Издержки хорошего воспитания
Шрифт:
— Хм, мне бы так.
— Бояться, — сказала Ардита, — могут либо исполины-силачи, либо трусы. Я не отношусь ни к тем, ни к другим. — Немного помолчав, она с горячностью продолжила: — Но мне хочется узнать о тебе. Что ты натворил и как выкрутился?
— А тебе зачем? — бесцеремонно спросил он. — Собираешься написать про меня сценарий?
— Давай рассказывай, — поторопила она. — При луне обманывать легко. Выдумай что-нибудь похлеще.
Из темноты появился негр; он зажег гирлянду маленьких лампочек под палубным тентом и стал накрывать плетеный стол к ужину. Среди обильных запасов провизии нашлись ломтики жареной курицы, салат, артишоки, земляничный джем; за ужином Карлайл разговорился — поначалу
Как поведал ей собеседник, путь его начался в бедном квартале захолустного городка в штате Теннесси — настолько бедном, что, кроме их семьи, других белых в округе не было. Среди своих приятелей он тоже не припоминал ни одного белого, зато черные ребятишки, добрая дюжина, вечно ходили за ним хвостом — восторженные обожатели, покоренные его фантазией и бесконечными проделками, в которые он их втягивал, но потом сам же и вызволял. По-видимому, эта привязанность и направила его музыкальные задатки в необычное русло.
Жила в том городке цветная женщина по имени Белль Поуп-Кэлхун; ее приглашали играть на пианино во время праздников для белых детей — для приличных белых детей, воротивших нос от Кертиса Карлайла. Но этот белый «голодранец» часами просиживал рядом с ней у пианино и тоненько подтягивал на свистульке казу, какая была у каждого парня. К тринадцати годам он обзавелся видавшей виды скрипочкой, по слуху разучил веселый, заводной регтайм и стал играть в закусочных близ Нэшвилла. Прошло восемь лет, и регтайм свел с ума всю страну; тогда Карлайл сколотил группу из шестерых чернокожих и отправился с ними в турне по престижным ночным клубам для белых. Пятеро музыкантов были его друзьями детства; к ним примкнул коротышка-мулат Бейб Дивайн, который раньше перебивался случайными заработками в нью-йоркской гавани, а до этого батрачил на бермудских плантациях, пока не пырнул хозяина стилетом в спину. Карлайл закрепил свой успех и оказался на Бродвее; ангажементы посыпались со всех сторон, а денег привалило столько, что ему и не снилось.
Тогда-то с ним и начали происходить перемены, непонятные и горькие. Ему не давало покоя, что он растрачивает свои золотые годы, кривляясь с бандой чернокожих на потребу толпе. Состав у них был в своем роде оригинальный: три тромбона, три саксофона и флейта самого Карлайла; к тому же он обладал совершенно особым чувством ритма, выделявшим его из общего ряда, но, как ни странно, в нем проявилась обостренная гордость, он возненавидел эстраду, да так, что каждый выход давался ему кровью.
Деньги текли рекой: каждый новый контракт был выгоднее предыдущего, но всякий раз, когда он приходил к менеджерам и говорил, что хочет отделиться от черного секстета, чтобы начать сольную карьеру пианиста, его поднимали на смех и объявляли сумасшедшим — эта затея воспринималась как профессиональное самоубийство. Потом он уже потешался над этой фразой: «профессиональное самоубийство». Но так выражались поголовно все.
От случая к случаю они, зашибая по три тысячи за ночь, играли на закрытых вечеринках, и это его доконало. Такие вечеринки устраивались в клубах и частных домах, куда вход ему в другое время был заказан. Да и то сказать, он всего лишь играл роль дрессированной обезьяны, вечного статиста. Сама театральная атмосфера вызывала у него отвращение: запах румян и пудры, треп за кулисами, снисходительные хлопки в ложах. Играть с душой он больше не мог. Его влекло роскошество свободной жизни, однако ее приход оказался удручающе медленным. Нет, конечно, с каждым днем желанный миг становился все ближе, но Карлайл, как ребенок, который слизывает мороженое по одной капле, не мог распробовать
Ему хотелось свободных средств и свободного времени, возможности читать и играть, общаться с людьми, каких рядом с ним никогда не бывало, потому что они его не замечали, а если замечали, то чурались, — короче говоря, его привлекало многое, что он обозначил для себя одним словом: «элитарность»; казалось, ее вполне можно было приобрести за деньги, да только не за те, что заработаны его ремеслом.
В ту пору ему стукнуло двадцать пять: ни семьи, ни образования, ни перспектив деловой карьеры. Он начал лихорадочно играть на бирже и за три недели спустил все до цента.
Потом грянула война. Он оказался в Платтсбурге, но ремесло шло за ним по пятам. Бригадный генерал вызвал Кертиса в штаб и сказал, что стране будет от него больше пользы, если он станет дирижером; так и получилось, что всю войну он провел в тылу, где развлекал заезжих знаменитостей, управляя штабным оркестром. Может, оно и неплохо; только когда с фронта, ковыляя, возвращались пехотинцы, он бы дорого дал, чтобы оказаться среди них. Даже короста из пота и грязи виделась ему одной из тех неизъяснимых примет элитарности, которые никогда не давались в руки.
— Но закрытые вечеринки не прошли даром. После войны я взялся за прежнее ремесло. Нам поступило предложение от гостиничного синдиката во Флориде. Тогда это был только вопрос времени.
Карлайл осекся, и Ардита выжидающе посмотрела на него, но он покачал головой:
— Нет, проехали. Мне это слишком дорого; если я с кем-нибудь поделюсь, кайфа уже не будет. Хочу сохранить при себе восторг тех героических мгновений, когда я вышел вперед и всем показал, что я не какой-нибудь горластый шут.
С носовой части яхты вдруг донеслось негромкое пение. Негры сгрудились на баке, и голоса их сливались в удивительную мелодию, которая щемящими созвучиями взмывала к луне. Ардита слушала, затаив дыхание.
Пойдем, Пойдем, Мама, выведи меня на Млечный Путь. Пойдем, Пойдем. Отец говорит: потом, Но мама хочет рискнуть, Да, мама хочет рискнуть!Карлайл вздохнул и ненадолго умолк, разглядывая сонмы звезд, которые иллюминацией вспыхивали в теплом небе. Негритянскую песню сменил какой-то приглушенный мотив; с каждой минутой вокруг будто прибывало яркости и великого безмолвия, и в конце концов он почти услышал, как прихорашиваются русалки, расчесывая под луной мокрые серебристые локоны и сплетничая друг с дружкой про свои покои — богатые корабли, затопленные в переливчато-зеленых глубинах.
— Пойми, — тихо заговорил он, — вот она, красота, которой мне недостает. Красота должна изумлять, поражать, она должна захватывать тебя, как наваждение, как пронзительный женский взгляд.
Он обернулся к ней, но она промолчала.
— Ты меня понимаешь, Анита… то есть Ардита?
И опять ни слова в ответ. Ардита сладко спала.
IV
На вторые сутки в тягучий от солнца полдень прямо по курсу возникла какая-то точка, которая мало-помалу превратилась в серо-зеленый островок, образованный, по всей видимости, гранитным утесом, плавно спускавшимся на протяжении мили под изумрудными лужайками и низкими зарослями к южной оконечности, где его сменял песчаный пляж, лениво принимавший ласки волн. Когда Ардита, сидя на своем излюбленном месте, дочитала «Восстание ангелов», захлопнула книгу и увидела это зрелище, она ахнула от восторга и позвала Карлайла, в задумчивости стоявшего у борта.