуугасший, похвалиться этим Я не смогу: навеки мне уста Замкнет рука чужая», — молвил он, Вздохнул и к обожаемой деснице Холодные уста с мольбой прижал. В сомненьях, в размышленьях пребывала Красавица, вперив свой взгляд, сиявший Очарованьями, в глаза, где слезы Последние блестели. Волю друга Презреть и омрачить еще сильней Печальное прощание отказом Ей сердце не позволило, и в нем К знакомому ей жару состраданье Верх взяло. И небесное лицо, Желанные уста — предмет мечтаний И вздохов в продолженье стольких лет — Приблизила она к лицу его, Поблекшему в борении со смертью, И поцелуев множество, исполнясь Сочувствия и жалости высокой, На судорожно стиснутых губах Влюбленного она запечатлела. Что ты узнал тогда? Очам твоим Какими показались жизнь и смерть, Консальво уходящий? Осторожно Возлюбленной Эльвиры руку он На сердце положив свое, что билось Последними ударами любви И смерти, молвил: «О моя Эльвира, Я на земле еще! Я знаю: эти Уста — твои, твою сжимаю руку! Мне кажется виденьем это, бредом, Невероятным сном. Сколь многим я Обязан смерти. Не была, я знаю, Эльвира, тайною моя любовь Ни для тебя, ни для других — не скрыть На свете истинной любви. В поступках, В глазах, в лице смущенном проявлялась Она — но не в словах. И навсегда Безмолвным бы осталось это чувство Огромное, всевластное, когда бы Отваги смерть ему не придала. Теперь я встречу смерть, судьбой довольный И не горюя больше, что однажды Открыл глаза на свет. Я жил не зря, Коль было суждено моим губам Коснуться этих губ. Считаю даже Счастливым свой удел. На свете есть Две вещи высшие: любовь и смерть. К одной меня приводят небеса Во цвете лет моих; другой я счастлив Довольно. Ах, когда бы только раз, Один лишь раз любовь ты подарила, Спокойную и долгую, — в тот миг По-новому взглянул бы я на землю И раем бы казалась мне она. С утешенным бы сердцем я страдал До старости ужасной, ибо мне, Чтоб выдержать ее, довольно было б Тот миг припомнить и сказать: я был Счастливей всех счастливых. Но настолько Блаженным быть не даст вовеки небо Земному существу. Любовь и радость Соединить не можем мы. И все же Под пытки палача, под бич, на дыбу Я полетел бы из твоих объятий И в бездну вечной казни бы спустился. Эльвира! И счастливей и блаженней Бессмертных будет тот, кого улыбкой Любви ты одаришь! Счастливец, кто Кровь за тебя прольет и жизнь отдаст! Дозволено, дозволено живому, И не во сне, как я, бывало, думал, Дозволено вкусить при жизни счастье. Узнал я это в день, когда взглянул Бесстрашно на тебя. Пусть из-за смерти Случилось так. И все же этот день, Жестокий день, средь горестей моих, Не проклял я ни разу в сердце стойком. А ты живи и дальше, украшая Мир обликом своим, моя Эльвира. Никто, как я, любить тебя не будет. Второй такой любви не быть. Как долго Консальво бедный призывал тебя, И плакал, и стенал! Как я бледнел, Как стыла грудь при имени Эльвиры; Как я дрожал всегда, на твой порог Ступив, заслышав ангельский твой голос, Чело твое увидев, — я, который Встречаю смерть бестрепетно. Уходят Из слов любви дыхание и жизнь. Прошла пора, мне этот день не вспомнить. Прощай, Эльвира! Вместе с искрой жизни Из сердца исчезает наконец Любимый образ твой. Прощай. И если Не тяготилась ты моей любовью, То вслед моим носилкам погребальным, Завидев завтра их, пошли свой вздох». Он смолк; и вскоре дух его покинул; И до заката солнца этот первый Счастливый день угас в его очах. Перевод А. Наймана

41

Консальво — Написано в 1831–1833 гг. во Флоренции. Опубликовано в 1835 г. Биографы связывают это стихотворение с именем Фанни Тарджони-Тоцетти, с которой Леопарди познакомился весной 1830 г. во Флоренции. Называют и чисто литературные источники стихотворения — в частности, «Завоевание Гранады» Джироламо Грациани, откуда взяты имена героев.

