Издержки хорошего воспитания
Шрифт:
— А тебе обязательно исполнять этот танец в последнем акте? — настойчиво спрашивал он. — В смысле, если ты откажешься, тебя уволят?
Марша хихикнула:
— А мне он нравится. Я его с удовольствием танцую.
Тут Хорас сделал faux pas. [16]
— А я-то полагал, он вызывает у тебя отвращение, — проговорил он отрывисто. — У меня за спиной звучали замечания по поводу твоей груди.
Марша густо покраснела.
— Тут уж ничего не поделаешь, — ответила она поспешно. — Для меня этот танец — просто такой акробатический
16
Промах (фр.).
— А ты… развлекаешься, когда стоишь на сцене?
— Ага, еще бы! Я, Омар, привыкла, что на меня смотрят, и мне это нравится.
— Гм! — Хорас погрузился в мрачные размышления.
— А как там налет бразилианства?
— Гм! — повторил Хорас и добавил после паузы: — А где вы будете гастролировать после?
— В Нью-Йорке.
— И долго?
— Трудно сказать. Возможно, всю зиму.
— А!
— Приедешь поглядеть на меня, Омар, или тебе на меня наплевать? Здесь ведь оно похуже будет, чем у тебя в комнате, да? Мне бы тоже сейчас хотелось оказаться там.
— Здесь я себя чувствую по-идиотски, — сознался Хорас, нервно озираясь.
— Вот и жаль! А нам вроде как неплохо вместе.
При этом замечании на лице его вдруг появилось столь меланхолическое выражение, что она сменила тон, дотянулась до его руки и погладила ее.
— Ты когда-нибудь раньше приглашал актрису поужинать?
— Нет, — ответил Хорас несчастным голосом, — и никогда больше не стану приглашать. Я не знаю, зачем я сюда пришел. При этом освещении, да еще когда вокруг все болтают и смеются, я чувствую себя совершенно инородным телом. И не знаю, о чем с тобой говорить.
— Давай поговорим обо мне. В прошлый-то раз мы говорили о тебе.
— Хорошо.
— Так вот, фамилия моя действительно Медоу, но мое настоящее имя не Марша, а Вероника. Мне девятнадцать лет. Дальше вопрос: как такой девушке удалось пробиться на сцену? Ответ: родилась она в городе Пассаик, штат Нью-Джерси, и еще год назад оправдывала свое существование тем, что подавала посетителям печенье в чайной Марселя в Трентоне. Потом стала встречаться с парнем по имени Роббинс, он пел в кабаре «Трент-Хаус» и однажды вечером пригласил ее спеть вместе и станцевать на пробу. Через месяц мы уже выступали каждый вечер. Потом поехали в Нью-Йорк, а в кармане у нас была толстенная пачка писем из разряда «Разрешите вам представить моих друзей»… Уже через пару дней мы получили ангажемент в «Дивинерри», а у одного парнишки из Пале-Рояля я научилась танцевать шимми. В «Дивинерри» мы проработали полгода, а потом однажды вечером Питер Бойс Венделл, журналист, зашел туда съесть сладкую булочку. На следующее утро в его газете появилось стихотворение про Несравненную Маршу, а через два дня мне предложили роли в двух водевилях и еще в «Полуночном шалуне». Я написала Венделлу благодарственное письмо, а он опубликовал его в своей газете, — стиль, говорит, прямо как у Карлайла, только непосредственнее, и вообще мне впору бросать танцы и вносить свой вклад в североамериканскую литературу. После этого меня позвали еще в парочку водевилей, а еще предложили роль инженю в самой настоящей музыкальной комедии. Я согласилась — и вот, Омар, я здесь.
Она замолчала, и несколько секунд они просидели в молчании — она накалывала на вилку последние кусочки мясного пудинга и ждала, когда он заговорит.
— Пойдем отсюда, — произнес он внезапно.
Взгляд Марши посуровел.
— Это еще почему? Я тебе надоела?
— Нет, но мне здесь не нравится. Мне не нравится сидеть здесь с тобой.
Марша, без единого слова, сделала знак официанту.
— Сколько с нас? — спросила она деловито. — Я плачу за пудинг и за имбирное пиво.
Хорас ошарашенно наблюдал, как официант производит расчеты.
— Послушай, — начал было он, — я, вообще-то, собирался за тебя заплатить. Я же тебя пригласил.
Марша с полувздохом поднялась из-за стола и пошла к выходу. Хорас, с выражением сильнейшей озадаченности на лице, положил на стол купюру и двинулся следом, вверх по лестнице, потом через вестибюль. Он нагнал ее возле лифта, и они встали лицом к лицу.
— Послушай, — повторил он, — я же тебя пригласил. Я что, тебя чем-то обидел?
В глазах ее мелькнуло изумление, потом взгляд смягчился.
— Ты грубиян, — проговорила она медленно. — Ты хоть сам понимаешь, как ты невоспитан?
— Я ничего не могу с этим поделать, — ответил Хорас с обезоружившей ее прямотой. — Видишь же, что ты мне нравишься.
— Ты сказал, что тебе не нравится сидеть со мной.
— Действительно, не нравится.
— Почему?
В серых дебрях его глаз вдруг полыхнуло пламя.
— Потому что это так. Потому что ты уже стала моей привычкой. Я в последние два дня почти ни о чем больше не думал.
— Ну, если ты…
— Подожди минутку, — прервал он ее. — Я должен тебе кое-что сказать. А именно: через полтора месяца мне исполнится восемнадцать. И когда мне исполнится восемнадцать, я приеду в Нью-Йорк повидаться с тобой. Есть в Нью-Йорке какое-нибудь место, куда мы сможем пойти и где вокруг не будет толпы людей?
— Разумеется, — улыбнулась Марша. — Приезжай ко мне на квартиру. Если хочешь, уложу тебя на кушетке.
— Я не могу спать на кушетках, — ответил он резко. — Но я хочу с тобой поговорить.
— Да пожалуйста, — отозвалась Марша. — У меня на квартире.
Хорас от волнения засунул руки в карманы.
— Ладно, главное — увидеть тебя наедине. Я хочу поговорить с тобой так же, как мы говорили у меня.
— Сладенький мой! — воскликнула Марша со смехом. — Так ты просто хочешь меня поцеловать?
— Да, — чуть ли не выкрикнул Хорас. — Я тебя поцелую, если ты этого захочешь.
Лифтер таращился на них с упреком. Марша шагнула к решетчатой двери.
— Я пришлю тебе открытку, — сказала она.
Хорас смотрел на нее диким взглядом:
— Да, напиши мне открытку! Я приеду после первого января. Мне уже исполнится восемнадцать.
И когда она шагнула в кабинку, он загадочно, но и несколько вызывающе кашлянул, обратившись к потолку, а потом стремительно зашагал прочь.
III
И вот он опять появился. Она увидела его, едва бросив взгляд на беспокойную манхэттенскую публику, — он сидел в первом ряду, чуть подавшись вперед, не спуская с нее серых глаз. И она поняла, что для него лишь они двое существуют в мире, где ряд густо нарумяненных лиц кордебалета и дружные завывания скрипок столь же незримы, как пудра на мраморной Венере. Это вызвало у нее инстинктивный протест.