Избранные труды о ценности, проценте и капитале (Капитал и процент т. 1, Основы теории ценности хозяйственных благ)
Шрифт:
Это было бы совершенно верно, если бы можно было согласиться с той точкой зрения, что заработная плата рабочего не имеет ничего общего с будущим продуктом, который произойдет из его труда, если утверждать, что предприниматель покупает не будущий продукт, который будет создан трудом, а просто настоящий физический труд рабочего; принесет ли он вообще какую-либо пользу, а если принесет, то какую, — это, после заключения договора, дело его, предпринимателя, и не касается уже рабочего и его прав на вознаграждение. Кто согласен с этой точкой зрения, тот может, и, конечно, не без основания, утверждать, что при уплате жалованья, следующей за выполнением работы, авансирует не предприниматель плату, а рабочий — труд. Но если, как это делают Маркс и социалисты — и, быть может, делают небезосновательно, — основывать право на вознаграждение непосредственно на продукте, который будет создан трудом, и, в зависимости от этого, строить все свое критическое суждение об уплачиваемых заработных платах именно на том отношении, в котором находятся эти заработные платы к окончательному продукту труда, то не следует также упускать из вида, отрицать тот факт, что если даже
Всякий раз, когда мне приходилось выше упоминать о принимающих участие в народном производстве остальных группах лиц, я намеренно не высказывался или высказывался в отрицательном духе. Это соответствовало природе моей настоящей задачи. Правильность или неправильность теории эксплуатации зависит не от того, находят ли себе не входящие в состав заработной платы части национального продукта употребление, в точности соответствующее действительной заслуге тех или иных лиц, а только и исключительно от того, можно ли доказать, что абсолютное право рабочих на искусственно созданное предварительное получение всего национального продукта основано на их заслуге. Если этого доказать нельзя, то теория эксплуатации неверна, и тогда остается свободной часть национального продукта, на которую могут предъявить вполне справедливые притязания другие кандидаты, а если таковых нет, то законы просвещенного государства могут располагать ею на основании мудрых соображений целесообразности, направленных на постоянное развитие общего благосостояния. Возможно — и в действительности кажется, что развитие нашего законодательства идет в этом направлении, о чем свидетельствует современное страхование рабочих, прогрессивные подоходные налоги, растущее огосударствление, — возможно, говорю я, что законодательство имеет полное основание посредством искусственных, на соображениях целесообразности в высшем значении этого слова основанных мероприятий еще больше увеличить покоящуюся на естественном праве долю трудящихся классов за счет этой свободной части национального продукта и непосредственно или косвенно ограничить доходы на имущество; однако при обсуждении и решении этого вопроса имеют значение совершенно не те причины, которые приводит и признает теория эксплуатации, а совершенно иные. Роль теории эксплуатации в конечном результате сводится к тому, чтобы под прикрытием ложного юридического основания оборвать рассуждение и не дать возможности высказать имеющие действительное значение соображения и причины при рассмотрении той части национального продукта, которая не может быть охвачена законным правом рабочих.
Рассмотрению теории эксплуатации я посвятил необыкновенно и несоразмерно много места. И небезосновательно. Ни одно учение, даже в приближении, не имело такого большого влияния на мысли и чувства целых поколений, как теория эксплуатации. В наше время ее влияние как раз достигло своего апогея, с которого, если я не ошибаюсь, теперь уже начинает падать; однако из этого еще не следует, чтобы нельзя было в будущем ожидать новых попыток ее упорной защиты или воскресения в измененном виде. И поэтому я думаю, что оказал услугу тем, что не удовольствовался чисто ретроспективной критикой законченных в настоящее время стадий развития этого учения, а, предугадывая будущее, старался также критически осветить и ту область мыслей, в которой, по очевидным признакам, еще разыграется борьба взглядов.
Однако по отношению к старой социалистической теории эксплуатации, которую мы рассматривали в лице ее двух лучших представителей, Родбертуса и Маркса, я не могу смягчить того строгого приговора, который я произнес о ней уже 15 лет тому назад. Она не только не верна, но, если смотреть на нее с точки зрения теоретической ценности, занимает одно из последних мест среди всех теорий процента. Если представители некоторых других теорий и допустили грубые ошибки в мышлении, то все же, я думаю, ни в одной из них не соединено так много и таких грубых ошибок, как в теории эксплуатации: легкомысленные, необдуманные допущения, ложная диалектика, внутренние противоречия и близорукость по отношению к действительным фактам. Как критики социалисты дельны, но как догматики они необыкновенно слабы. Это убеждение уже давно завоевало бы умы, если бы случайно положение сторон было обратное, если бы такие люди, как Маркс и Лассаль, направили ту блестящую риторику и ту меткую и едкую иронию, которую они направляли против «вульгарных экономистов», против социалистических теорий!
Если же теория эксплуатации, несмотря на свою внутреннюю слабость, все же находила и находит столько веры, то этим она, на мой взгляд, обязана стечению двух обстоятельств: во-первых, тому, что она перенесла спор в область, в которой обыкновенно говорит не только ум, но и сердце. Чему верят охотно, тому верят и легко. Положение трудящихся классов в действительности большей частью бедственно: всякий филантроп должен желать его улучшения. Много прибылей на капитал течет в действительности из мутных источников: всякий филантроп должен желать исчезновения таких источников. Если теперь перед ним теория, результаты которой направлены на то чтобы увеличить требования бедняков и уменьшить требования богачей, результаты, вполне или частью совпадающие с его желаниями, то он, скорее всего, заранее отнесется к ней пристрастно и не применит против ее научных доводов доброй части той критической строгости, которую он применил бы в противном случае. Толпа же — что вполне понятно — тем более переходит на сторону такой теории. Критическое исследование ведь не ее дело; она просто следует своим желаниям. Она верит в теорию эксплуатации, потому что она ей приятна, хотя и неверна; и она верила бы в нее и в том случае, если бы ее теоретическое обоснование было еще слабее, чем оно есть на самом деле.