К МОЕЙ ДОННЕ [42]

Ты, красота, внушаешь Издалека любовь: твой образ зыбко То входит в сон, то сердце потрясаешь, Божественная тень, Ты в час, когда блестит В полях природы утренней улыбка; Невинностью дыша, Не ты ль блаженство веку золотому Дала? Паришь ли, легкая душа, Над миром, иль тебя скрывает рок Скупой затем, что в будущем твой срок? Нет у меня надежды Узреть тебя живой когда-нибудь. Ни даже в миг, когда в пустынной мгле К приюту вечному проложит путь Мой дух. Лишь занимался Мой день, повит туманом,— Я знал уже, что по нагой земле Бредешь ты. И нигде Тебе подобных нет. Лицом и станом, Походкой, речью сходные с тобой Не повторят прекрасный образ твой. Средь горестей, что людям Отпущены судьбой, Когда бы кто-то встретился с тобой, С той, что рисует мысленный мой взор, О, сколь он был бы счастлив. Из-за любви твоей до этих пор И я б стремленьем к доблести и славе Был одержим, как в пору юных лет. Страданьям нашим утешенья нет; Но стала бы с тобою жизнь земная Подобьем светлым рая. В долинах, где, звеня, С утра блуждает песня земледельца, Где я порой сижу И сетую, что юный сон меня Покинул; на холмах, где я бужу, В слезах, воспоминанья об утрате Желаний и надежд, — одною думой Мой трепет пробужден: о, если б мог я, Хоть грезя, сохранить в наш век угрюмый Твой образ! — коль отняли существо, Мне хороша и видимость его. Бессмертная идея [43] , Коль чувственною формой Пренебрегаешь, не желая пасть На Землю из обители нетленной И знать страданья власть; Иль средь миров бесчисленных Вселенной Избрала для себя прекрасней мир, Светящую нежней звезду близ Солнца, И там вдыхаешь ласковый эфир,— Прими с Земли, на муки обреченной, Гимн, что поет неведомый влюбленный. Перевод А. Наймана

42

К моей донне — Дата написания — сентябрь 1823 г. Печаталось в обоих прижизненных изданиях «Песен». Сам автор предпослал первому изданию канцоны (Болонья, 1824) краткое предуведомление, в котором просил читателя не усматривать в героине канцоны лицо реальное. Это «женщина, каких в жизни не бывает», — писал он.

43

Бессмертная идея… — Леопарди имеет в виду учение Платона об идеях — вечных бестелесных сущностях, прообразах всех чувственных предметов. Идеи, как и души, находятся в некой «занебесной области», откуда души иногда «падают», вселяясь в тела смертных.

ГРАФУ КАРЛО ПЕПОЛИ [44]

Как этот сон томительный и скорбный, Который жизнью мы зовем, ты терпишь, Пеполи мой? Какой надеждой сердце Поддерживаешь? На какие думы, На труд какой, благой иль скучный, тратишь Досуг, тебе доставшийся от предков, Мучительное, тяжкое наследье? При всех условьях жизнь, по сути, праздность, Поскольку этот труд, усилья эти, Направленные не на благородный Предмет, не достигающие цели, Звать можно праздными. Коль сонм рабочих, Которых что рассвет, что вечер видят Грунт роющими, жнущими иль стадо Пасущими, вы назовете праздным. Вы правы — ведь живут, чтоб заработать На жизнь, они, а ничего сама Жизнь по себе не стоит. Дни влачит И ночи кормчий в праздности, и празден Пот вечный мастерских, и праздно бденье Военных и опасности их битв; Торговец алчный праздно существует; Причем никто блаженства, о котором Единственно природа смертных грезит, Не обретает ни себе, ни прочим В опасности, в поту, в заботах, в бденьях. Лекарство от упорного желанья Счастливым быть, заставившего смертных С тех пор, как мир был создан, непрестанно Вотще вздыхать, природа заменила Обильем нужд в несчастной нашей жизни, Которых без труда или заботы Не удовлетворить: хотя б наполнен Тогда, уж если радостен не стал, День для семьи людей, и жажда счастья, Тревожная и смутная, терзает Не так сердца. Вот почему всех видов Животные, в груди которых жив Один, не менее пустой, чем наш, Инстинкт блаженства, заняты всецело Лишь поддержаньем жизни: меньше нас Печалясь и трудясь, проводят время Они и не клянут часов неспешность. Но мы, заботу о существованье Отдавшие в другие руки, терпим Тягчайшую нужду, другим с которой Не справиться, а нам не рассчитаться Без мук и скуки, — то необходимость Истратить жизнь: жестокая, тупая Необходимость, от нее не могут Ни тучность нив иль стад, ни блеск сокровищ, Ни двор великолепный иль порфира Избавить род людской. Коль человек, Гнушаясь вышним светом, отвращаясь От лет пустых, не даст опередить Руке самоубийственной задержку Мгновенья рокового, все лекарства От злобных жал неисцелимой жажды, Вотще влекущей к счастью, все бессильны. Хоть тысячу добудь он их, ища Повсюду: не заменит ни одно Единственного, данного природой. Вон тот, кто туалетом и прической; Бездельем важным; лошадей, колясок Исследованьем тонким; посещеньем Салонов модных, людных мест, бульваров; Участьем в играх, ужинах, балах — Все дни и ночи занят, и не сходит Улыбка с губ его; увы, в груди, На дне ее, тяжелая, глухая, Недвижная, как столп алмазный, скука Бессмертная царит, против которой Пыл юности бессилен: не разрушить Ее ни сладкой речью алых уст, Ни нежным взглядом пары черных глаз, Дрожащим, драгоценным взглядом, самой Достойной неба вещью на земле. А тот, как бы решив избегнуть общей Судьбы печальной, жизнь проводит в смене Широт и стран, моря пересекает И

взгорья, объезжает шар земной, Границ пространства достигая, людям Открытых средь бескрайних далей мира Природой. Но, увы, форштевни черной Тоской обвиты: призывает счастье Средь всех широт, под всеми небесами Вотще и он — везде царит печаль. Еще есть те, кто, труд жестокий Марса Избрав, часы изводит, в братской крови Купая праздно руки; есть и те, Кто утешает скорбных, и, вредя Другим, считает, что спасает тех от горя, И, зло творя, убить стремится время. Одни — искусства, знанья, добродетель Преследуют, другие притесняют Свой иль чужой народ иль отдаленных Стран нарушают мир патриархальный Торговлею, войною и обманом, На что вся жизнь их, дар судьбы, уходит. Кротчайшее желанье и заботы Нежнейшие в цвет молодости вводят Тебя, в апрель годов — вот первый неба Дар, милый всем, но горький тем и вредный, Кто родины лишен. Тобой владеет И движет страсть к стихам, к живописанью Словами редких, слабых, беглых теней Красы земной, плодящих в изобилье Изысканные грезы, что природы Великодушней и небес, и наши Все заблужденья. И тысячекратно Тот счастлив, кто с годами не теряет Способности к воображенью хрупкой И драгоценной, даровал которой Рок сохранить навеки юность сердца,— Что в зрелости и в старости, как в годы Цветущие, природу украшает В глубинах дум и оживляет смерть И пустоту. Да одарит тебя Судьбой подобной небо и да явит Огнь, сердце ныне жгущий, и в сединах Возлюбленным поэзии. Меня же Все ранних лет обманы оставляют, Я чувствую, и сладкие виденья Тускнеют на глазах, хоть я любил их И будет вызывать воспоминанье О них до смерти плач и сожаленья. Когда негибким станет тело это И зяблым, и ни солнечных, спокойных Полей блаженное уединенье, Ни, по весне, напев рассветный птиц, Ни в небесах прозрачных над холмами И берегом безмолвная луна Не тронут сердца мне; когда красоты Природы и искусства для меня Мертвы и немы станут, взлет же мысли И нежность чувств — неведомы и чужды; Тогда, еще раз клянча утешенья, Сфер погрубей, чтоб в них неблагодарный Остаток жизни злой предать забвенью, Коснусь. К суровой правде, к тайным судьбам Вещей земных и вечных обращусь, Исследуя, зачем людское племя Сотворено, зачем нуждой и мукой Отягчено, к какой последней цели Гонимо роком и природой, кто Рад нашей боли, кто ее желает, Каков порядок, смысл, закон движенья Вселенной непостижной, мудрецам Восторг внушавшей, мне же изумленье. Такими размышленьями займу я Досуг: как знанье правды ни печально, Есть сладость в нем. И если мне придется О правде рассуждать и не оценит Мир или не поймет моих речей, Не огорчусь я, ибо не угаснет Во мне влеченье сладостное к славе, Не к суетной богине, нет, а к той, Что счастья, рока и любви слепее. Перевод А. Наймана