Второе обстоятельство, которое благоприятствовало теории эксплуатации и ее распространению, — это слабость ее противников. До тех пор пока научная полемика против нее велась с точки зрения и при помощи аргументов не менее слабых теорий производительности, воздержания или трудовой и велась в духе Бастиа или Мак-Куллоха, Рошера или Штрасбургера, до тех пор спор не мог кончиться поражением социалистов. Занимая такие ненадежные позиции, противники не попадали в цель: их неудачные нападения могли быть отражаемы без особенного труда, и нападающий преследовался победоносно в свой собственный лагерь; и социалисты умели это делать удачно и искусно. Этим, и почти исключительно этим, принес социализм пользу теории: если некоторые социалистические авторы и завоевали себе вечное значение в истории теории хозяйства, то этим они обязаны той силе и той ловкости, с которыми они разбивали некоторые старые и глубоко укоренившиеся ложные учения. Заменить же ложь истиной социалисты не сумели, еще в большей степени, чем некоторые из поруганных ими противников.
XIII. Эклектики
Трудности, которые связаны в нашей науке с разрешением проблемы процента, ни в чем, я думаю, не отразились ярче, чем в том, что большинство экономистов нашего столетия вообще не успело даже составить себе определенного взгляда на нашу проблему743.
Что касается формы, в которой проявлялось отсутствие определенного суждения, то перемена в ней наступила приблизительно в тридцатых годах. До того времени экономисты, не составившие себе определенного мнения — а число их всегда было велико, — прямо-таки избегали проблемы процента; они заполняли собою ряды той категории, которую я обозначил именем «бесцветные». Позднее, когда проблема процента сделалась уже предметом постоянных научных исследований, такое отношение к ней стало уже невозможным. Нужно было высказать какой-либо взгляд. И вот экономисты, не составившие себе определенного мнения, делаются эклектиками. Теорий процента было выдвинуто много и даже очень много. Тот, кто не мог или не хотел создать собственную теорию или принять исключительно какую-либо из существующих, выбирал из двух, трех или еще большего числа разнородных теорий отвечающие его взглядам части и сплетал их в одно целое, в большинстве случаев довольно бессвязное; или же, не пытаясь даже создать что-либо целое, хотя бы на вид, он применял в своих рассуждениях то ту, то другую теорию альтернативно, в зависимости от преследуемой им в данный момент цели.
Само собою разумеется, что такой эклектизм, ни с того ни с сего отрешившийся от главнейшей обязанности теоретика — последовательности, отнюдь не свидетельствует о высоком уровне теории. Тем не менее и здесь, как и раньше среди «бесцветных», наряду с многочисленными авторами второстепенного значения встречаются и первоклассные мыслители. И это нисколько не должно казаться странным, если принять во внимание то своеобразное развитие, которое приняла теория процента, развитие, в силу которого именно серьезные мыслители легко могли соблазниться стать эклектиками. Существовало такое огромное число разнородных теорий, что можно было полагать, будто существующие вполне уже исчерпывают число вообще возможных. Критический ум не мог вполне удовлетвориться ни одной из них. Но, с другой стороны, нельзя было также не признать, что каждая из них заключает в себе зерно истины. Теория производительности, например, как целое, была безусловно неудовлетворительна; но ни один беспристрастный исследователь не мог отрешиться от впечатления, что существование процента все же должно находиться в какой-то связи с большею производительностью капиталистического производства, или, как выражались, с производительностью капитала. Точно так же нельзя было вывести полного объяснения процента на капитал и из «воздержания капиталиста», а между тем трудно было также отрицать, что воздержание, с которым обыкновенно сопряжено сбережение, не может остаться без влияния на возникновение и величину процента. При таких условиях в самом деле было весьма естественным собрать из различных теорий все эти зерна истины, тем более что вопросом дня была не только теоретическая, но и социально-политическая сторона процента на капитал, и многие, желая оправдать процент, охотнее жертвовали единством теории, чем количеством оправдательных аргументов. Правда, эти собранные зерна истины в руках эклектиков так и остались одними зернами, между которыми постоянно наблюдалась несогласованность и которых никак нельзя было соединить в одно гармоническое целое.
Эклектизм представляет собою богатый ряд комбинаций различных отдельных теорий. Чаще всего мы находим сочетание тех двух теорий, связь которых с истиною, хотя и ложно понимаемая, была наиболее естественной, — теории производительности и теории воздержания. Из многочисленных авторов, прибегающих к такому сочетанию теорий, я несколько подробнее остановлюсь на Росси, отчасти потому, что понимание им теории производительности не лишено некоторой своеобразности, отчасти же потому, что его отношение к проблеме может служить характерным типом того отсутствия последовательности, которое мы наблюдаем у эклектиков.
Росси в своем «Cours d’'Economie politique»744 пользуется поочередно то теорией производительности, то теорией воздержания и не делает даже попытки соединить их в одну цельную теорию; притом в тех случаях, в которых он говорит о явлении процента и о его происхождении в более общих чертах, он отдает предпочтение теории воздержания, в деталях же учения, а именно, при исследовании величины процента, он отдает предпочтение теории производительности. Я приведу самые важные из соответствующих мест одно за другим, нисколько не заботясь о согласовании их, о котором не заботился также и сам автор.