44

Графу Карло Пеполи Написано в Болонье в марте 1826 г. Опубликовано в Болонье в том же 1826 г. Потом вошло в флорентийское издание 1831 г. и далее во все издания «Песен». Карло Пеполи (1796–1881) — болонский литератор (в частности, автор либретто для оперы Беллини «Пуритане») и общественный деятель.

ПРОБУЖДЕНИЕ [45]

Я думал, мукам юности Вовек уж нет возврата,— Горчайшая утрата Во цвете лет моих; Из глуби сердца движимы. Так сладки муки эти, Что ничего на свете Нет радостнее их. Какие слезы, жалобы Исторгла перемена! Из ледяного плена Душою рвался я. Но боль меня покинула, И сердце опустело, И без любви хладела В унынье грудь моя. Я плакал, что оставленной Жизнь предо мной предстала; Над миром покрывала Раскинул вечный хлад. День стал пустым; безмолвная Ночь сумрачней и жутче, Луна погасла в туче, И звезды не горят. И все же — чувство прежнее Те слезы пробудило; Как прежде, сердце жило И билось в глубине; Воображенье пряталось За той же самой далью, И с давешней печалью Скрывалась боль во мне. А вскоре не найти было И от нее ни тени, И больше мне на пени Не оставалось сил; Поник, и утешения Я — сердцем, все забывшим, Почти уже не жившим,— Ни разу не просил. Каким я был! Тот юноша, Что с яростью и пылом Жил в заблужденье милом,— Похож ли на меня? Мне сердца свистом ласточка Не трогала бессонным, В просторе заоконном Кружась с рассветом дня, Ни эта осень бледная В усадьбе опустелой, Ни солнца луч несмелый, Ни колокола звон; Вотще звезда вечерняя Плыла над тишью ныне, И соловей в долине — Стонал напрасно он. И даже очи светлые, И беглый взгляд украдкой, И зов любови сладкой, Услышанный вдвоем, И на моей лежавшая Рука — нежна, прекрасна,— Сошлись и вы напрасно В тяжелом сне моем. Уныло, без волнения, Забыв, что значит нежность, Я жил, и безмятежность Прогнала тень с лица. В груди моей измученной Желанья все истлели, Лишив последней цели — Желания конца. Как дней преклонной старости Остаток жалкий голый, Так жизни май веселый Я проводил в те дни. Ты, мое сердце, сказочных Тех лет не замечало, А их дано так мало, Так коротки они. Кто ж пробуждает все-таки Меня от сна больного? И что за доблесть снова В себе почуял я? Порывы, заблуждения И призрачные дали. Для вас не навсегда ли Закрыта грудь моя? Свет дней моих единственный! — Так это вы воскресли — Те чувства, что исчезли В отрочестве моем! Где б взором я ни странствовал По небу, в ближнем поле, Во всем — источник боли, И радость есть во всем. Опять со мною озеро И лес на косогоре, О чем-то шепчет море, Беседует родник. И после сна столь долгого Я слезы лью обильно! Кто мне велит? Как сильно Взгляд от всего отвык! О сердце, не надежды ли Вновь распахнулись вежды? Но мне лица надежды Уж не видать, увы! Мне трепет и мечтания Достались от природы, Да были злы невзгоды — Дары ее мертвы. И все же, окончательной Не празднуют победы Ни горестные беды, Ни грязный мир, ни рок. Я погружен в несхожие С земною явью грезы. Глуха природа; слезы Не лей — какой в них прок? О бытии заботится Одном, забыв о благе; Пусть мы несчастны, наги — Ей мил наш скорбный вид. Мы не находим жалости Вокруг; и бег свой вечный Вершим; и каждый встречный Унизить нас спешит. Талантами и доблестью Наш век пренебрегает; Еще не достигает Достойный труд хвалы. И вы, глаза отверстые, Где чудный луч трепещет, То не любовь в вас блещет — Зря светите из мглы. Глубокое и тайное В вас чувство не искрится, В груди не загорится Вовеки дивный жар. Живая страсть становится Игрушкой интересной, А за огонь небесный Презренье — лучший дар. Но прежние, я чувствую, Мечтанья снова живы; Узнав свои порывы, Душа удивлена. Ты, сердце, снова к бодрости Зовешь, к былому пылу; Я знаю, чуя силу, Что от тебя она. Мир, красота, природа ли, Судьба ли — благородной, Возвышенной, свободной Душе несут обман. Ты ж, сердце, рок осилило Биеньем одиноким — Так назову ль жестоким Того, кем дух мне дан! Перевод А. Наймана

45

Пробуждение. — Написано в Пизе 7 — 13 апреля 1828 г. Впервые эта канцона напечатана во флорентийском издании «Песен».

К СИЛЬВИИ [46]

О Сильвия, земного бытия Ты помнишь ли тот срок, Когда в смеющихся и беглых взорах Еще краса блистала И радостно и робко на порог Дней юных ты вступала? От пенья твоего Звенела непрерывно И даль дорог, и тихих комнат сень, Когда, к трудам привычна Девичьим, мыслью ты влеклась туманной Вдаль, в будущее. Май благоуханный Сиял. Так проводила ты обычно В то время всякий день. Порой, занятья бросив И потом орошенную бумагу, Которым отдавал Пыл ранних лет и юную отвагу, Я отческий спешил покинуть дом, Чтоб пенья твоего услышать звуки, Чтоб видеть, как твои мелькают руки Легко над многотрудным полотном. Синь неба оглянуть Любил, сады и золото тропинок, Там — море, дальше — горы. Не выскажет язык Того, что мне переполняло грудь. Какие помыслы, дела какие! Как много сладких дум Наш занимало ум! Какой казалась жизнь, судьба людская, О Сильвия моя! Вновь безутешен я, О наших упованьях вспоминая; Вновь мучаюсь от боли. Природа, почему и малой доли Того, что обещала, не даешь? Зачем так часто детям Своим ты даришь ложь? Еще зима не высушила травы, А ты, сраженная недугом тайным, Увяла, нежная! Не дождалась ты Цветенья дней своих. Еще твоя не волновалась кровь От сладкой черным локонам хвалы Или твоим влюбленным скромным взорам. Ты не смеялась в праздник разговорам Подружек про любовь. Затем моя надежда Блаженная погибла: отнял рок У дней, сужденных мне. Их молодость. Увы, Как миг, твой век протек, Подруга юных лет, Моя мечта, залитая слезами! Так вот он, этот мир? Вот каковы Утехи, страсть, труды, событья, нами Переговоренные в час бесед! Явь было не под силу Тебе принять — ты пала! И вдалеке рукою указала Смерть хладную и голую могилу. Перевод А. Наймана

46

К Сильвии. — Написана канцона в один присест, в ночь с 19 на 20 апреля 1828 г. в Пизе. Впервые опубликована во флорентийском издании «Песен». Комментаторы делали различные предположения о реальном лице, скрытом под именем Сильвии. Большинство склоняется к тому, что канцона навеяна смертью Терезы Фатторини (1818). Предположение, однако, никакими серьезными доказательствами не подтверждено.

А вот как оно звучит в переводе Н. Гумилева:

СИЛЬВИИ

Ты помнишь, Сильвия, еще Твоей земной и смертной жизни время. Когда сияла красота В твоих глазах смеющихся и ясных И ты, задумчивая, улыбаясь, Перешагнула юности порог. Неслись по тихим Тропам окружным и светелкам Неумолкающие песни, В то время как за женскою работой Сидела ты, довольна Тем, что тебе нашептывали грезы. Выл благовонный май: и так обычно Ты проводила день. И я тогда прекрасные науки Вдруг покидал и рукописи те, К которым в ранней юности моей Привык склоняться я и дни и ночи. Внизу, с крыльца отеческого дома Прислушивался к пенью твоему, К твоей руке проворной, Порхающей по грубой ткани. Я любовался ясным небом, Тропами благовонными, садами, Соседним морем, дальними горами. Не в силах смертный выразить язык, Что чувствовал я сердцем. Какие сладкие надежды, Мечты какие, Сильвия моя! Какой тогда являлась Жизнь человеческая и судьба. Когда я вспоминал о тех надеждах, Меня охватывало чувство Безудержной нечали И заставляло сожалеть о жизни. Природа, о Природа, Зачем ты не дала мне Того, что обещала? Для чего Обманываешь ты своих детей? Ведь прежде, чем зима скосила травы. Ты, побежденная болезнью скрытой, Погибла, нежная. Не увидала Расцвета жизни своего. И сердца твоего не усладили Ни сладость похвалы, ни смоль кудрей, Ни речи тихие в тебя влюбленных, Подруги в праздник С тобой не рассуждали о любви. Ты рано умерла, Надежда сладкая моя! Лишила Меня судьба от первых дней моих Веселой молодости. Как, О, как случилось это. Любимая подруга детских лет.  Оплаканная мной надежда? Так вот он, этот мир! Так вот они, Те наслажденья, ласки, те дела, К которым мы стремились вместе! Ужели такова судьба людская? Несчастная! Погибла ты, столкнувшись С действительностью. И она рукою Смерть ледяную, голую могилу Тебе показывала издалека.

ВОСПОМИНАНИЯ [47]

Медведицы мерцающие звезды, Не думал я, что снова созерцать Привычно буду вас над отчим садом И с вами разговаривать из окон Того приюта, где я жил ребенком И радостей своих конец увидел. Ваш и светил, вам равных, вид — какие В моем сознанье образы, какое Рождал безумье некогда! Тогда, В молчанье сидя на зеленом дерне, Почти весь вечер проводить любил я, На небо глядя и внимая пенью Лягушки из долины отдаленной. Вдоль изгороди, над цветочной грядкой Блуждал светляк, душистые аллеи И кипарисы на ветру шептали Там в роще; доносились из-под кровли Родной, сменяясь, голоса и звук Работы мирной слуг. И сколько мыслей Огромных, сколько сладких снов внушал мне Вид моря дальнего и гор лазурных [48] — Их вижу я отсюда, их когда-то Мечтал преодолеть я, чтоб достичь Какого-то таинственного мира, Таинственного счастья для себя! Не знал своей судьбы я. Сколько раз Жизнь горькую, пустую жизнь мою Охотно променял бы я на смерть. Не говорило сердце мне, что юность Я буду осужден в селенье этом Глухом сжигать меж низменных и грубых Людей, которым чужды и смешны Слова «ученье», «знанье». Ненавидеть, Бежать меня не зависть им велит — Ведь не меня они считают выше Себя, а то, что в сердце я храню, Хоть я никак того не обнаружил. Здесь годы провожу — забыт, покинут, Без жизни, без любви; и поневоле Средь сброда недругов ожесточаюсь. Здесь, жалость и достоинство отбросив, Я начинаю презирать людей — Тому виною стадо, что столпилось Вокруг; а время юности летит, То время, что и славы драгоценней, И лавров; драгоценнее, чем чистый Свет солнца, чем дыханье; я ж теряю Тебя без наслаждений, бесполезно, В пристанище безлюдном, средь печалей, О цвет единственный бесплодной жизни. Слетает ветер и приносит звон Часов с высокой башни. Ободреньем Был этот звон, мне помнится, в те ночи. Когда еще ребенком в темной детской Я утра ждал, а непрерывный страх Мне не давал уснуть. Здесь все, что вижу Иль слышу я, — лишь возвращенный образ. Он сладкое несет воспоминанье. Но к сладости примешивает боль О настоящем мысль, тоска пустая, Грусть по былому и слова «я был». Там, обращенная к закату солнца. Та лоджия, те расписные стены, Изображенье стад и день, встающий В пустых полях, — они моим досугам Дарили тысячи услад, когда Везде со мною жило заблужденье Могучее. В старинных этих залах, В сиянии снегов, когда свистел Вокруг широких этих окон ветер, Звучало эхо возгласов моих Ликующих, моих забав, в те дни, Когда вещей чудовищная тайна Нам видится исполненной блаженства; Ребенок, как неопытный любовник, К обманной жизни тянется, еще Нетронутой и целой, с вожделеньем, Небесным блеском вымысла пленяясь. О милые обманы и надежды Тех первых лет моих; сбиваюсь я Всегда на разговор о вас; ни бег Мгновенных лет, ни смена чувств и мыслей Забыть вас не заставили. Мне ясно, Что честь и слава — призраки; утехи И блага — лишь желанный сон, а жизнь Бесплодная — убожество. И хоть Пусты мои года, хоть одиноко И мрачно бытие, — меня лишила Немногого фортуна, понял я. Но сколько раз я в мыслях возвращаюсь, Минувшие надежды, к вам и к первой, Мне дорогой игре воображенья; Вновь вижу я мое существованье, Столь жалкое, столь горестное; смерть — Вот все, что от былых надежд осталось; Сжимает сердце боль, я понимаю, Что утешенья нет в моей судьбе. И все ж, когда со мною рядом будет Смерть долгожданная и станет близок Конец несчастий всех, когда земля Предстанет чуждым долом и из глаз Грядущее исчезнет — непременно Вас вспомню, и еще раз этот образ Меня вздохнуть заставит, и горька Мне будет мысль, что тщетно жил, и сладость Минуты роковой умерит болью. Уже в смятенье юношеских первых Томлений, удовольствий и желаний Смерть призывал я часто и подолгу У этого источника сидел И думал, как бы в лоне этих вод Покончить мне с надеждой и страданьем. Потом, средь бед слепых, среди сомнений, Я горевал о юности прекрасной, О цвете бедных дней, который рано Осыпался. И часто в поздний час На ложе, ставшем мне вернейшим другом, Под лампой тусклою стихи слагая, Оплакивал в ночном безмолвье дух, Нам данный на мгновенье, и себе В изнеможенье пел псалом надгробный. Кто может вспомнить вас и не вздохнуть, О первое явленье несказанных И милых юных дней, когда впервые Мелькают перед смертным восхищенным Улыбки девушек и всё вокруг, Всё разом улыбается ему; Безмолвна зависть — то ли спит еще, То ль благосклонна; и весь мир (о, чудо!) Ему уже протягивает руки, Его грехи прощает, с ликованьем Его приход встречает и, склоняясь, Показывает, что как господина Его он принимает и зовет? Дни быстротечные! Как вспышки молний, Пропали вы. И кто из смертных может Не ведать горя, если для него Пора минула, лучшее исчезло И молодость, ах, молодость — прошла? Нерина! О, ужель не слышу я. Что все окрест мне молвит о тебе? Ужель исчезла ты из грез моих? Куда же ты ушла, что нахожу Здесь о тебе я лишь воспоминанье, Моя услада? Уж тебя не видит Родимая земля и опустело Окно твое, в котором ты стояла, Со мной болтая, и в котором ныне Лишь отраженье звезд печальных. Где ты, Что голос твой не слышен больше мне, Как некогда, в те дни, когда малейший Звук уст твоих, которым я внимал, Невольно заставлял меня бледнеть? Иное время. Дни, любовь моя, Твои размыло. Ты ушла. Другие Явились вслед, чтоб по земле пройти И жить среди холмов душистых этих. Но ты прошла стремительно; как сон Вся жизнь твоя была. Ты шла, танцуя; Чело блистало радостью, а взор Доверчивым блистал воображеньем И юным светом; рок задул его, И ты уснула. О Нерина! В сердце Моем — любовь былая. И на праздник Собравшись, говорю себе: увы, Нерина! ты себя уж не украсишь Для праздников, не явишься на них. И если май приходит и с ветвями И песнями влюбленные к подружкам Спешат, я говорю: моя Нерина, К тебе уже вовеки не придет Весна, вовеки не придет любовь. Едва завижу я цветущий берег Иль ясный день, едва я наслажденье Почувствую, я говорю: Нерина [49] Уже не наслаждается ничем, Не видит ни полей, ни неба. Ты Прошла, мой вечный вздох, прошла: и стало Всех грез прелестных спутником, всех чувств, Всех сладких и глухих движений сердца Жестокое воспоминанье это. Перевод А. Наймана

47

Воспоминания — Канцона написана в Реканати между 26 августа и 12 сентября 1829 г. Впервые опубликована во флорентийском издании «Песен».

48

…вид моря дальнего и гор лазурных… — Речь идет об Адриатическом море и Апеннинских горах.

49

Нерина — имя вымышленное. Предполагают, однако, что за ним скрывается Мария Белардинелли, умершая в Реканати в 1827 г. в совсем юном возрасте.